Инспектор земных образов. Экспедиции и сновидения
Шрифт:
Острые перистые розовые копья – закатные облака. Круговерть, карусель розовато-желто-малиновых оттенков. Надо ли говорить, что расстояние до неба измеряется пространством облачных образов, образов-облаков? Но и само небо есть облако-образ, то пространство изменений, которое можно «поймать» лишь сочинением, поиском, обнаружением фантастических форм, ландшафтов, описывающих внутренний мир психологических состояний, событий, аффектаций.
Беспрестанные трансформации вечерних облаков заставляют постоянно вертеть головой. Основная проблема: эти облачные изменения не учитывают пространства моего кругозора – но в то же время они создают ракурсы, точки зрения, образные полости для «раздвигания» ландшафтных стереотипов; земные образы питаются небесной пространственной энергетикой.
Музыка – прекрасная, неожиданная, классическая, авангардная – вызывает желание разметить ее как метагеографическое пространство, обладающее структурой, скрытой «пружинной» энергией, некоей энтропией. Музыка увеличивает, расширяет любое пространство, но так, что это пространство оказывается внутренним, глубинным, потаенным.
Напряженность ментальных пространств, вторгающихся друг в друга, взаимодействующих, отталкивающихся, проникающих. Эта напряженность не внушает доверия к ландшафтам, приоткрытым для отдыха, расслабления, всевозможного участия и приятия. Но в не меньшей степени стоит говорить о необходимости, об участии ландшафтных участков, фрагментов напряжения в порождении новых, аффектированных пространств, нацеленных на расслоение, расширение, раздвижение мест, не видимых, не чувствуемых до того как географических образов.
Звуковой ландшафт принимает на себя и в себя те образы мира, которые кажутся наиболее мягкими, естественными, органичными. Он становится, развивается, формируется как поле простейших рецепций, реакций, переживаний, призванных «округлить» первоначальное пространство экзистенции, придать ему непосредственную топографическую образность.
В пространстве музыки сочетания мест-мелодий, мест-контрапунктов приводят к резким, как бы внезапным изменениям образов-направлений, образов-дорог, своего рода Дао всего музыкального ландшафта. Рельеф музыки есть построение звучания, звука, с одной стороны – а, с другой – предвосхищения слуха, слуховых ожиданий, внутренних слуховых образов, ориентированных на ритмические колебания воздуха, как «овраги», «равнины», «горы», «долины». Музыку можно отнести к пограничной геоморфологии образов воздуха, как бы застигнутых на месте / местах звуковых «преступлений».
Сквозь пелену, завесу мира. Взгляд из сарая сквозь кисейную занавеску от мух – вовне, в открытый мир открытой двери. Все события, действия жаркого летнего дня: ветерок, далекие крики, металлический стук, лай собаки, фрагменты разговора, сосредоточенный ребенок в песке – предстают не только сценой далекого, отдаленного пространства, но шевелящимся, двигающимся временем, обретающим свои точные пространственные координаты благодаря дверной кисее, занавеске, легко колыхающейся. Так достигается отсутствие самого мира; вернее, он темпорально обретается как свое собственное рас-стояние.
На ветке времени. Наручные часы, висящие на ветке мертвой сухой яблони. Буквально физически ощущаешь, как в ажурном прозрачном воздухе висит время, оно стоячее, почти остановившееся, и оно не состоит из мгновений; это густой, жутко плотный, сверхплотный кусок пространства, его «черная дыра».
Геофотография «назначает» образы конкретного, подробного Бытия на места, бывшие не занятыми какими-либо осмысленными, заполненными пространствами. Суть ее – в занятии привычных, традиционных ландшафтов силами эсхатологических световых пространств, не подозревающих о всемирном тяготении банальных, пыльных, статичных мест друг к другу.
В проблеме ассоциативного ландшафта можно увидеть смешение очевидных психологических ракурсов и подходов с естественнонаучной пытливостью, даже – парадигмой. Здесь стоит обратить внимание на то, что сам ландшафт признается вполне воображаемым конструктом, однако его репрезентации должны выглядеть весьма по-позитивистски и материалистично. Нет ли в таком случае ментального разрыва между действительным местом (место-как-оно-есть) и пространством, обеспечивающим, заключающим в себе состояние и событие этого места?
Улица притягивает не только возможностью фланерства или многолюдия; она доставляет или предоставляет вышедшему на / вошедшему в нее те ландшафтные способности, которые недоступны сидящему дома или на вершине горы. Уличный пешеход имеет (фактически не заслужив их) образы ландшафтных движений, судорог, танцев, позволяющих достичь внутреннего телесного баланса – баланса между телом как образом собственного движения, встряски и телом как местом идеального проспектив-ного и проективного пространства, фиксируемого неспешной / быстрой / спокойной / подпрыгивающей (нужное подчеркнуть) походкой.
Доски, прислоненные под углом к стене комнаты деревянного дома. Сам этот наклон будирует, будоражит мысль о пространстве нестандартном, наклонном, подвижном. Но в то же время образ силы тяжести становится столь выпуклым (хотя доски неподвижны), что хочется нарушить равновесие досочной «действительности», дать ландшафту обрести самодостаточный образ горизонтали, равнины, плоскости. Но деревянный дом не склонен к ландшафтным насилиям, резким и невыдержанным ландшафтным эксцессам; он есть осколок истинного древесного бытия, не различающего пространства наклона и покоя, но принимающего любые образы силы тяжести как имманентные, внутренне органичные уземленному, заземленному, окорененному, укорененному месту.
География искусства, понимаемая как проверка пространственных сил натяжения и напряжения между творческими центрами и творческими местами, но также и между творческими личностями, творящими произведения искусства без отрыва от ландшафтной оптики, а, вернее, в форме уникальных мест-потоков, мест-образов, распространяющихся и расширяющихся дополнительными и все же чрезвычайно важными пространствами личностного и суверенного бытия. По-другому: в географии искусства определяется каждый «нерв» нового ментального пространства, когда рождается произведение искусства, опро-странствляющее себя в ландшафтах, существовавших до него, «до нашей эры».
Распад неба, движимый
Довольством и рассудочностью горизонта;
Расширение земли, прощаемое
Дорогами, расплывшимися в вечность;
Линия дома, устоявшегося
Ландшафтом, опредмеченным местом.
Как сердцевина роз, отмена
Воздуха, дышащего временем жары;
Как удар лопаты, восхождение
Взгляда, не замечающего нежность песка;
Как резкость письма, разрыв Ветра, лопающегося горохом дождя.
Провинциализм «раскрывает двери» всякому Бытию, как бы испуганному пространством – вернее, его возможностью создавать, формировать сгустки центров, ядер, стягивающих и втягивающих в себя живую плоть удаленных мест и самостийных ландшафтов. Однако становление самого провинциализма позволяет увидеть пространство как «чистую» телесность», располагающую места как географические места простейших эмоций, чувств, мыслей.