Инструкция к жизни
Шрифт:
Артём вдруг отстраняется и заглядывает Эбби в глаза:
– А теперь убей их.
– Что? – Эбби теряется, не ожидая такого.
– Сделай с ними то, что они заслуживают. Вынеси им приговор.
– Не надо! – Вопит Паша. – Пожалуйста, не надо! Прости меня, я был дурак, прости! Умоляю!
Эбби не знает, как поступить, но она чувствует, что ненавидит этих мальчишек. Всем сердцем ненавидит за то, что они сделали и кого из себя представляют. Эбби раскладывает ножик и ступает в гараж, подходит ближе к Паше и его друзьям. Чем ближе оказывается Эбигейл, тем огромнее чувство того, что это неправильно и так быть
– Я прошу. Я умоляю. Не надо! – Паша дёргается и закрывается рукой. Эбби останавливается, сомневается, борется с собой.
– Не буду. – Принимает решение Эбби, а Артём подходит к ней ближе:
– Что? Почему?
– Это неправильно. Люди друг друга убивают уже столько лет. Будто иначе нельзя.
– Иначе нельзя. Вспомни, что они с тобой сделали. Разве можешь ты их простить? Все, кто не смог выбрать жестокий путь – сдохли. Либо ты, либо тебя, понимаешь?
– Я хочу иначе… – Эбби отвечает жалко, будто бы оправдывается.
– Ты поймёшь позднее. Рано или поздно тебе придётся либо принять эти правила жизни, либо сдохнуть. Надеюсь, ты выберешь первое.
Артём забирает нож из руки оцепеневшей Эбигейл, в один прыжок достигает Паши и начинает наносить множество колотых ударов по груди школьника, тот даже не успевает вскрикнуть. Паша хрипит, дёргается и затихает, оставляет под собой алую лужицу. Жизнь только что оборвалась прямо на глазах у юной Эбигейл.»
– Вы, оказывается, были довольно гуманны в юном возрасте, Эбигейл. – Признаёт Джошуа, когда очередная часть рассказа подошла к концу.
– Я и сейчас очень гуманна, милый доктор. Я могла бы быть в разы более жестокой, делая мою жестокость бессмысленной, но сейчас я караю лишь тех, кого покарать необходимо.
– У вас всё ещё слишком много жестокости, которой можно было бы избежать.
– У меня ровно та доза жестокости, милый доктор, которая необходима для светлого мира. Дети могут ходить в школы без охраны. Преступность практически нулевая. У людей есть всё необходимое. Да, мы подчиняем себе штаты немного грубо, но эта грубость идёт во благо. Мы строим мир посредством этой самой бесчеловечности, вам следует не сопротивляться, а сказать нам спасибо. Этот ваш избыточный либерализм не даёт вам понять, что установленный нами режим даёт миру то, чего не смогло дать правительство. Мы принесли порядок, и мы гарантируем, что этот порядок никто не сможет отобрать. Как только умрёт последний партизан, вот тогда вообще будет всё замечательно.
– У вас рабство легализовано.
– Рабами становятся только террористы. Те, кто этого заслуживает. Вместо того, чтобы гнить в тюрьме за чужие деньги – они начинают приносить пользу обществу. Да и то, это мои щедрые коллеги с юга так любят баловаться, не я.
– Мир на крови и костях нам не нужен.
– Любезный мой доктор, а разве бывает какой-то другой?
– Вы и меня под этот ваш мир положите. И дочь мою хотите туда отдать, и жену, и много ещё кого под него положите.
– О, любезный, а чья это вина? Кто нарушал закон, сливая данные партизанам, с помощью которых они создавали новых вдов и сирот?
– Это делал я. Я один. Причём тут моя семья?
– Это отобьёт желание у других бунтовать. Иначе люди осмелеют, у них проявится аппетит, и, как известно, именно аппетит толкает людей к революции, не голод. Убив вас троих, я спасу три сотни, если не три тысячи. Элементарная математика.
– Понимаете, Эбигейл, любая диктатура рано или поздно падёт. Может не сегодня и не завтра, но она падёт, это неизбежно. Люди не позволят обращаться с собой слишком долго так, как с ними обращаетесь вы.
– И что они сделают? Восстанут, свергнут меня силой оружия и построят мир на костях и крови?
– Туш'e. – Только и отвечает Джошуа, ведь ответа на вопрос у него нет.
– Давайте продолжим. Я хотела бы вспомнить день, когда я видела мою маму в последний раз. Знаете, её гроб поставили в центре квартиры, на два стула. А под гробом тазик, чтобы туда стекало дерьмо и моча. Я смотрела на это и не знала, как мне дальше жить. Моя мать, моя родная мама была передо мной в гробу, прямо в квартире. А её лицо было накрыто полотенчиком, ведь его пробила пуля. Знаете, а я ведь поэтому и не использую такой тип казни. Я жестокости не брезгую, но этот способ убийства мне не нравится. Стреляя в лицо, я будто пытаюсь ударить по личности человека, будто я его искренне ненавижу. А если я его ненавижу, значит он смог ко мне подобраться и задеть меня, а это значит, что он смог сделать меня уязвимой. Ведьма Аляски не может быть уязвимой. Но это всё лирика. Давайте вернёмся всё же к моей истории…
«Эбби сидит на диване и, не отрываясь вовсе, смотрит прямо на полотенце, что укрывает лицо её матери. Гости приходят и уходят, их немного, но они то появляются, то исчезают. Никто не плачет. Кажется, все привыкли к смерти. Они говорят что-то Эбигейл, видимо, выражают свои соболезнования. Она их не слышит. Всё её внимание принадлежит гробу на двух стульях.
Эбби просидела так весь день, пока не стемнело. Затем жизнь всё-таки в неё возвращается, она смотрит по сторонам. Все ушли. В комнате также пусто, как в её душе, и только на кухне горит свет. Эбби поднимается и идёт туда, чтобы посмотреть, кто там остался.
– Я ж вдь любл её… – Слышно невнятное бормотание, которое узнаётся легко.
Отец пьёт в кухне вместе со своим дружком. Они поглощают водку и заедают ту блинами.
– Как же суки эти могли?.. Как же ж так?.. Как?.. Чего всё так несправдлво? Работы нет, жены теперь тоже… – Отец продолжал бормотать, а Эбби молча уходит в свою комнату, находит свой рюкзак и начиная собирать вещи. Она не забывает про книгу с легендами и складной ножичек. Когда всё наконец-то готово, то Эбби отправляется к выходу из квартиры, но вдруг её замечает отец.
– Дочнька! Дочнька, а ты куда? Пздно ведь.
– Иди нахер.
– Ты как с отцом?.. Вот же ж дрянь! – Папа поднимается, но тут же спотыкается и падает, нелепо извивается, словно половинка разрезанного надвое червя. Эбби смотрит на отца ещё один, последний раз, замечает крупное пятно на его штанах:
– Ещё и обоссался. Мог бы хоть сегодня не пить.
– Я не пил! Я поминал! У меня горе! Горе у меня! Горе! Я страдаю! Страдаю, понимаешь?!
Эбигейл не стала его дослушивать. Она молча хлопает входной дверью и уходит прочь, в подвал, где их с Артёмом убежище. Эбби смиренно сидит там до утра, пока не приходит сам Артём, а затем, едва ли тот оказывается на пороге, она требует: