Интеграция и идентичность: Россия как «новый Запад»

Тренин Дмитрий Витальевич

Слабость внешней политики так называемого романтического периода (1992 г.) заключалась в отсутствии у нее элитной поддержки. Большая часть номенклатуры, поддержавшей Ельцина по тактическим соображениям, не только отвергала курс на западную интеграцию, но и стремилась подорвать позиции Козырева. Здесь коренилось принципиальное отличие реформы внешнеполитического курса от экономических и даже политических преобразований. Ельцинское большинство активно поддержало рынок, рассчитывая обогатиться; оно также поддержало политический плюрализм включая некоторые институты демократии, видя в этом гарантии собственной свободы и участия в принятии решений. В отношениях с внешним миром почти никто не желал возврата к конфронтации, закрытости страны. В то же время мало кто был готов расстаться с представлением о России как о великой державе, равной США и всей объединенной Европе. Более того: державный

патриотизм (на словах) стал своего рода индульгенцией за грубость нового русского капитализма.

Играя крайне слабыми картами, но сознательно отказываясь признавать это, чтобы не допустить понижения статуса страны, руководители российской внешней политики попали в ловушку. Они безуспешно пытались завышать значение России в глазах западных партнеров и столь же безуспешно старались пропагандировать в российской аудитории выгоды от тесного сближения с США и Европой (например, внедриться в НАТО, чтобы влиять на Запад изнутри). Им все меньше верили и дома, и за границей. Пытаясь спасти ситуацию, Козырев уже с конца 1992 г. был вынужден маневрировать, заигрывать с национал-патриотами, демонстрировать неуступчивость перед западными партнерами и т. д.

Андрей Козырев, однако, был прав в главном: Запад является естественным союзником демократической России. Силой Козырева была поддержка со стороны Ельцина, которую он сумел завоевать и затем удерживал в течение пяти лет. Будучи министром, он оставался профессионалом, полностью лояльным президенту. Ельцин, со своей стороны, предоставил Козыреву широкую самостоятельность, особенно в первые годы. Слабостью Козырева были не его враждебные отношения с Верховным Советом, а затем с Государственной думой: и в том, и в другом парламенте большинство принадлежало антизападным силам. Проблемой, причем не только самого Козырева, стало отсутствие более или менее сплоченной команды профессионалов-единомышленников, объединившихся вокруг идеи новой внешней политики – своего рода аналога команде экономистов Гайдара и Чубайса. Более того, вместо общей работы в поддержку единой линии внешнеполитическая элита объединилась лишь для того, чтобы подрывать позиции министра в Кремле и в зарубежных канцеляриях.

Безусловно, Андрей Козырев несет свою долю ответственности за то, что, ориентируясь исключительно на президента, не сумел выстроить отношения с наиболее активной и влиятельной частью профессионального сообщества. Он также совершил ошибку, попытавшись перехватить лозунги своих националистических оппонентов. Уйдя в отставку, Козырев, в отличие от Егора Гайдара, не создал научно-политического центра, который продолжал бы оказывать влияние на формирование внешней политики России.

Большая часть российских элит в 1990-е годы инстинктивно стремилась занять положение в ядре, центре мировой системы¹⁹. Лишь очевидное меньшинство заявляло о готовности действовать «внесистемно» – например, заключая альянсы с «государствами-изгоями» – Югославией, Ираком и др. Проблема, однако, заключалась в том, что после окончания «холодной войны» не только в центре, но и центром мировой системы реально оказались США и руководимые ими военные союзы (НАТО) и финансовые институты (МВФ, Всемирный банк). В этой связи перед Российской Федерацией встала трудная дилемма – присоединяться к ядру американоцентричной системы или искать ей актуальную или перспективную альтернативу.

Стимул для «политики присоединения» был, в принципе, очень мощный. С официальным отказом от коммунизма и добровольным «роспуском империи» между Российской Федерацией и США исчезли формальные причины для противостояния. Более того, новый взгляд на отечественную историю свидетельствовал, по словам популярной на рубеже 1990-х годов песни, что, «по новейшим данным разведки, мы воевали сами с собой». Если США, таким образом, никогда не были противником России, наоборот, вместе с российскими демократами противостояли советскому коммунизму, а присоединение к американской системе давало доступ к инвестициям, технологиям, управленческому опыту и т. п., жизненно необходимым для модернизации России, то в чем состояли трудности этого пути?

Если формулировать коротко, то основная проблема заключалась в невозможности для России 1990-х годов интегрироваться в систему современного Запада на своих условиях, т. е. немедленно и с сохранением высокого статуса, и неготовности сделать это на общих для всех посткоммунистических стран основаниях – последовательной и глубокой вестернизации политической, экономической и общественной жизни и признания лидерства США.

Принципиальные сторонники присоединения России к Западу были все время в явном меньшинстве. Часть из тех, кто их какое-то

время поддерживал, были оппортунистами, готовыми изменить свою позицию при изменении политической конъюнктуры. Еще более серьезной проблемой было то, что «интеграторы» не сумели выработать формулу, соединявшую демократию и рынок с национальными ценностями. Реформаторы, по сути, были интернационалистами (что давало их противникам повод сравнивать их с большевиками). Собственно национальное они были готовы отдать своим оппонентам, не видя в нем большой ценности. В контактах с США и Западной Европой либералы часто прибегали к простому методу убеждения западных партнеров: если вы не окажете нам поддержки, то нас сменят люди, которые вам совсем не понравятся.

Поддерживавшая реформаторов часть политического центра была готова согласиться на интеграцию России в Европу, в западное сообщество, но лишь «такой, как она есть», со всеми присущими ей качествами и амбициями ее элит.

Представления большей части российской верхушки о статусе России как великой державы в течение 1990-х годов оставались неизменными. Ельцин до самого конца своего президентства воспринимал себя лидером мировой державы. В проекте Концепции обеспечения безопасности и военной доктрины Российской Федерации (1992 г.)²⁰ заявлялось, что Россия имеет все основания оставаться одной из великих держав. Более трезвые оценки положения России в ряду средних держав (Франция – Индия – Бразилия) были редкостью²¹. Даже признав после распада СССР абсолютное превосходство США над всеми другими государствами, российские элиты стремились занять особое, привилегированное положение рядом с Америкой, возможно, чуть позади, но не под ней. Интеграция на подобных условиях до сих пор западному сообществу неизвестна.

Гипертрофированное представление о роли своей страны побуждало представителей консервативного крыла российских элит болезненно реагировать на случаи политического или военного вмешательства США в конфликты в различных регионах мира, где СССР прежде конкурировал с Америкой, но куда Россия уже была неспособна проецировать силу и влияние.

Элиты и значительная часть общества по традиции рассматривали мировую гегемонию любой иностранной державы как высшую степень угрозы для национальной безопасности. New World Order, провозглашенный Дж. Бушем-старшим на рубеже 1990-х годов, неизбежно и часто непроизвольно воспринимался в одном ряду с германским Neue Ordnung начала 1940-х. Подчиниться Америке, стать частью ее окружения в качестве младшего партнера или союзника, встать в один ряд не только с европейскими державами (Великобританией, Францией, Германией), которых СССР в XX в. многократно превзошел по основным показателям национальной мощи, но особенно с бывшими советскими сателлитами было психологически невозможно.

Необходимо учитывать, что европейские державы после Второй мировой войны не столько признали, сколько призвали американскую гегемонию – в условиях крайнего истощения сил или полной капитуляции, в ситуации «двойной угрозы» со стороны Советского Союза и действовавших с ним заодно местных коммунистических партий. Для Российской Федерации в конце XX в. угроз такого характера, которые вынудили бы ее руководство искать спасения в Вашингтоне, не существовало. Не было в России и тех стимулов, которые двигали элитами стран Центральной и Восточной Европы на рубеже 1990-х годов: освободиться от доминирования со стороны Москвы и «навсегда закрепить» свою принадлежность к Западу, Европе, одновременно подстраховавшись от возможной нестабильности и от эвентуальных притязаний с востока. Угрозы, которые ощущались российскими элитами в начале 1990-х годов, носили столь дисперсный характер, что больше дезориентировали, чем сосредотачивали внешнеполитическую мысль.

Попытка Ельцина и Козырева установить привилегированные отношения с Вашингтоном на основе равного партнерства²² провалилась. В 1992 г. Дж. Буш-старший отверг предложение Ельцина о заключении формального союза между Россией и США как бессодержательное. По оценке Белого дома, ситуация в России в тот момент была еще слишком неопределенной. Главная задача, с точки зрения американской администрации, заключалась в том, чтобы избежать катастрофы, т. е. реванша коммунистов-империалистов, и упорядочить элементарную управляемость страны. Вместе с Западной Европой США стремились также обеспечить соблюдение Москвой обязательств СССР по договорам о контроле над вооружениями, и особенно обеспечение контроля за ядерным оружием, а также договоренностей о выводе войск из Германии.