Интеграция и идентичность: Россия как «новый Запад»

Тренин Дмитрий Витальевич

Именно Горбачев, а не Рейган или Тэтчер, стал инициатором изменений, приведших к окончанию «холодной войны». Первоначально Запад отнесся к Перестройке настороженно или прохладно. Как отмечает Арчи Браун, весной 1985 г. ожидалось либо продолжение прежнего курса, либо активизация традиционной политики СССР. Действительного хода событий не ожидал никто. Скепсис в отношении перспектив сотрудничества с Москвой преобладал в Америке и Европе вплоть до конца 1988 г., а в Японии – еще дольше.

В отличие от глобалистских устремлений горбачевского руководства цели Запада на завершающем этапе «холодной войны» были прагматичны и консервативны. Главной среди них было сокращение советского военного (ядерного и обычного) потенциала. Далее с большим отрывом следовали ограничение советского влияния в «третьем мире», либерализация режимов Центральной и Восточной Европы. В последнем случае максимум желаемого заключался в «финляндизации». По выполнении этих условий Запад был готов «встроить» Советский Союз в международную систему, т. е.

сотрудничать с ним на основе принципов, изложенных еще в 1967 г. в известном докладе Пьера Армеля. СССР как «системный аутсайдер» вполне бы устроил США и Западную Европу второй половины 1980-х годов⁶. Западные лидеры, впрочем, не обольщались. Одновременно с осторожными надеждами у них присутствовали традиционные озабоченности, связанные с совершенствованием советского ядерного оружия, наступательным характером советской военной доктрины, жестким контролем СССР над союзниками по ОВД и т. п.⁷

До самого окончания «холодной войны» никто на Западе не ставил цель демонтажа СССР и тем более декоммунизации и демократизации России. В докладе Трехсторонней комиссии, представленном в апреле 1989 г. В. Жискар д’Эстеном, Г. Киссинджером и Я. Накасонэ, признавалось, что Перестройка являлась радикальной трансформацией советской системы, приближающей

СССР к западным представлениям о рыночной экономике и демократическим институтам. Вместе с тем, говорилось в докладе, исход Перестройки не был предопределен. Считалось, что она вполне могла закончиться реакционным переворотом и возвратом к диктатуре⁸. В дни августовского путча 1991 г. президента Буша критиковали не столько за то, что он не осудил ГКЧП, сколько за то, что он сделал слишком большую ставку на Горбачева. Журнал «The Economist» тогда же поместил на обложке карикатуру, изображавшую Горбачева стоящим над пастью акулы. К этому периоду относятся первые серьезные размышления на тему о том, как уберечься от продуктов распада СССР⁹.

На рубеже 1990-х годов на Западе признавали, что влияние извне на развитие ситуации в СССР могло быть только опосредованным. Политика перестройки получала лишь моральную поддержку. США и Западная Европа предприняли слабую попытку практически помочь Горбачеву лишь в 1991 г., но как именно следовало помогать, никто не знал. СССР отчаянно нуждался в кредитах, но многие на Западе считали советскую экономику в принципе нереформируемой, а кредитование ее бессмысленным. Никакого нового плана Маршалла для СССР не предполагалось. Приехав в июне 1991 г. на встречу с «семеркой» в Лондон, Горбачев не имел даже экономической программы. Но если бы она у него и была, на большее, чем гуманитарную помощь, Советский Союз рассчитывать не мог. Когда после провала августовского путча явственно обозначилась перспектива распада СССР, западные кредиторы озаботились проблемой признания Россией советского внешнего долга. Координационный комитет по контролю за экспортом продукции стратегического назначения и научно-технической информации (КОКОМ), созданный с целью не допустить передачи Советскому Союзу передовых западных технологий, пережил СССР и был распущен только в 1992 г.

В самый момент окончания «холодной войны» наиболее дальновидные западные мыслители предлагали отказаться от фиксации внимания на Советском Союзе. Они считали необходимым смотреть на мировое развитие шире, решать глобальные проблемы – такие как распространение оружия массового уничтожения и ракетных технологий, регулирование региональных и локальных кризисов и т. д. Подчеркивалось, что в новой ситуации другие страны могут оказаться более важными собеседниками, чем СССР¹⁰. Главным приоритетом Запада на исходе «холодной войны» была не интеграция СССР и продуктов его распада в международное общество, а сохранение собственного единства и сплоченности (в частности, в рамках НАТО и ЕЭС) в условиях нараставшей стратегической и политической неопределенности¹¹.

Политика присоединения

НЕСМОТРЯ НА ТО что в период борьбы с Горбачевым российское руководство (Ельцин) первоначально позиционировало себя как оппонента руководства СССР («Для демократической России естественные противники СССР являются естественными друзьями, а в перспективе союзниками», – писал А. Козырев¹²), фактически речь шла о продолжении и дальнейшем развитии «линии Горбачева – Шеварднадзе»¹³.

Новое руководство в Кремле сразу же выдвинуло принцип: Российская Федерация является государством – продолжателем СССР. При поддержке Запада Россия унаследовала место СССР в Совете Безопасности ООН, взяла под свою юрисдикцию все заграничные активы и учреждения СССР включая его посольства, а также приняла на себя ответственность за внешний долг СССР. При содействии Вашингтона Москва сосредоточила на российской территории и под своим контролем все ядерное оружие бывшего СССР.

Более сложным было определение национальных интересов новой России. Выход из коммунизма, прекращение «холодной войны» способствовали распространению представлений о «конце истории»: мир переходил к однородному в социально-политическом отношении глобальному сообществу¹⁴. У поменявших

идеологическую полярность, но воспитанных в марксистско-ленинской традиции новых руководителей России это порождало не только надежду, но и эйфорию.

Подход министра иностранных дел Андрея Козырева, надеявшегося, что на смену «империи зла», исчезнувшей за три августовских дня 1991 г., придет «республика добра», которая будет немедленно интегрирована в семью западных демократий, страдал идеализмом, но был естественным для советско-российских демократов. Гораздо более проблемными были претензии российских элит на первостепенную роль в новообретенной семье. Они считали само собой разумеющимся, что Россия – член Совета Безопасности ООН, ядерная держава и геополитический колосс – и после распада СССР сохранит позиции великой державы первого ранга. Фактически это были рассуждения на тему американо-российского кондоминиума в мире после «холодной войны».

Такая самооценка уже вскоре оказалась чрезвычайно завышенной. Несмотря на все старания, Москве не удалось получить допуск к процессу принятия общих для Запада решений. Андрей Козырев вынужден был сетовать: «Нигде не заложен автоматизм взаимодействия с Москвой как с нормальным партнером»¹⁵.

Неудачной оказалась попытка заимствования в готовом виде «матрицы» западного (точнее, американского) внешнеполитического мировоззрения. Так, Кремль и МИД провозгласили принцип сотрудничества со всеми демократическими, нетоталитарными государствами, но последовательно реализовать этот принцип оказалось невозможно. Несмотря на события на площади Тяньань-мэнь в 1989 г., для России было немыслимо отказаться от дальнейшего улучшения отношений с КНР в пользу развития связей с Тайванем. Неуклюже выглядели и попытки Москвы «учить демократии» бывшие советские республики Центральной Азии. В итоге уже в 1992 г. Москва сделала новый шаг навстречу Пекину и поддержала номенклатурную группировку в гражданской войне в Таджикистане. Единственным существенным достижением «антитоталитарного» подхода стало развитие отношений с Южной Кореей при фактическом замораживании отношений с Пхеньяном. Правда, это последнее значительно девальвировало ценность связей с Москвой в глазах Сеула.

Безусловно, западные представления о мире были более реалистичными, чем советские, но они не могли дать ответ на вопрос о национальных интересах России и ее месте в мире. После преодоления «холодной войны» тезис об идентичности основных интересов Российской Федерации и США помогал уже мало: множество проблем содержалось в деталях и «нюансах». Козырев, выдвинувший идею демократической общности как основы российско-американских отношений, заслужил в 1993 г. резкий комментарий со стороны бывшего президента США Р. Никсона: «Россия – великая держава. Ее внешняя политика должна служить ее интересам. В целом российские интересы совпадают с американскими. Но мы должны понимать, что хотя мы сейчас друзья, а не противники, это не означает, что у нас не будет расхождений… Россия должна избегать жесткой привязки к США, когда это наносит ущерб российским интересам. Иначе противники реформ в России превратят внешнеполитическую проблематику в дубинку, которой будут колотить реформаторов по голове»¹⁶.

В принципе, еще в раннем проекте российского МИДа (апрель 1992 г.) перечислялись актуальные и перспективные области расхождений между Россией и Западом. Речь шла об «исключительно высокой роли США и НАТО в решении внутренних дел СНГ», что при определенных условиях может стать нежелательным, о недопустимости формирования подобия санитарного кордона на западных границах СНГ и о нежелательном для Российской Федерации стремлении стран Центральной и Восточной Европы и Балтии ассоциировать себя с НАТО и т. д. Однако как должна была вести себя Россия, чтобы отстоять эти интересы, не было прописано. Тем не менее весной 1992 г. курс на развитие партнерства, а в дальнейшем союзничества с США и Западной Европой был определен четко.

Андрея Козырева традиционно обвиняют в отсутствии четкого видения национальных интересов, подчинении российской политики интересам США; в идеализации западной модели и стремлении любой ценой и на любых условиях присоединиться к Западу; в продолжении традиции неоправданных уступок, начатых Горбачевым и Шеварднадзе¹⁷. Эти обвинения по большей части несостоятельны и несправедливы. Для того чтобы «четко видеть» национальные интересы, необходимо, чтобы они вначале сформировались. Интересы не вечны; разница между интересами СССР (скажем, 1982 г.) и России (например, 1992 г.) столь же велика, как между брежневским Советским Союзом и ельцинской Россией. Козырев, как и другие более или менее самостоятельные политические фигуры ельцинской эпохи¹⁸, исходил из своего понимания этой разницы и из представления о желаемом и возможном. В отношениях с США Козырев не столько «подчинялся», сколько исходил из убеждения, что фундаментальные интересы двух стран совпадают, и признавал роль США как единственной оставшейся сверхдержавы. О цене и условиях присоединения к Западу речь впереди. Что же до уступок, то ресурс их был практически исчерпан еще в 1990 г. Козырева, как и любого руководителя внешней политики, тем более в революционное время, есть за что критиковать. Однако утрата Россией статуса великой державы не вина Козырева или Ельцина, а неизбежное следствие политики всех послевоенных руководителей КПСС.