Интерконтинентальный мост
Шрифт:
Позади тяжело дышал, почти всхлипывая, Сергей Гоном.
— Он исчез сразу, я видел, — выдохнул с трудом Гоном. — И даже не вскрикнул, не взмахнул рукой.
Не ответив ничего на слова Гонома, Иван Теин изо всех сил пополз вперед, на то место, где исчез Глеб. Он не думал об опасности, о том, что каждое мгновение его тоже может втянуть под лед. Следом, не переставая всхлипывать, полз Сергей Гоном и повторял:
— Где же он? Где же он?
Онемели пальцы в заледенелых рукавицах, сырость проникала в штаны, в обувь, камлейка разорвалась в нескольких местах, лицо расцарапалось об острые обломки льда, но ничего этого не замечал убитый горем Иван Теин.
Он сделал несколько кругов, пересекая трещины распластанным телом, стараясь заглянуть сквозь толщу льда: но море замерзло несколько дней назад, да и соленый лед не так прозрачен, как пресный. Он видел лишь тень собственного отражения, свои прежние следы, отмеченные яркими, тут же замерзающими капельками крови на льду.
У Гонома тоже искровянились пальцы, но он неустанно полз в поисках хотя бы малейшего следа присутствия Глеба. Иногда в путающихся мыслях возникало сомнение: а был ли он вообще здесь? Такое впечатление, что померещилось, показалось, что Глеб был с ними на охоте. А на самом деле он там, у себя, на острове Ратманова, на самом верху растущего огромного сооружения одной из главных башен-опор Интерконтинентального моста. Работал Глеб Метелица верхолазом-монтажником.
Странное дело: такая же мысль возникала в воспаленном мозгу Ивана Теина, настолько чудовищно нелепым казалось ему происшедшее.
А внутри, в сердце, росла боль, она распространялась по всему телу, охватывала каждую частицу, проникала в кончики пальцев. Это была новая, незнакомая боль, боль-сострадание, боль-сопротивление разума случившемуся, нежелание примириться со страшной бедой.
И Иван Теин, и Сергей Гоном, не сговариваясь, кружили и кружили на том месте, где стоял Глеб Метелица, осматривались вокруг, изучали каждую трещину, пытались что-то услышать, заметить во льду.
И все чаще представлялось уходящее в непроглядную холодную темноту тело, бывшее только что живым, горячим, полным сил; ведь парню еще не было и тридцати… Смерть понятна, когда она завершает долгую жизнь, становится достойным окончанием многолетнего пути. И против такой смерти никто не возражает. Смешно было бы возражать против окончания дня, наступления вечера и ночи… Но когда обрывается молодая жизнь, это так же противоестественно, как если бы вдруг, сразу же за утром наступила ночь…
Иван Теин и не замечал, что, кружа на одном и том же месте, он рассуждал вслух и то, что казалось ему невысказанными мыслями, он произносил довольно громко и внятно, пугая своего молодого спутника.
— Дядя Иван! Дядя Иван!
Это был голос Сергея Гонома.
— Что ты сказал?
— Дядя Иван, — прохрипел, еле ворочая непослушными замерзшими губами, Сергей Гоном. — Мы уже два часа крутимся на одном месте и ничего не можем найти. Наверное, нам лучше вернуться за помощью.
Иван Теин остановился. Теперь все стало ясно. Ясно до рези в глазах: ничего не сделать. Вслед за утром наступила ночь.
Надо искать тело, если его удастся найти под сплошным покровом льда.
Оба охотника, оглядевшись, но не поднимаясь на ноги, ползком двинулись к берегу, пересекая трещины.
Что же это было?
Сколько помнил себя Теин, сколько слышал, читал о прошлой жизни, никто никогда не упоминал о таком. Где-то произошло землетрясение? Где-нибудь на Аляске, поближе к Алеутским островам? Там это бывает. Но какой же силы должен быть подземный толчок, чтобы волна его добралась до северного берега Чукотского полуострова? А может, такое и случалось раньше, но в те годы, когда море покрывал пришедший с севера движущийся лед, а не такой гладкий, как сейчас?
Каково ему будет смотреть в глаза Сергея Ивановича Метелицы?
Боль вины сжимала сердце, и казалось, что оно бьется в каком-то железном капкане.
Ему уже хотелось самому погибнуть, сгинуть в морской пучине. Он встал и пошел, волоча на ногах полусломанные снегоступы. Следом шел Сергей Гоном и беззвучно глотал катившиеся по щеке слезы.
Сергей Иванович Метелица стоял на наблюдательной вышке, оборудованной на первом этаже островной башни-опоры. Но даже самый нижний этаж будущего грандиозного сооружения так высоко вознесся, что у края, огороженного стальными канатами, захватывало дух.
Работы успешно шли и на Малом Диомиде, и отсюда, с Ратманова, хорошо была видна нижняя, начальная часть второй главной башни-опоры, которая вместе с башней-опорой на Ратманова, на мысах Дежнева и Принца Уэльского должна взять на себя главную нагрузку.
Кроме того, подготавливались промежуточные башни-опоры, которые должны были встать из воды между мысом Дежнева и островом Ратманова, а также — между Малым Диомидом и мысом Принца Уэльского. Работы шли слаженно, точно по графику. И на азиатском, и на американском берегу работали гигантские плавучие заводы строительных конструкций. Оснащенные мощными энергетическими установками, обладающие громадными цехами-трюмами, они становились на якорь где-нибудь у берега, где находились запасы строительного сырья, и принимались за работу. Железобетон практически весь делался на месте, привозным был только металл.
Тяжелогрузные дирижабли и вертостаты, летающие краны в назначенное время подвозили нужные конструкции.
Людей для такой стройки было немного. Все делали механизмы и роботы, а операторы находились в закрытых помещениях. На открытом воздухе работали лишь монтажники-верхолазы, и их работа была воистину опасной и физически тяжелой. Рабочий день у них длился не более четырех часов, и даже это считалось много, хотя сами рабочие изъявляли готовность работать больше.
Северный ветер набирал силу; термометр, выставленный за ограждение, показывал восемнадцать градусов ниже нуля по Цельсию.
Метелица был в легкой кухлянке. Одежда для строителей Интерконтинентального моста разрабатывалась Институтом функциональной одежды имени Зайцева, и на зимнее время были сшиты оленьи кухлянки, а для работающих на открытом воздухе — меховые торбаза и штаны из оленьего камуса. Одежда из натуральных мехов была признана наилучшей во всех отношениях. И верно, в кухлянке, в капюшоне, отороченном опушкой из росомашьего меха, ветер совершенно не чувствовался, а рукавицами из оленьих лап можно было смело держаться за металлические поручни и ограждения.