Интерконтинентальный мост
Шрифт:
Старик был очень худ. Долгое пребывание на сквозняках истории отразилось на его облике. Внешность старого Кристофера Ноблеса напоминала изношенную до крайности когда-то дорогую одежду, несмотря на то что к ней, по всей видимости, относились с величайшей заботливостью, холили, нежили и берегли, как могли.
Но время неумолимо, безжалостно к телесной оболочке, а душе рано или поздно приходится покидать ее.
Однако в глазах старого ученого ярко светилась мысль, горел огонек интереса к жизни, да и голос, несмотря на дребезжание, был ясен.
— Дорогой Петр-Амая! Я чрезвычайно рад вас видеть и приветствовать в моем аляскинском доме!
Он обнял гостя, и Петру-Амае показалось на мгновение, что его обнимает скелет.
Кристофер Ноблес расспросил о знакомых на Чукотке, справился о здоровье коллег-ученых.
— Ну, а как ваш отец, Иван Теин?. Надеюсь, он не окончательно ушел в административную деятельность?
— По-моему, он что-то пишет, — осторожно сообщил Петр-Амая.
— Это хорошо, — с удовлетворением произнес Кристофер Ноблес и по-стариковски потер сухие руки. — Надеюсь успеть прочитать его новый роман.
Посередине большой гостиной, в большом камине, к удивлению Петра-Амаи, жарко пылали дрова.
— Что-то прохладно сегодня, — зябко поежился хозяин. — А потом, как это прекрасно — беседовать с гостем у живого огня!
Все стены большой гостиной занимали книжные полки, между ними виднелся экран очень дорогого голографического телевизора. В простенке висела мастерски сделанная копия известной картины Хуана Миро «Ферма». В конце прошлого века оригинал картины находился в нью-йоркской квартире писателя Эрнеста Хемингуэя, купившего ее у художника в годы голодной парижской молодости.
На низком столике из цельного среза гигантской секвойи были разложены газетные вырезки, журналы, фотографии, большие и малые магнито- и видеокассеты.
— С большим интересом слежу за ходом строительства Интерконтинентального моста и свой день начинаю с того, что знакомлюсь с последними новостями с Берингова пролива. В мире, пожалуй, не осталось ни одного информационного органа, который в том или ином виде не проявил интереса к величайшей стройке века. Даже «Тихоокеанский вестник», обычно собирающий всяческую грязь со всего света, поместил вполне объективную статью некоего Роберта Люсина.
Петр-Амая с любопытством взял вырезку. Он слышал об этой газете как о редком, но живучем феномене. В ней часто публиковались давно забытые истории распрей и споров в бассейне Тихого океана.
— А Люсин русский, что ли? — спросил Петр-Амая.
— Типичный тихоокеанец, — ответил Кристофер Ноблес. — В его крови — все народы и все племена той части планеты…
Петр-Амая быстро пробежал глазами статью, в которой говорилось о «моральной травме», нанесенной жителям острова Малый Диомид в связи с утратой ими родины.
Из боковой двери появилась женщина и поставила чашки с кофе на стол.
— Что же, начнем беседу, — сказал Кристофер Ноблес, приглашая к столу гостя.
Петр-Амая обстоятельно рассказал о работе над книгой, сообщил о том, что ЮНЕСКО берется издать эту книгу в переводе на крупнейшие языки мира.
— Материала у меня столько, что хватит не на одну книгу, — продолжал Петр-Амая. — Историческую часть я хочу расположить так, чтобы она служила центральной мысли, как бы иллюстрировала мечту человечества о вечном мире и вечной дружбе. И вот, если взять эту идею за центральную, тогда и само нынешнее строительство моста обретет черты материализованной мечты людей…
— Восхитительно! — воскликнул Кристофер Ноблес. — Продолжайте!
— Ну вот, собственно, и все, — смущенно произнес Петр-Амая. — И хорошо бы ко всем остальным материалам добавить ваши заметки о давней поездке в Москву, о вашем участии в Женевской встрече, о беседах и встречах с Евгением Таю.
Кристофер Ноблес обратил взор на пылающие дрова. Он снова был захвачен воспоминаниями о давних событиях, о тех далеких днях, когда мечта о мирном и спокойном существовании человечества была весьма проблематичной. Скептиков насчитывалось гораздо больше, чем оптимистов, и даже писатели часто рисовали в мрачнейших красках будущие апокалипсические войны, разрушительнейшие атомные взрывы, отбрасывали жалкие остатки людей далеко назад, в каменный век. В поисках лучшей жизни литераторы отправляли землян на другие планеты, подальше от порабощенного и отягощенного накопленным оружием человечества. Но даже и тогда и среди политических деятелей многих стран, и среди ученых, равно как советских, так и американских, находились люди, понимавшие, что у людей Земли нет другого пути, как найти способ жить в мире. И первым шагом для этого было разоружение, избавление от страха.
— В моих архивах остались заметки тех лет, — после долгого молчания заговорил Кристофер Ноблес. — Я сегодня же закажу копии и передам вам. Я бы ничего не хотел менять в них. Пусть читатель будущей книги почувствует всю тревожность настроений тех лет. Это полезно.
В комнате было тихо.
Петр-Амая еще раз огляделся и заметил:
— Хороший дом.
Старик встрепенулся, улыбнулся.
— Собственно, это не мой дом. Мой дом в штате Мэриленд, поблизости от Вашингтона, в местечке, которое называется Бесезда. А этот я нанял на время. Говорят, раньше он принадлежал известному лингвисту, знатоку индейских и эскимосских наречий, профессору Аляскинского университета Майклу Гопкинсу. Он впервые составил сравнительную грамматику всех эскимосских наречий от Уэлькаля и Ново-Чаплина на азиатском берегу до восточных окраин Гренландии.
Имя Майкла Гопкинса хорошо было известно и советским ученым, и Петр-Амая еще с большим интересом начал осматривать дом. Напротив Миро, на другой, глухой стене, над низкими книжными полками висела картина, показавшаяся поначалу не очень интересной. То ли это была неумелая копия космического снимка, то ли просто упражнения в передаче серебристо-голубых оттенков с черными глубокими прожилками, с тенями, отбрасываемыми каменными нагромождениями. Однако, вглядевшись, Петр-Амая вдруг почувствовал внутреннее волнение. Он подошел поближе и встал чуть сбоку, чтобы свет от окна не падал прямо на полотно. Впечатление было сильное: казалось, сам зритель волшебством переносится на полотно и весь этот странный, безжизненный пейзаж окружает его, вырастая до реальных размеров. Петр-Амая даже заподозрил скрытый механизм, создающий такую иллюзию. Если и имелось такое устройство, то оно спрятано так искусно, что было невозможно его обнаружить. Внизу виднелась подпись: эскимосское имя «Аяхак» и название — «Обратная Сторона Луны».
— О, это знаменитая картина! — Петр-Амая услышал голос старого ученого за своей спиной. — В свое время она наделала шуму! А создана она художником-самоучкой с мыса Барроу в конце сороковых годов прошлого столетия, когда даже самые смелые умы проектировали космические путешествия не ранее чем на третье тысячелетие. Аяхак нарисовал ее и повесил у себя в хижине. Он рисовал много: его произведения вы можете найти даже в нью-йоркских музеях. Запустили первые спутники, Гагарин полетел в космос, а люди, окружавшие Аяхака и знавшие картину, оставались безразличны к ней. До тех пор, пока советская автоматическая станция не сфотографировала обратную сторону Луны. Все крупные газеты напечатали переданную из космоса картинку. И тогда кому-то из окружения Аяхака пришло в голову сравнить действительный лунный пейзаж с тем, что нарисовал эскимосский художник на своей картине. Сходство было поразительным! Об этом пронюхали журналисты. Десятки представителей из самых различных агентств прилетели на мыс Барроу. Но оказавшийся ранее в Барроу Майкл Гопкинс опередил всех и приобрел картину. Лучшие журналы напечатали репродукцию, музеи предлагали бешеные деньги за нее. Начались догадки о личности художника. Сначала объявили его пришельцем с другой планеты, а потом возникли, правда осторожные, предположения: а не является ли вообще весь эскимосский народ посланцем далеких миров, заброшенным с какими-то невыясненными целями на планету Земля в доисторические времена? Именно это переполнило чашу терпения Аяхака, и он объявил, что покажет обратную сторону Луны всем желающим. Барроу такого не переживал никогда! Разве только когда была открыта нефть. Крупнейшие телевизионные компании мира послали целые команды. Что же касается журналистов и фотографов, вооруженных самыми новейшими аппаратами, то их не знали, куда и селить. Они платили большие деньги за право расстелить свой спальный мешок в самой бедной хижине. И вот настала торжественная минута. В час, когда полная Луна достигла своей высшей точки над горизонтом, Аяхак повел людей на окраину поселка, встал на небольшое возвышение и, широко разведя руки, сказал: «Вот этот пейзаж я и нарисовал, назвав его обратной стороной Луны, ибо предполагал, по своей глупости, что это лунная поверхность отражается на белом снегу». И вправду, те, кто догадался взять репродукцию картины, не могли не отметить, что изображен именно этот пейзаж. Ярости журналистов не было предела. Они едва не разорвали в клочья бедного эскимоса. Иные даже попытались начать судебное преследование Аяхака, но, одумавшись, отступили: что возьмешь с бедного морского охотника, изредка баловавшегося кистью?.. Звезда Аяхака так же стремительно закатилась, как и вознеслась. Он умер в безвестности, хотя, судя по одной этой картине, он был незаурядным художником.