Интим обнажения

Далёкий Виктор

Рано или поздно мальчики становятся парнями, а девочки девушками. И, когда это происходит, то не сразу можно понять, что же такое произошло. И подсказать, что это такое, не всегда есть кому. Потому что это тоже относится к интимной жизни. Отец довольно рано ушел из семьи. Точнее мать сама от него ушла. Поэтому вся информация приходила от дружков по улице. И то, что у одного и другого что-то случалось еще не означало для них изменившийся статус. С этим какое-то время жил и только потом понимал, что это было то самое.

Я и раньше запускал руки в трусы, не специально, а как-то так само собой получалось. Проведешь как будто не нарочно по причинному месту рукой и вроде успокоишься. Когда я в детстве спал с женщинами, то обязательно прижимался к ним писькой. Первой была мама, к которой я сам норовил лечь под бочок. Потом тетки, которые приезжали к нам погостить. Часто к нам приезжала незамужняя тетя Нина. Она очень походила на старую деву. Хотя рассказывала маме о том, что ее муж служил летчиком, и у них имелась дочка. И даже показывала фото девочки, которая яко бы умерла. Но почему-то ни я, ни мама ей не верили. Она часто у нас оставалась ночевать. Ее укладывали спать на моей кровати. Так что мне приходилось потесниться. Мать спала отдельно на диване. В крайнем случае, когда гостей оказывалось больше одного или двух, им стелили на полу матрац. Так вот, когда я спал на своей кровати с женщиной, то не только прижимался к ней писькой, но еще обязательно забрасывал одну ногу на нее сверху. Меня это успокаивало, так как писька плотнее прижималась к телу спящей рядом женщины и я лучше засыпал. Тетя Нина бесцеремонно сбрасывал мою ногу с себя. Но я все равно снова и снова закидывал на нее ногу во сне. «Чего это он у тебя ноги забрасывает на меня?» – спрашивала она раздраженно утром у матери. Мать только смеялась и тихо говорила ей: «Да он еще маленький…» Когда я спал с мужчинами, то ногу на них не забрасывал. Все эти неосознанные беспокойства до поры, до времени проходили почти незаметно. Но вот наступило время, когда меня стало охватывать вполне заметное, но еще не осознанное беспокойство. Писька почему-то так и притягивала к себе руки. Прежде я трогал ее от нетерпения, когда мне хотелось писать, чтобы добежать до туалета и направить струйку в унитаз. Постепенно я стал ее трогать чаще, словно в ней что-то скрывалось. Хотя я еще не понимал что именно. Не понимал, зачем нужны эти шарики в кожаном мягком и вялом мешочке. Взрослые ребята говорили о них с юмором, вкладывая в слова непонятные значения. Из их слов я понимал, что они нужны для чего-то гораздо более важного и являются принадлежностью пола. У девчонок ничего такого не наблюдалось. Между ног у них находилось что-то странное и смешное, похожее на щелку в заборе или на пирожок с морщинкой посредине. А тут между ног целое скульптурное сооружение. И с этим неизвестным хозяйством нужно была как-то разбираться. Поэтому я трогал свои органы, познавал их, себя и свой пол. Половые органы меня привлекали сами по себе и еще тем, что я о них ничего не знал: ни на словах, ни на деле. Смутные кое-какие догадки имелись. Тем более что в противоположном поле: в женщинах, девушках и девочках скрывалось столько загадочного и волнительного. Из-за них появлялись неизвестные чувства и мысли. И волнение невольно возникало или отдавалось смятением в голове, сердце и половых органах. Они каким-то образом давали о себе знать. Вечером перед сном я трогал свои органы, чтобы успокоиться, не специально, а как-то

само собой. Утром проверял, все ли по-прежнему и не произошли ли какие-нибудь изменения. Ведь изменения с ними именно в это время происходили. Вокруг появилась растительность в виде тонких вьющихся черных волосков. И это что-то означало. Писька изменялась и обретала новые свойства. Она иногда стала принимать некую упругость, обретала форму небольшой дубинки и некоторую твердость. И с этим нужно было что-то делать. Ее стало приятно держать в руках. Чтобы осознать происходившие изменения, я становился пред зеркалом и рассматривал себя. Это являлось элементом и зримой частью осознания пола. Глядя в зеркало и прислушиваясь к своим ощущениям, я с удивлением отмечал, что она может сама менять форму и менять положение от мыслей, желаний и образов. Если я был одет, она через одежду давала о себе знать. До этого ничего подобного со мной не происходило. Писька переставал быть тем, чем была и становилась таинственной частью моего тела.

В тот день я лежал на диване и удивлялся тому, что мой орган, который я называл писькой, изменялся на глазах, обретая крайние и промежуточные состояния, переходя из вялого и скромного в увеличенное, напряженное и нескромное. Стоило мне отвлечься и подумать на секунду о чем-то мимолетном, как он терял оформленность, сникал и теряясь уменьшался на глазах. Но едва мимолетное уходило я возвращался к тому, что только что испытывал, он из состояния вялой мягкотелой бесформенности легко увеличивался и переходил в состояние упругой твердости, которая приобретала форму некой опоры. Такие превращения удивляли, а возникающая напряженность меня особенно беспокоила. Когда я попытался с этим справиться и уменьшить его, положить, он восставал, не уменьшался и не укладывался. Оказалось, что собственную природу, как и окружающую, не всегда легко победить. В это время я почувствовал приближение чего-то нового, особо волнительного и необъяснимого. Я пытался понять, что со мной происходит и что-то себе объяснить. В это время крайняя плоть немного освободила купол пытающейся взлететь ракеты. Полностью я не мог освободить весь купол. Мне становилось больно. Потому что крайняя плоть была еще узкой, не растянутой. Прежде он так не набухал и не растягивал кожу и не становилась таким большим. В мозгах помутилось и я ничего не понимал. Я не понимал, что со мной происходит. И вдруг из тонкой прорези на самом верху уже багрового купола, откуда струйкой обычно вытекала моча, стало выходить нечто иное и совсем не знакомое. Приятные судороги заставили меня вздрагивать. Кажется, они исходили из низа живота и расходились по всему телу. Я изгибался, мелко, непроизвольно двигался, сознавая, что не принадлежу самому себе, а только тому, что находится во мне. В этот момент купол стал напоминать вулкан, из которого пульсирующе одновременно с моим ритмичным вздрагиванием и толчками моего сердца выходила беловато-желтоватая со студенистыми сгустками жидкость. «Что это? Что со мной произошло?» – подумал я, пугаясь. И через некоторое время, приходя в разум, сказал себе, поражаясь происшедшему и прозревая: «Это малафья…» Славка рассказывал мне о ней. Мы с ним одно время сдружились. К тому времени Сережка с Генкой переехали на другую квартиру. И я подружился со Славкой. Он оказался старше меня на четыре года. И мы с ним интересно проводили время. Запускали самодельных бумажных змеев из папиросной бумаги с хвостами из мочала. Сначала клеили из тонкой бумаги каркас, затем укрепляли картоном или тонкой фанеркой по всем сторонам. К углам привязывали катушку с нитками. На катушке с торца имелась этикетка, на которой в кружочке должны были стоять цифры «10» или «20». Они обозначили крепость ниток. «Десятка» – означала самые крепкие нитки. Я бежал впереди, держа в руках катушку ниток, и тащил за собой змея. Бежать следовало очень быстро. Славка бежал за мной следом со змеем в руках, чтобы в нужный момент его отпустить. Если змей не взлетал, мы облегчали ему хвост, отрывая кусок мочала. Если он начинал вилять, наоборот приделывали хвост потяжелее или клеили корпус чуть больших размеров. Я много раз запускал со Славкой воздушных змеев и испытывал от этого несказанную радость. Ты сам стоишь на земле, а твой змей, которого ты сделал и которого ты держишь на крепкой нитке, парит высоко в небе. Еще мы со Славкой ставили мышеловки на крыс и мышей, летом лазили на гаражи загорать. Словом, мы хорошо дружили. Славкин отец воевал вместе с Буденным. Худой, болезненный и высокий, он нигде не работал и целыми днями сидел в палисаднике у дома. Туда он выходил в галифе и гимнастерке или в брюках с красными лампасами, курил, о чем-то думал и разглаживал рыжеватые загнутые кончиками чуть вверх усы. Мама Славкина, маленькая с комически круглым лицом женщина рядом с мужем выглядела просто игрушечной. Она обязательно подходила к нему с сумками, когда шла из магазина или возвращалась с работы. Он сидел на скамейке сильно худой и, ссутулившись, слушал то, что она ему говорила, и курил. Хотя она стояла, их головы находились почти на одном уровне. Потом она уходила с сумками домой. Он продолжал сидеть. Все ребята с уважением смотрели на Славкиного отца. Так получилось, что мы со Славкой дружили не долго. Его отец скоро сильно заболел и умер. Славка сразу повзрослел. Его мать после смерти отца прожила невероятно мало. Одно время я часто встречал его по дороге в техникум. Славка учился в «Тимирязевке» и выходил из автобуса на пять-шесть остановок раньше меня. От него я узнал, что он учится на биологическом факультете. Иногда мы встречались на автобусной остановке. Он только отпустил бородку и выглядел замкнуто и аскетически. Последний раз я его видел в Тимирязевском лесу. Он гулял с девушкой, маленькой и худенькой, как его мать. Мы коротко поговорили. И я узнал, что Славка едет биологом работать на станцию в лес. Я сразу вспомнил, как мы ставили мышеловки за сараями и гаражами.

Так вот Славка мне по секрету как-то сказал, что у него есть малафья и что это признак того, что он стал мужчиной. «Какая она?» – спрашивал я. «Она такая белая. И появляется, если делать манипуляции», – отвечал Славка. Я просил рассказать его мне все подробнее. И тогда он рассказывал, как заходит в туалет, делает там манипуляции и как появляется эта малафья.

Еще мне о малафье говорил Арик, необыкновенно лопоухий и начитанный еврейчик. Звали его по настоящему Аркаша. И мать все время звала его домой так: «Арик, домой». В отличие от нас дворовых футболистов Аркашу водили на стадион «Динамо» заниматься большим теннисом. Он посматривал на нас свысока и говорил, что большой теннис существует для элиты. Он тогда уже благодаря настояниям родителей думал о карьере. Мы во дворе имели представление только о настольном теннисе. Большой теннис не являлся популярным и распространенным. Арик же просвещено нам говорил, что в большой теннис играют дипломаты, деловые люди и бизнесмены и на теннисном корте легко заводить полезные знакомства. Как-то он поделился с нами, что если у нас болит грудь и соски, то это малафья созревает. Мы тогда не поняли, почему малафья созревает в сосках. Но Арик был старше нас на два года и его штуковина иногда довольно бесстыдно и откровенно оттопыривала штаны в самые неподходящие моменты. Однажды две старшие девчонки Надя Казанская и Лариска Шмелева, играя, привязали ласкового еврейчика Арика к дереву и дали волю рукам, чтобы познать то, что оттопыривало так его штаны. Когда мы расспрашивали Арика об этом эпизоде, он молчал и только краснел.

«Так это оно», – подумал я и в этот момент понял, что моя писька перестала быть писькой и стала чем-то другим. Она стала тем, что взрослые называют органом или членом. На ругательном языке это называлось иначе. Так я понял, что стал юношей и осознал, что теперь могут делать то, что делают взрослые мужчины. Единственное, что я тогда не понял, это какую муку и заботу на всю жизнь приобрел.

Итак, я стал юношей и почти мужчиной. По крайней мере, я познал, что такое опьяняющий запах теплой спермы. Я познал, как он может кружить голову. И само вещественное подтверждение, что ты мужчина прекрасно и волнительно.

К этому времени я уже вполне окреп физически и мог выполнять мужскую работу. Начинал говорить басовито. И мог делать то, что делают мужчины с женщинами. Но этого еще никто кроме меня не знал. Кричать об этом я не собирался, не желал, так как подобное в обществе не принято. И в это же время я понял, что совсем не знаю, что такое женщина. Невольно я стал искать случая, чтобы узнать подробнее о неизвестном, противоположном поле. Мы в укромном месте рассматривали с ребятами фотографии голых женщин. И когда к нам подходили ребята помладше мы им говорили: «Идите, идите отсюда. Вам еще рано». Точно так же, как отгоняли нас когда-то старшие ребята. Мы ходили к поликлинике подглядывать в окна за раздевающимися женщинами. Причем нас интересовали молодые женщины с красивой грудью. Мы сновали под окнами первого этажа, где располагались медицинские кабинеты и ждали зрелища. Сначала врач разговаривал с пациенткой, потом предлагал ей раздеться. Вот здесь все и начиналось. Тогда мне очень хотелось стать врачом. Когда женщина обнажала грудь, наступала кульминация. Кто залезал, чтобы посмотреть, на дерево, кто на гаражи, кто тянулся на цыпочках вверх, стоя у подоконника. Все окна поликлиники до половины изнутри закрашивались белой краской. Поэтому мы залезали на ящики, по очереди вставали на плечи друг друга и потом делились впечатлениями. Это довольно быстро надоело, потому что не удовлетворяло ни любопытство, ни любознательность. Но у каждого были свои пути и возможности. Кому-то повезло больше и ему показала все, что нужно, старшая сестра, кто-то увидел все у младшей сестры. Другие удовлетворяли любопытств неведомыми путями. Они не проговаривались об этом никому и на вопросы только краснели и мотали отрицательно головой, иногда так проговариваясь, что становилось понятно, что и их сия чаша не миновала. Беспокойство пола и неудовлетворенность познания заставило и меня искать возможности. Надо было что-то придумывать свое. И я придумал, что лучше всего для этого подойдет ванная комната. Там мылись раздетыми соседки тетя Валя и тетя Лена. Там мылась моя мать. К сожалению, никто до этого не водил меня в картинные галереи. Я не увидел к этому времени прекрасных купальщиц Ренуара. Не увидел обнаженных женщин Рубенса, Рембрандта, Гогена и многих других художников. Только годом позже я приобщился к прекрасному, увидев в «Музее Изобразительных Искусств имени А. С. Пушкина» эти картины и скульптурные миниатюры Родена «Весна» и «Любовь». Они меня покорили. Кстати в тот раз мы попали в музей случайно. Но, видимо, каждому все в свое время. К тому же соседки жили рядом, плотские и живые. До них можно было дотронуться руками и их тела, спрятанные под платья и халаты, увлекали таинственностью. Наша коммунальная квартира с высокими потолками на три семьи состояла из трех комнат, коридора, ванной комнаты, туалета и кухни. Между ванной комнатой и туалетом под потолком имелся проем в виде окна, которое наглухо закрывали деревянные жалюзи. Если зайти в туалетную комнату и стать на унитаз, то чтобы дотянуться до жалюзи мне не хватало полметра. С другой стороны туалетная комната соседствовала с кухней. Между ними имелся такой же проем в виде окна. Только вместо жалюзи в него вставили обычное стекло. Если бы такое стекло отделяло ванную комнату и туалет, мои проблемы разрешились бы быстрее и легче. Я не знал, как мне дотянуться до жалюзи. Меня мучило не то, что я не сделал уроки и не то, что меня на улице ждал футбол, а совсем другое. Итак, чтобы заглянуть в ванную, мне следовало добраться до деревянной жалюзи. Что я и пытался сделать. Заходил в туалет, становился на унитаз и дальше ничего не мог придумать. Я не мог подпрыгнуть, схватиться за деревянный крашенный край жалюзи и подтянуться. Выступ у жалюзи оказался маленьким. И подставленный стул мне не помог. Помогли два стула, поставленные один на другой. Что я и опробовал. Стоя на двух стульях я оказался почти на должной высоте. Можно сказать, в первом ряду партера домашнего театра. Не хватало чуть-чуть высоты. И что теперь мне каждый раз заносить стулья в туалет и потом выносить обратно? В театре так не поступают. И если заносят стулья, то только для дополнительных мест. Мысль о том, как мне добраться до жалюзи не давала покоя ни днем, ни ночью. С внутренней стороны туалетной двери в верхнем левом углу торчал прикрученный ограничитель, металлический штырь с резиновым черным наконечником. Когда дверь распахивалась полностью, то он, упирался черной резинкой в стену и не давал стукаться о нее пластмассовой ручке. Этот ограничитель я и облюбовал для использования в своих целях Отыскал в комнате веревку, крепкую киперную ленту, и принес ее в туалет. Понятно, что все это я проделывал, когда оставался в квартире один. На конце веревки я сделал петлю, которую, как лассо, накинул на ограничитель. Резиновый наконечник не позволил веревки сползти с металлического штыря. Я потянул левой рукой за веревку и почувствовал уверенность. Веревка держала меня. Таким образом, одна необходимая точка опоры у меня появилась. Я стал на унитаз, снова потянул веревку, прикрепленную к ограничителю, на себя и, зависнув на ней, дотянулся левой ногой до ручки двери. Опершись ногой о ручку и держась за веревку, я дотянулся теперь правой рукой до края жалюзи и приподнялся над нижними планками. Оставалось заглянуть между ними. Что я и сделал. В ванной комнате я не увидел ничего желаемого. Планки жалюзи имели такой наклон, что вместо белого овала ванны я смог увидеть только потолок. Любовь к женщинам и неодолимое стремление к противоположному полу подхлестывали меня и заставляли думать и действовать. Я спустился. Поставил два стула и, забравшись на них, с помощью шила проковырял в одной из нижних планок жалюзи дырочку под углом, который позволял мне хорошо рассмотреть купальщиц. К тому же со стороны ванной комнаты дырочка казалась незаметной. Это я тоже проверил. В ближайшую субботу, когда все в квартире мылись, – этот день недели являлся официальным банным днем, – я решил опробовать свое крохотное окошко в незнакомый и притягательный мир. Кто ни разу не подглядывал за женщиной, тот потерял в жизни, если не все, то многое. Когда мы подглядывали в окна поликлиники, рядом с нами болтался какой-то мужик. Он тоже лазил по деревьям, забирался на крыши гаражей и пялился, как загипнотизированный, в окна. Мы его презирали, потому что понимали, что в его возрасте уже нужно заниматься совсем другим. Каждый из нас знал, что подглядывать нехорошо. Что за это могут не только осудить на словах, но и побить. Надо признаться, я и теперь не отношусь с омерзением к тому, что происходило тогда. Потому что понимаю, что и в то время я искал свою женщину, ту единственную, неповторимую и желанную. Разглядывая женщин, я думал: «Вот такая будет у моей женщины грудь!.. Такая талия… Глаза… выражение лица… Улыбка… Белая кожа… И вот такая родинка у соска…» Если бы я не видел женщин и их тела, я бы не знал, какая будет у меня женщина. И теперь, если какой-нибудь мальчик будет подглядывать за моей женщиной, я дам ему подзатыльник, в котором будет больше сочувствия и отеческой ласки, чем раздражения и злости. А если это будет делать взрослый парень или мужик, я ему скажу пару ласковых и слегка наподдам. И этого будет достаточно. В то же время я точно сознавал, что делаю нечто гаденькое, подленькое и непотребное, но ничего поделать с собой не мог. Я с большим нетерпением дожидался субботы. Все мои мысли сосредоточились на этом дне недели. И он наступил. Всегда, когда кто-то собирался купаться, ванна об этом оповещала – струя воды шумно и продолжительно падала в ванну. Сначала она глухо стучала по дну ванны. Затем гулко ударяла по налитой воде и та бурлила. Кроме того, гудела газовая колонка, которая газом нагревала холодную воду и делала из нее горячую. Как только я услышал все это ближе к вечеру, то понял, что мое время пришло. Кровь ударила мне в голову. Руки дрожали от нетерпения. Через некоторое время я мог увидеть то, чего так долго ждал. Кино, которое я сам для себя придумал, устроил и организовал, вот-вот могло начаться. Я знал, про что оно будет, но не знал важных подробностей. Я не знал, кто будет играть главную роль, то есть, кто будет мыться. Поэтому ждал и до времени в коридор не выходил. В коридоре я слышал шаги. И мне показалось, что они женские. Значит, мыться будут тетя Валя или тетя Лена. Из нашей комнаты я слышал, как дверь ванной открывалась, так как на эти секунды падение воды становилось слышнее. Затем, дверь закрылась. И снова вода падала, издавая отдаленные бурлящие звуки. В ванную кто-то заходил. И потом вышел. Через некоторое время, когда падение воды стало менее слышным, то есть

воды набралось уже достаточно много, снова кто-то вошел в ванную и уже не выходил. Я, дрожа всем телом, положил веревку в задний карман тренировочных брюк и вышел в темный коридор. Вечерние сумерки пробрались в квартиру и рассеялись, занимая углы. Их можно было спугнуть, включив свет. Но этого я делать не собирался. В темном коридоре мне никто не встретился. Из-под двери ванной комнаты тонкой полоской выходил свет. Я продвинулся чуть дальше, щелкнул выключателем у следующей двери, тихо открыл ее и зашел в туалетную комнату. Обернувшись, я закрыл ее за собой на задвижку. Быстро достал из кармана веревку. Накинул ее на проверенный дверной штырь. Стал на унитаз и прислушался. Стихло… Это закрыли кран и вода перестала литься в ванну. Послышался нежный плеск. Я затрепетал и заспешил вместе с сердцем куда-то вверх. Оно колотилось у меня в висках, пытаясь выпрыгнуть из груди. В моем распоряжении оставалось не так много времени. В коммунальной квартире туалет являлся общественным местом, и его надолго занимать считалось неприличным. Кроме того, я теперь не желал привлекать к нему внимание. Накинув на штырь лассо, я потянул на себя веревку, сдвинулся к самому краю унитаза и дотянулся левой ногой до ручки двери. Еще подтянулся и ухватился правой рукой за край жалюзи. Держась одной рукой за край жалюзи, опираясь ногой о ручку двери, я припал к крохотной дырочке и увидел белое женское тело, нагое и притягательное. Я не видел его все, а только часть и как будто в тумане. Все оказалось в величине дырочки. Весь мир сузился до величины этой дырочки, а она оказалась мала. Она получилась столь скромной, что при моем нескромном желании, я почти ничего не увидел. Я видел что-то белое, плечо, руки. Но из-за тумана в крохотной дырочке я не испытывал уверенности, что видел именно то, что видел. Огорченный, потерпев неудачу, я спустился одной ногой на унитаз, сознавая, что меня подвела осторожность. Я не учел толщину деревянных планок жалюзи и теперь мучился от неудачи. Но я знал, что буду делать. Дождавшись, когда в будни снова дома никого не будет, я взял из ящика с инструментом гвоздь не самого большого размера. Принес в туалет два стула. Поставил стулья один на другой, залез на них и гвоздем проковырял в нижней деревянной планке жалюзи дырку больше. Края проделанной дыры раздвинулись, и туман в ней пропал. Теперь я видел большую часть ванны. Но этого мне показалось мало. Я не смог успокоиться, спустился на пол и пошел в ванную. Там поднялся на деревянную скамейку, на которую обычно ставили тазики, и с другой стороны планки расширил проделанную дырку так, чтобы она напоминала маленький раструб. Это еще больше расширяло обзор. Когда все показалось готовым, я испугался и пришел в ужас, потому что теперь дырку нельзя было не заметить. И я об этом пожалел. Дырка выглядела слишком заметной. Стоило бросить снизу из ванны или с пола целенаправленный взгляд на решетку из деревянных наклонных планок, как в глаза бросалось темное пятно, появившееся на нижней планке. Да, дырка беспардонно чернела на второй снизу планке жалюзи, окрашенной в белый цвет. Успокаивало только, что специально и пристально вверх никто смотреть не будет. И все-таки я содрогался от мысли, что буду раскрыт. Лицо заливала краска от одной мысли, что кто-то догадается об этой части моей жизни, в которую я, разумеется, не желал посвящать никого. Я не знал, что со мной будет, если через дырку заметят мой глаз. Тогда, мне казалось, я точно провалюсь сквозь землю. Я с ужасом представлял, как кто-то смотрит пристально в дырочку и вдруг видит мой глаз, видит, как он двигается и моргает за дырочкой. Мурашки побежали по телу. Успокаивало, что дырочка все-таки оставалась вполне маленькой. И глаз через нее на расстоянии в два-три метра рассмотреть будет нельзя. Я снова зашел в туалет и забрался на два стула. Теперь и со стороны туалета дырка показалась мне слишком заметной. Правда, чтобы ее заметить, следовало забраться на два стула. Такой необходимости возникнуть не могло. Позже я предусмотрительно залепил ее пластилином, чтобы отлеплять, когда нужно, и, как выяснилось, правильно сделал. Я ждал следующей субботы с таким нетерпением конструктора, который придумал, как ему усовершенствовать свою модель. Среди недели я услышал знакомый шум в ванной. Струя воды падала и заставляла воду в ванной бурлить. Меня этот шум начинал волновать. Ванна полнилась. Я взял веревку и, как опытный скалолаз, пошел в туалет. Он оказался занят. Я вернулся в комнату. «Ты что?» – спросила меня мать, подняв голову от шитья. В моих движениях она, должно быть, она заметила излишнюю порывистость и нервность. «В туалет хочу, а там занято» – сказал я ей правду. Для чего я хочу в туалет, я ей, понятно, говорить не собирался. «Что же потерпи немного», – сказала мать и снова обратилась к шитью. Я услышал, как дверь туалета открылась и захлопнулась, но продолжал выжидать, чтобы не вызвать подозрений. В то же время я боялся, что могу пропустить что-нибудь интересное. «Туалет освободился», – между прочим, сказала мать. «Да?» – спросил я, как будто не слышал стука двери, и тут же вышел из комнаты. Плохо было то, что в данный момент я не мог находиться в туалете, столько, сколько хотел. Мне следовало отсчитывать про себя время, нужное для туалетной надобности. Проходя мимо двери в ванную, я услышал голос тети Вали. Она тихо пела. Что меня, понятно, взволновало. Значит, я не зря шел в туалет и все намеченное сбудется. Зайдя туда, я закрыл за собой дверь на задвижку, достал из кармана веревку, набросил петлю на штырь и затянул узел на нем. Затем стал на унитаз, сдвинулся на край и, подтянувшись за конец веревки вверх, оперся ногой о ручку двери и одновременно ухватился рукой за раму от жалюзи. Этот прием у меня с каждым днем получался все лучше и лучше. Голос за стенкой пел. Дрожа от нетерпения, я заглянул в дырку и замер. Я увидел черные волосы и белые пухлые, полные руки. Они поднимались и опускались. Я сильнее прижался щекой к жалюзи, замер, приготовившись к главному, но ничего не увидел. Тетя Валя стояла ко мне спиной в платье и, когда она наклонилась и снова поднялась, я понял, что она стирает. Она хватала белые наволочки и мотала их из стороны в сторону, полоща белье в ванне. Я смотрел на нее, видел всю и оставался незамеченным. Это означало, что я могу совершать желаемое так, как того хочу. Так оно и оказалось. Я увидел, как мылась тетя Валя в этот же день только чуть позже. Когда я увидел черную опушку у нее между ног, я чуть не упал. Это было прекрасно. Она мылила мочалку, терла тело, а я смотрел на нее и словно делал все то же самое, в мыслях трогая ее тело. Ее женская свислая грудь чуть двигалась и казалась отдельно красивой и живой. Но больше всего меня привлекало другое. Черные короткие вьющиеся волосы скрывали от меня что-то еще и, как мне казалось, главное. Именно в них пряталась тайна другой жизни. Меня всего колотило. Я приобщался к таинственному. И никак не мог приобщиться к нему до конца. Затем я подглядывал так за мамой и за тетей Леной. За мамой я перестал подглядывать вскоре. Мне не показалось это таким интересным. Каждый раз, когда я подглядывал за соседками, все повторялось. Я вдавливал глаз в планку жалюзи и не чувствовал боли. Мысленно я даже протягивал руки и трогал купальщиц. И однажды я слишком увлекся и, как скалолаз, потерявший бдительность, все-таки свалился в свою пропасть. Веревка, за которую я держался рукой, съехала по штырю на край, сдвинула резиновый наконечник и сорвалась с кончика. Я не удержался и грохнулся на пол. Я так сильно ударился спиной о край унитаза, что мог даже остаться инвалидом или стать горбатым. Слава богу, на грохот, от моего падения никто не обратил внимания. А если бы обратил, то сильно удивился тому, что я так громко могу упасть с унитаза. Я оказался на грани разоблачения. Потому что мог сломать ногу, руку, ребра. Когда бы началось разбирательство, все могло выясниться. Только представив это я краснел до кончиков ушей. Вскоре после падения я перестал поглядывать, потому что не видел ничего нового и являлся уже неким повзрослевшим знатоком. Потому что, когда Васька Блинов сказал нам, что видел все по-настоящему, я с другими ребятами хотя и не поверил ему, но отнесся к этому спокойно. Ребята просили Ваську, чтобы он им рассказал, как все было. Тот сопротивлялся и потом под честное слово, что мы никому не расскажем, поведал нам, что ему показала свою тайну сестра Танька. Таньку мы хорошо знали. Она опережала Ваську возрастом на четыре года и была ему двоюродной сестрой. Мы стали расспрашивать Ваську, как это произошло. И он рассказал нам, что Танька сама к нему подошла и спросила, хочет он посмотреть у нее или нет. Она так и спросила: «Хочешь посмотреть у меня?» Васька сказал, что хочет. И она ему сразу показала. Подняла платье и показала также по уличному просто, как обычно ребята показывают друг другу фигу. Тогда мы спросили у Васьки, может она и нам тоже покажет. Васька сказал, что нет. Мы ему не поверили. Потому что знали, что Танька отчаянная дура. Она могла схватить кирпич и гоняться за обидевшими ее ребятами-малолетками с готовностью прибить. Именно поэтому словам Васьки мы до конца не верили. Вдруг она тоже захочет сделать для нас. И, чуть погодя, спросили у нее, правда, это или нет. Танька сказала, что правда и погрозила кулаком Ваське, который ее подло выдал. Тогда мы у нее спросили, может, она и нам покажет. После чего Танька завопила: «Ишь, чего захотели!» И, схватив подвернувшийся кирпич, сначала помчалась за нами, а потом с диким криком метнула его нам вслед. Та еще была девочка. А как раз перед этим в нашем дворе появилась не какая-нибудь дура вроде Таньки, а настоящая сумасшедшая девочка лет четырнадцати. И ребята с девчонками ходили за ней по пятам. Когда я спросил, чего они за ней ходят, мне сказали, что у нее под мышками волосы растут. И я уже понимал, что это значит. Кроме того, у нее под платьем заметными бугорками дулись отнюдь не девичьи выпуклости. Сумасшедшая малолетка странно коверкала слова. Мы с трудом ее понимали и девчонки, которые вокруг нее крутились, нам их переводили. Иногда полоумная выдавала такое, что никто не понимал. В это время любопытство и отвращение боролись в нас очень сильно. И я понял, что девчонкам все также интересно, как и нам. Они также как и мы от мам и пап не могли все узнать о взрослой жизни и тянулись к ней. Мы тянулись к этой жизни не меньше их и поэтому хотели, чтобы они ее завели куда-нибудь, чтобы полюбопытствовать насколько можно. И с одной стороны они хотели нам помочь и даже провоцировали нас на что-то большее. С другой стороны они защищали подопечную и всякими способами оттягивали этот момент. Среди них произошел раскол. Одни хотели на происходящее посмотреть со стороны, чтобы все случилось. Другие крепко стояли за девичьи тайны. Они шушукались, спорили и, в конце концов, разругались. Одни, которые хотели посмотреть, как мальчишки будут удовлетворять любопытство, говорили: «Что вы ее защищаете? Она же сумасшедшая». Другие, совестливые, стояли на своем и твердили: «Ну и что же? Она девушка». Ребятам это надоело, и они оставили девчонок одних валандаться со своей полувзрослой идиоткой. Очень скоро эта сумасшедшая пропала из нашего двора. Говорили, что она забеременела от каких-то взрослых мужиков.

Я чувствовал, что со мной начинает происходить то же самое, что происходило в пионерском лагере с Балбесом в прошлом году. За большой рост мы его еще звали Дылдой. Он был старше нас на два года. И его распределили в наш отряд, потому что он по своему умственному развитию соответствовал нашему возрасту. Так, по крайней мере, думали вожатые или те, кто его направил в наш отряд. Так вот Балбес во время тихого часа доставал свою штуку внушительных размеров и развлекался. Тогда для нас, младших мальчиков, подобное действо вообще воспринималось в диковинку. Позже уже в старших отрядах такое же нередко проделывали другие ребята, мои ровесники. Например, Игорь Орехов. Он классно играл в шахматы и обыгрывал всех подряд как детей, так и взрослых из числа обслуживающего персонала лагеря. Являясь в своем роде интеллектуалом, он проделывал это, лежа в постели, не без изящества, играючи и при этом похохатывал: «Ха-ха-ха-ха! Меня это здорово развлекает!..» Он засовывал руку под одеяло, и оно начинало подниматься и опускаться. Потом Игорь откидывал одеяло и показывал всем свой небольшой устремленный к потолку ракетой орган. Иногда он нас обманывал. Поднимал и опускал одеяло. Потом откидывал его и оказывалось, что он лежит в трусах и просто рукой поднимал и опускал одеяло для хохмы. Это было такое своеобразное представление, шоу. Что-то вроде показательных выступлений по самоудовлетворению для окружающих. Все это время хохот не прекращался. Мы ржали отчаянно, так как каждый из нас мог сделать то же самое. Но Игорь проделывал это лучше нас, нагляднее, игривее. Балбес же делал все это для себя. Как-то маленький Ленька заметил, что у Балбеса по-взрослому большая штука и попросил показать ее ребятам. Этот Ленька оказался доверенным лицом Балбеса, потому что являлся весьма смышленым. По просьбе Леньки Балбес стал показывать свою штуку ребятам и проделывать с ней разные трюки, когда его штука то поднималась сама, то опускалась. Кто-то из ребят сравнил его штуку с конским достоинством. Когда у Балбеса после его манипуляций штука становилась просто огромной, мы все поднимались на нее посмотреть и затем падали от смеха на кровати. А Балбес увлекался этим занятием и продолжал уже все делать для себя. Здесь мы замолкали и краснели. Некоторые Балбеса подбадривали: «Давай, давай!» Однажды во время таких упражнений Балбеса к нам в палату зашла Мария Ивановна. Мы ее звали Коровой. За крупный бюст, непомерно пухлую грудь, которая так и норовила двумя большими шарами выкатиться наружу из туго растянутой обширной шерстяной кофточки. Ребята в таком возрасте не прощают никакую чрезмерность и клички дают точные. Она была крупной женщиной, неповоротливой и какой-то уж через чур нервной и строгой. Казалось, она все время на кого-нибудь орала. Могла и попросту дать сильную затрещину. Короче, ей бы лечить где-нибудь нервы в больнице, а она в пионерский лагерь поехала отдохнуть возле детишек. Но с детьми особенно не отдохнешь. И, похоже, это ее злило. Так вот, когда она увидела огромную и вздувшуюся от действа штуку Балбеса, рот ее открылся от внутреннего крика, но самого крика так и не последовало. Еще час назад она могла дать Балбесу подзатыльник или просто рукой наотмашь по морде. А теперь она стояла как вкопанная с открытым для крика ртом и, словно забыв, что она хотела кричать, не могла прийти в себя. «Ты…. Ты что делаешь? – спросила она, наконец, густо покраснев. – Не стыдно? А ну-ка спрячь это…» Самое комичное заключалось в том, что Балбес так увлекся своим занятием, что увидел Корову самым последним из нас. Может быть, он ее увидел, когда она начала говорить. Увидев ее, Балбес замер и конечно спрятал свою штуку под одеяло, но при этом ничуть не смутился. Во всем его облике проглядывало сильное недовольство из-за того, что ему не дали довести дело до конца. И потом, это было его личное дело. Корова, увидевшая вдруг в парне мужчину, которого, возможно, ей так не хватало, развернула свой массивный бюст и красная от стыда и растерянности ушла. Балбес посмотрел ей вслед и со знанием дела заявил: «Ее никто не долбит вот она и злится…» – «А других что долбят?» – поинтересовался с удивлением маленький Славик. «Конечно, – заявил уверенно Балбес. – Посмотрите, сколько на берегу гондонов валяется. – «Не гондонов, а гондомов, – поправил Балбеса маленький Славик, отец у которого еще в то время мотался по заграницам. «И нашу Валентину?» – как-то особо взволнованно спросил Вовка Маруськин. Я давно заметил, что она ему нравится. «Ха-ха, – заржал Балбес. – Она что хуже других? Конечно, долбят. Зря, что ли около нее вожатый третьего отряда Юра увивается?» Маруськин аж перевернулся сбоку набок. – «А что такое гондоны? – спросил Балбеса Алик Зябликов. Все остальные ребята замерли и прислушались. «Это такие резинки. Их надевают, перед тем, как бабу долбить. Чтоб детей не было», – со знанием дела пояснял всем Балбес. Мы еще сами были дети и на нас это «чтоб детей не было» подействовало неприятно. Это и закрыло тему гондомов.

И действительно мы на следующее утро пошли специально гулять по берегу и находили эти самые гондомы. Они лежали неприглядными, растянутыми бесформенными резинками. И только валик ободка у них выглядел по-прежнему четким и упругим. «Это они! Они! – тыкал с испугом в их сторону пальцем маленький Славик. – Я такие около дома находил. Их в окно выбрасывают». – «Зачем их в окно выбрасывают? Что нельзя в унитаз или мусоропровод?» – спрашивал его Алик Зябликов. «Мне говорили, что в унитазе они всплывают, – пояснял Славик, боявшийся их, потому что из-за них его могло и не быть. – А надо, чтобы жена не заметила…» Так мы поняли, что пионервожатые тоже люди и ничто мирское им не чуждо.

Теперь и для меня наступило другое время. Мои половые органы рассказали мне, что я стал мужчиной. И беспокоило меня то, что они совсем не предназначены для моих рук. Скорее, они предназначены для женских и даже не для рук. Хотя руки это самое чуткое, что есть у человека. И они, руки, еще предназначены, чтобы извлекать божественные звуки из музыкальных инструментов, создавать, строить, творить и делать многое другое, важное и интересное в жизни.

Глава 4

Взросление

Интимная жизнь – это прежде всего такие чувства, мысли и поступки, которыми ни с кем не хочется делиться и которые ни с кем не хочется обсуждать. Они бывают такие, что человек иногда не может признаться даже самому себе в том, что он так подумал и так поступил. Это сопровождает человека с детства и до самой старости. В детстве интимная жизнь находятся в зачаточном состоянии. За ребенка часто думают и понуждают поступать так или иначе родители. В юности все начинает меняться. Ему приходится мыслить самостоятельно, совершать поступки, ощущать себя индивидом, сознавать свой пол и искать удовлетворения чувствам и полу. У него появляется жизнь, которая протекает незаметно для посторонних глаз. И лишь отдельные ее приметы проявляются так или иначе в привычках, наклонностях, некоторых чертах, облике и поступках.