Интим обнажения
Шрифт:
Первый раз ощутимо я понял, что девочки, это что-то совсем другое, когда мой одноклассник Колька Еремин подошел ко мне с ошалелыми глазами и заявил, что он только что лапал Казанскую Надьку. Я спросил: «Как это?» И тот обалдевший от бешеной удачи мне рассказал, что он схватил ее за грудь. «Да у нее же ничего нет», – засомневался я. Хотя вылупленные до предела глаза Кольки говорили мне об обратном. «Нет?.. Это просто не видно…» – твердо и как настоящий знаток уверенно заявил Колька. «И что она тебе так просто дала ее лапать?» – спросил я, пытаясь понять, как же все происходило. «Ха-ха, нет, конечно, – с превосходством говорил Колька. – Она дежурная по классу и не пускает никого за дверь. Я ее толкнул в грудь и… Ого-го!» Надя училась в старшем классе, жила с нами в одном доме и гуляла в нашем дворе. За ней скороспелкой уже вовсю приударяли старшие ребята. Мы поспешили с Колькой в класс, где дежурила Казанская. Тогда дежурные запирались в классе, подметали пол, мыли доску, поливали цветы, открывали окна для проветривания и никого до начала урока не впускали. Мы подошли к указанной Колькой двери и постучали. Дверь открыла Надька. За ее спиной мелькала еще какая-то девчонка. Как только я увидел круглое, полнощекое лицо, сразу сделал вид, что хочу войти в класс. «Что вам надо? – спросила Надя строго. – Уходите отсюда…» – велела она. «Не уйдем», – твердо сказал Колька, пролезая между ней и дверью в класс. Надька загородила собой проход и оттолкнула маленького безмерно ушастого и настырного Кольку от себя. В ответ я толкнул ее в грудь и вот тут испытал что-то совершенно новое. Никакой груди у Надьки под школьным сарафаном я не видел. На глаз не замечалось даже возвышенности. Но едва моя рука коснулась ее груди, я почувствовал такую телесную мягкость, которая открывала другой мир приятно влекущего и потрясающего. Несколько дней моя рука помнила эту мягкость и жаждала, чтобы испытать подобное вновь. Мне не с чем было сравнить испытанное ощущение ни тогда, ни после происшедшего. Надька от моего целенаправленного прикосновения покраснела, но не отступила. Подоспевшая девочка помогла ей вытолкать нас и закрыть перед нами дверь. Этот эпизод запал в мою душу и обострил внимание. Когда девчонки на уроках физкультуры теперь снимали свои сарафаны я замечал у них на платьях бугорки и понимал, что это то самое мягкое, присущее только им. Позже по вечерам мы нарочно ходили с ребятами полапать девчонок в сумерках просто так или в каких-нибудь невинных играх. Зимой мы катались с ними с горок. Забирались наверх ледовой
В нашем доме жила Наташка, рыжая конопушистая девчонка. Полненькая, на год младше меня. Почему-то я к ней серьезно не относился и не брал особо в расчет. Однажды я катал ее на велосипеде, посадив на раму перед собой. Помню, как тогда меня это взволновало. Даже в маленькой в ней чувствовалось притягательное женское начало. Но она мне не нравилась из-за полноватой неуклюжести и веснушек по всему лицу. Когда девочка не нравится, с этим ничего нельзя поделать. И вот исполнилось ей тринадцать лет и с ней произошло что-то удивительное. В эти-то годы у нее вдруг появилась вполне, казалось бы, женская грудь. И бедра стали казаться не просто толстыми, а округлыми и привлекательными. И во всех ее движениях появилось что-то такое непонятное и настолько раздражительное, притягательное, что руки так сами и тянулись ее потрогать. И так ты ее раз потрогаешь, два. А она тебе при этом ничего не скажет, словно и не замечает. И тебе хочется уже чего-то большего. Вдруг она и на этот раз не заметит. Но подсознательно ты понимаешь, что она все замечает и чувствует. Только делает вид, что не заметила. И ты от этого смелеешь и уже в мыслях где-то совсем далеко. Но тебе мешают внутренние барьеры, сознание что при всех так поступать нельзя и можно только незаметно, чему не способствовали обстоятельства. Девочки, которые с ней дружили, неожиданно ее стали сторониться. И раздраженно принялись говорить, что они с ней теперь не дружат. И затем потихоньку, страшась, признались, что они не дружат с ней, потому что у нее идет кровь. И ты не знаешь, что же случилось с Наташкой. И что значат слова «идет кровь»? Но девчонки считают, что это плохо. И ты по-мальчишески думаешь, что она чем-то больна, раз у нее идет кровь. Откуда идет кровь девчонки конечно не говорили. И оказывается, что Наташка просто из девочки превратилась в девушку. Тогда же мнилась какая-то странная болезнь. Но потом девочкам родители или кто-то из старших все объяснили. Им открыли то, что с ними подобное произойдет в ближайшем будущем. И они снова начали дружить с Наташкой. И нам, ребятам, было не понятно, почему они снова начали дружить с Наташкой. Они нам этого уже не говорили и ничего не объясняли. Потому что у них появилась общая тайна. И мы некоторое время оставались в неведении и чурались Наташки. Глаза мне на все происходящее через год открыл Колька Поликарпов. Однажды он заявился ко мне домой и сообщил, что нашу рыжую Наташку лапает парень из соседнего дома. «Как это лапает? – удивился я. И с удивлением переспросил: – Нашу Наташку?» И Колька взахлеб мне все принялся рассказывать. Как и что он собственными глазами видел. Оказывается, этот парень Леша залазил к ней в комнату через окно. Она его выталкивала обратно, а он снова лез, гоготал и хватал за все места. Когда мы подошли к окну, я увидел Лешу, примерного парня, с которым она училась в одном классе. Мы с Колькой его прогнали взашей прочь и пригрозили, что побьем. Тот красный и довольный ушел. Но, что удивительно, скоро вернулся. Мы с Колькой заговорили с Наташкой под окном и сами залезли к ней в комнату. Она говорила, что ей нужно делать уроки, что она не успевает. На что мы с Колькой сказали, что ей поможем. Она то училась хорошо, а мы с Колькой отчаянно плохо, хотя и на класс старше учились. Наташка манила к себе удивительной спелостью и прелестью созревания. Руки к ней так и тянулись к ней. Она раскраснелась, немного вспотела. И это нас только сильнее разволновало. Я брал Наташку за руки, за талию. И она ничего этого не замечала, как будто я ничего не делал, как это бывало прежде. Я понимал, что мне разрешают большее. Колька просто присутствовал, нервничал и мне не мешал. Я уговорил Наташку сесть за стол делать уроки. Сам сел на стул, но так, чтобы еще оставалось место передо мной для нее. Наташка уселась. Стула нам явно не хватило. Тогда я предложил ей сесть мне на коленки. И она своими попой и бюстом придавила меня к сидению и спинке стула так, что я, кажется, с трудом дышал. Пришлось терпеть. Напрягаясь телом и стараясь не задохнуться под тяжестью Наташки, я предложил ей начать с математики, которой сам с трудом овладевал. Наташка взялась за учебник, а я взялся за ее грудь. Сзади сразу двумя руками. Ощущение возникло такое, что я спускаюсь с неба на двух парашютах. И в этой иллюзии спуска я потерял себя в пространстве и во времени. Она же не тронулась с места, как будто я вовсе ее не взял за грудь. Груди у Наташки обнаружились большие и в ранней спелости мягкие, упругие. И она оказалась плотной девочкой и совсем не толстой, как мне казалось. Ее тело прям из нее так и выпирало, как тесто из кастрюли. И я, так мне казалось, схватив ее руками за рано созревшую грудь, просто не давал ее телу разорваться от спелости и порвать эти кофточки и юбки, что она надевала на себя. Я балдел секунд пять, наслаждаясь состоянием, что вся мягкость мира находится у меня в руках. Занятие математикой мне начинало нравиться чрезвычайно. Единственное, что мешало моему нечаянному счастью, это то, что я оказался излишне придавлен к спинке стула и не мог нормально дышать и двигаться. В этот момент я чувствовал ее ягодицы промежностью так сильно, что хотелось почувствовать их еще сильнее и как-то иначе. Все обещало такое интересное продолжение, что захватывало дух. И в это самое время прозвенели звонки в дверь. Два звонка. В коммунальных квартирах перед дверью обычно висела табличка, в какую квартиру сколько раз звонить. Напротив Наташкиной фамилии красовалась цифра «2». Наташка покраснела, испугалась и вздрогнула всем обширным телом. В нем пропала мягкость и появилась напряженность. «Уходите, – нервно сказала она. – Вы мешаете мне делать уроки…» Мы с Колькой сами перепугались не на шутку и махом выскочили в открытое окно. Убегать мы не собирались и только затаились под окном. Мы хорошо слышали, как Наташка пошла открывать дверь. И затем после отдаленных разговоров голос все того же одноклассника Леши сказал, что он забыл записать уроки. Наташка сказала ему, что уже давала ему записать заданное. Тот же, красный, смеясь, нагло утверждал, что потерял записанное. Наташка просила его уйти, но он не уходил. Возмущенные такой настырностью мы с Колькой ломанулись снова через окно к Наташке в комнату и взашей с оплеухами вытолкали наглеца в коридор. А тот все хохотал и сопротивлялся, словно дурак. Как будто мы его не били, а щекотали. Папа у него служил офицером и его сын считался весьма послушным, скромным мальчиком. Тут же его не страшили даже оплеухи. Наташка закрыла за ним дверь на ключ. От нее шла такая энергия и она находилась в таком не проходящем возбуждении, что я ничего не мог с собой поделать, и прижал ее к себе. Ею целиком и полностью владело то, что я называю «чувственная бесчувственность». Это когда тебя трогают, а ты этого не ощущаешь, потому что тебе этого мало и хочется еще большего. Наташка села за стол делать уроки. При этом она усердно сопела. Но эта поза нами казалась уже пройденной. Колька стоял наготове, чтобы помочь мне, если она начнет сопротивляться. Но она не сопротивлялась и он, оставаясь не удел, переступал с ноги на ногу. Я гладил Наташу по плечам и по волосам. И попросил ее прерваться и встать. «Ну что?» – сказала она и поднялась со стула. «Пойдем, Наташ», – потянул я ее за руку. И она пошла за мной. Я подвел ее к дивану и здесь она слегка засопротивлялась. Но я обнял ее и посадил, дрожа от сильного волнения, на сидение. Едва она села, я сразу принялся ее укладывать. Но мне мешали ноги. И я, честно сказать, не знал, как поступить, чтобы ее ноги мне не мешали. Пришлось встать с дивана. Тогда она тоже попыталась привстать на ноги. Неловкость в движениях могла все испортить. Я сел рядом с ее ногами. Колька взялся за ее ноги и сказал: «Давай, я ее держу». Но он мог ее и не держать. Наташка не двигалась и ждала продолжения. Я положил руки на Наташкину кофточку и ощутил под кофточкой из тонкой шерсти шелковый лиф, по которому скользили шерстяные нити кофточки. И вдруг понял, что не знаю, что мне делать дальше. Целовать мне ее не хотелось. Я испытывал странное чувство, когда и приятно и как-то гадко. От себя, от противоположного пола и от того, что ты делаешь. Я очень часто испытывал тогда такое сочетание чувств и не мог найти объяснение, почему оно возникает. Вся моя нерасторопность заключалась в том, что Наташка мне все-таки не нравилась. Я оглянулся. Колька держал ее ноги. Точнее он довольствовался тем, что держал ее ноги и подавно не знал, что делать дальше. Он делал вид, что так сильно занят ее ногами, что больше ничего делать не может. Я представил то, что можно сделать. Под юбкой наверняка скрывалось еще много-много всего интересного и привлекательного. Но там же находилось большое, пахнущее потом Наташкино тело. Там на интимном месте росли рыжие волоски, которые я видел у нее под мышками. И с одной стороны мне хотелось разведать подробности. С другой стороны ее тело меня сколько же привлекало столько и отталкивало. Мне точно не хотелось больше ничего делать. И главное я не знал, что могу сделать в деталях и как. К тому же за спиной, как гвоздь в стуле, торчал Колька. Я не хотел делать то, что приходило мне в голову при ком-то. Пропадало главное, что очень важно в такие моменты между двумя – это интимность. Если вас трое, то это что-то другое. Я не уверен, что если бы остался один, то интимность появилась. В это время кто-то снова позвонил в дверь, и мы с Колькой выпорхнули в открытое окно, как птички. На этот раз пришел кто-то из взрослых. «Ну что же ты ее не …?» Здесь Колька употребил слово, которое мы в юности часто употребляли между собой с мальчишеской бравадой. «А ты?» – спросил я его. «Я ей ноги держал», – с дрожью в голосе, нервно и деловито сказал Колька. Причина мне показалась не слишком уважительной. Соседи рассказали о хороводах мальчиков Наташкиным родителям, и те ее отругали, устроив хорошую взбучку. После разъяснений с ремнем Наташка стала почти недотрогой.
Позже я часто испытывал смешанное чувство, когда одновременно и приятно, и гадко. Это смешанное чувство проходило после принятия некоторого количества алкоголя. Его природа заключалась в том, что животные инстинкты боролись с моралью и высоким чувством влечения к прекрасному, эталоны которого мы черпали из книг и кино. Мы были еще слишком юные и все равно хотели не простые поцелуйчики, а поцелуи всей полостью рта, которые являлись не только прелюдией настоящих взрослых отношений, но и на самом деле выражением их сути. Хотя о взрослых отношениях мы больше догадывались, чем знали. Однажды к нам подошел маленький Костик Фирсов и с расширенными страхом глазами рассказывал, как он проснулся ночью оттого, что отец, причиняя матери боль, дергался на ней, корчился, отчего мать под одеялом стонала. Костик долго потом обижался на отца за причинение боли матери. И на мать за то, что она не звала на помощь. Мы, ребята постарше, ему пытались объяснить, что в таких случаях на помощь не зовут. Он нас не слушал. Через год, когда у него появился братик, он просветлел, все понял и простил мать и отца.
Наступало лето и я, как всегда, собирался в пионерский лагерь. Меня ждали старые и новые друзья, знакомства и встречи. Я еще не знал, что это лето, не смотря на то, что все равно будет счастливым, омрачится происшествием, которое оказало на меня сильное воздействие. Я надеялся, что встречу новых друзей и жил предвкушением, что встречу новых девушек, с одной из которых у меня может что-то начаться. Почему-то я все время надеялся, что встречу девочку, которая мне понравится и с которой у меня начнутся любовные отношения. В последние годы мы дружили с девочками, назначали им свидания, гуляли, сидели вместе в кино в открытых зеленых театрах. Мы писали друг другу записочки, играли в почту. И мне иногда писали такие записки, от которых я краснел и не знал, что мне делать и как поступить. Теперь я стал юношей и знал, как мне следует поступать.
В это у нас появилось новое интересное развлечение. Вовка
Так получилось, что почти все парни жили в моем дворе, а девчонки жили где-то в другом месте. И они приезжали к нам во двор. Приезжала и Рая. Она смотрела на меня издали, грустно и безнадежно. Я нарочно отошел от их компании, чтобы с ней не встречаться. Не скажу, что она мне нравилась. Мы все тогда больше играли в любовь, искали какие-то возможности, хотели себя проверить. Скорее всего, тогда простое любопытство двигало мной. И потом в возрасте четырнадцать-пятнадцать лет хорошо и прилично иметь девочку в друзьях, чтобы получить какой-то первый невинный опыт. И первый невинный опыт, первый урок, на который совсем не рассчитывал, я получил от Раи. Я понял, что к этому в жизни должен быть готов. Но беда заключается в том, что к этому нельзя быть готовым. И поэтому оставалось только преодолевать неприятности и жить с этим. В те годы каждое подобное событие делало тебя взрослее.
Глава 5
Романтика и низменность
В начале осени я увидел такую картину, которая меня и развлекла и заинтересовала. Мать, которая давно жила без отца управляла соседом дядей Володей. Дядя Володя был братом дяди Миши, который с тетей Валей и Генкой и Серегой уехали на другую квартиру. Ему было лет тридцать пять. Лысоватый с картофелиной вместо носа, невысокого роста, скромный и с добродушными маленькими глазками на простом лице.
– Вов, посмотри, что там в ванной на жалюзи. Что-то чернеет.
Дядя Володя поставил стул на скамейку и полез смотреть жалюзи.
Я сразу понял о чем идет речь и стал смотреть за происходящим. К этому времени я давно бросил подглядывать за купальщицами, потому что мне это было не интересно.
– Ничего здесь нет.
– А что там черное?
– Дырочка.
– Откуда она взялась?
– Не знаю.
– Ты со стороны туалета посмотри. Что там за дырка?
Дядя Володя взял табуретку, пошел в туалет. Поставил табуретку, сверху поставил стул и полез.
– Что там?
– Дырка… Чем-то замазана… Замазка или пластилин.
– Откуда она взялась?
– Не знаю.
– Может, ее закрасить?
– Можно и закрасить. Только она и так замазана.
Я подумал, что мать так тщательно его заставляет обследовать дырочку в жалюзи, потому что думает, что это он через нее подглядывает.
Через неделю случился еще один казус. Я собрался пойти в туалет. А тетя Лена наливала ванну, чтобы помыться. И, когда я шел в туалет, у меня мелькнула мысль: «Может быть посмотреть на нее в последний раз?» Но я отбросил эту идею, потому что мне это на самом деле надоело. Я зашел в туалет и услышал, как хлопнула дверь в ванную комнату. Я сделал свое дело то есть сходил по маленькой нужде, вышел из туалета и увидел, как тетя Лена встала на цыпочки и заглядывает в окно туалета, надеясь там что-то увидеть.
– Что там? – спросил я ее, старательно заглядывающую через окно в туалетную комнату в сторону жалюзи.
– Ничего, – сказала она, покраснев и пошла мыться.
Похоже, она поняла, что это за дырочка и решила удостовериться в своей догадке, хлопнув дверью в ванную комнату и тихо выйдя на кухню, чтобы увидеть, как я подглядываю через жалюзи.
Я тоже все понял и чуть не рассмеялся.
Прошло некоторое время и дядя Володя, очень скромный мужчина, неожиданно загулял и начал водить к себе женщин. Мать делала ему внушения. Дядя Володя скромно молчал и снова приводил женщину.