Интим обнажения
Шрифт:
Я какое-то время переживал, понимая, что для серьезных отношений нужна какая-то опора в себе, стержень, над которым мне еще предстояло, выстраивая, поработать.
На самом деле я просто еще был слишком юн. Вокруг было столько интересного и непознанного. Все девушки казались юными богинями, были красивы цветением и стремлением к совершенству. Молодые женщины казались уже совершенными, так как пришли к этому через материнство. Женщины постарше – красивы мудростью и тем, что любят в тебе юность, понимают тебя и читают, как книгу и ты тоже хочешь их читать, как книгу, но пока еще не можешь. И все это чудо жизни и творение души бога. И ты сам бог, потому что тебе кажется – ты на все способен. И ты наслаждаешься этим и в тебе часто слышится гимн твоей молодости, который звучит музыкой внезапного нахлынувшего настроения и выражается самопроизвольно рождающими в тебе словами: «Я свободен, как ветер! И красив, как бог!.. Я принадлежу только… Солнцу!.. Небу!.. И воздуху!.. И во мне есть что-то загадочное, нераскрытое, что поднимает меня на недосягаемую высоту и что заставляет чувствовать все по особенному. Я необыкновенный и чудесный и поэтому так сияю…От меня как будто расходятся дивные золотистые лучи всеобщего счастья. И я иду в их ореоле. Иначе почему на меня все так оборачиваются и, когда я прохожу мимо, смотрят вслед! Я концентрирую в себе счастье и радость всех людей, собираю их восторженные взгляды и несу другим жаждущим людям! И все это оттого, что я прекрасен и дерзко юн. И мне от этого хорошо, потому что все чудесно и будет еще лучше! Ведь жизнь только начинается». И рядом с тобой идут другие божественные создания, девушки с округлыми бедрами и с возвышенной грудью, которые тебя манят улыбкой, многообещающим взглядом, чудной фигурой и удивительной поражающей изящностью движений. И ты выливаешь все, что в тебе есть на идущее рядом создание. Идешь и разговариваешь с ней. И тебе кажется, что вы знакомы давно. И между вами что-то возникает – тонкое, мнимое, которое усиливается до поры до времени, пока она или ты не спохватишься и все легкое, романтичное, возвышенное разрушится от непредвиденных тобой или ею обстоятельств. Если вдруг получается так, что вы оказываетесь на критическом расстоянии, то тебя начинает всего выворачивать и тянуть к ней так сильно, что трудно с собой совладать. Т с этим нужно что-то делать. Если бы не клетка разума, в которую ты себя скорее пытаешь запихнуть, чтобы не случилось непоправимое, стыдное, и тебе остается только терпеть и скрывать свои чувства, не давать им свободы до тех пор, пока тебе не разрешат объятия и поцелуи. И ты только начинаешь понимать, что
Часть вторая
Проблески и заблуждения
Глава 7
Тургеневская девушка
Я вернулся из армии поступил в институт на вечернее отделение и пошел работать на предприятие.
К этому времени мы переехали из коммунальной квартиры старого серого пятиэтажного кирпичного дома в новый белый двенадцатиэтажный блочный дом, который выстроили неподалеку. Он возвышался над соседствующими пятиэтажками, как стройный журавль над высокой болотной травой. В этот же дом переехали некоторые наши бывшие соседи.
Мои школьные друзья уже женились. Девчонки из техникума начали выскакивать замуж на последнем курсе техникума и прямо, так сказать, из наших рук. После армии большинство девчонок и половина ребят начали обзаводиться семьями. Я решил с этим не спешить, тем более, что некоторые из моих знакомых начали мне говорить, что собираются разводиться.
Иногда я стоял пред зеркалом и спрашивал себя: «Какая девушка тебе нужна? Какой она должна быть?»
Вместе с тем мой пол давал о себе знать даже при том, что я был слишком загружен. Днем я работал, после работы ехал в институт. После института я возвращался к одиннадцати вечера домой и тягал двухпудовую гирю. Организм требовал физической нагрузки. Он также требовал и другого. Хотя я говорил себе: «Сначала учеба». Но интимная жизнь исподволь, ненастойчиво просила своего. Ум всегда сильнее днем, а тело ночью. Иногда я о себе забывал, получая наслаждение от успехов в труде и учебе. Они требовали напряжения ума. И тогда в какой-то момент я просыпался оттого, что у меня происходило самопроизвольное семяизвержение. Природа брала свое во сне. Иногда руки находили то, что меня так беспокоило, и делали в полусне то, что я себе не разрешал. Да, интимная жизнь это еще и то, что ты делаешь такое, в чем не можешь признаться даже себе. Тебе стыдно признаться в этом, но ты это делаешь не сознательно, не давая себе в этом отчет. И потом на какой-то вечеринке ты, выпив водки или вина лезешь к девушке, которая тебе совсем не нравится. Ты обнимаешь ее, лезешь в декольте. И что-то в тебе говорит: «Что ты делаешь? Ведь она тебе не нравится!» Но подсознание и пол руководят тобой, делают свое в тебе. Также как свое в тебе делает водка или вино. Они расслабляют ум, совесть, деформируют отношение к окружающему. Спиртное – это лучший деформатор всего и в том числе отношений. Оно преломляет пространство и сильно искривляет течение времени. И потом тебе противно и гадко оттого, что ты делал или пытался делать. Но ничего не остается, как прощать себя и жить с этим дальше.
В это время я много читал. Меня особенно поразил сентиментализм Стефана Цвейга. Его роман «Нетерпение сердца». Само название этого романа больше рассказало мне о себе самом, чем я тогда мог придумать. Я чувствовал и носил в себе это «нетерпение сердца». Меня ошеломила и поразила его новелла «Письмо незнакомки». Я наслаждался стильностью Фейхтвангера, чувственностью американца Теодора Драйзера. Заново перечитывал Достоевского, Толстого, Тургенева, как будто никогда их прежде не читал. Увлекался английской, французской и немецкой классикой. Постепенно я стал думать, что платоническое чувство выше всего остального из-за высоты, недосягаемости, идеальности, хотя пол утверждал иное. Я боготворил женщину и берег это открытие для себя. Не делился этим ни с кем. Для меня дорогого стоили встречи, случайные и незавершенные. Я ценил неоформленные и несформировавшиеся отношения. Когда можно лишь на мгновения соприкоснуться с другим человеком духовно и унести впечатление с собою на всю жизнь. Лишь изредка с трепетом вспоминая случившееся и думая, что из этого что-то интересное могло получиться, если бы получить продолжение. Я ценил такие встречи, которые меня обогащали. Однажды после экзамена я вышел из института. Накрапывал слабый дождь. И вдруг зачастил. Мои друзья и сокурсники, спрятались, сгрудившись по пять человек под одним зонтом. Я прыгнул через лужу к кучке под зонтом. Места для меня там явно не хватало. Я остановился и с улыбкой огляделся. К выходу из ворот шла девушка с зонтиком. Я шагнул к ней и предложил свою помощь: «Давайте я помогу вам нести зонтик!» Не знаю, что подействовало на нее. Моя улыбка, блеск счастливых глаз, радость от сданного экзамена, беспредельно веселое состояние или добродушное нахальство. Девушка согласилась, пустила меня под зонтик, с готовностью подав его мне и взяв меня под руку. Дождик споро и дробно колотил по зонту, лужам и мокрому асфальту. Мы шли к метро и задушевно болтали. Мои друзья шли позади мужской компанией и завидовали. Мы болтали с девушкой обо всем на свете и взахлеб. Она тоже только что сдала экзамен и это нас еще больше объединило. Оказалось, что она работала на кафедре в моем институте. Там же и училась. На короткое время зонтик стал нашим домом. Нам было так уютно под ним, что не хотелось никуда торопиться. Казалось, что мы нашли все, что искали в жизни. Хотелось так идти дальше по жизни целую вечность. Уже у метро девушка сказала, что она обязательно проспала бы на экзамен, если бы ее не разбудил муж. Я переспросил с удивлением: «У тебя есть муж?» Мы давно с ней перешли на «ты» и не заметили этого. Она откровенно сказала: «Да». Я почувствовал некоторое разочарование. Потому что еще прежде сказал себе, что никогда не буду иметь дела с замужними. И она, кажется, испытала в этот момент тоже самое. Мы оба почувствовали, что наш зонтик перестал являться нашим домом. И неожиданно в этот момент заметили, что дождик закончился. Еще недавно он капал, какие-то секунды назад. Слабо и как-то задумчиво, словно давал нам еще возможность немножко побыть вместе и вдруг кончился, уступая место солнышку. На улице стало свежо и ново. Нам нечего не оставалось как попрощаться и начать новую независимую друг от друга жизнь. От теплого асфальта поднимался легкий парок. Запахло прелью, пресной дождевой водой и обновленном запахом зелени. В лужах появились дождевые черви. Я сложил зонтик с улыбкой, которая еще оставалась на лице неизменной. В ней конечно же уже пряталась горчинка. Где-то там, в самых уголках губ. Это ощущалось очень явственно. Я подал девушке зонтик, – наш дом на короткое время, – и грациозно насколько возможно поклонился, поблагодарив за временный приют от дождя. После этого я попрощался с ней и шагнул в сторону поджидавших друзей. Я шагнул из ее жизни в свою. Больше я ее никогда не видел, не пытался искать и только помнил то светлое, что сочилось ко мне из того прошедшего дня с бойким летним дождичком, наполненного прекрасной мимолетной беззаботностью. Она так и запомнилась мне очаровательной, как летний дождь, который начался и прошел навсегда. И он может еще повториться, но это будет уже другой дождь без нас вдвоем.
Да, тогда я платоническое чувство считал идеальным и ставил выше всего плотского. И стремление к близости считал более совершенным, чем саму близость. Возможно, этим я себя таким образом обманывал за неимением такой близости, которую желал и о которой мечтал. Фантазии, вот что направляло, уводило меня к идеальному. В фантазиях все и всегда происходит, как ты хочешь даже со знакомыми девушками или женщинами. В реальной жизни девушка может сказать: ««Ой, что это ты делаешь? Сюда могут войти… А если кто-нибудь увидит?» Или: «Я сегодня не могу пойти гулять и в кино, потому что чесноку наелась». И такая простота сильно все принижает. Тогда, как внутри тебя есть место только прекрасному. И девушка или женщина, которую ты идеализируешь, никогда, ничего подобного не скажет. Без фантазии ни один человек не достигнет своей цели не добьется чего-то настоящего в жизни. А уж в отношениях мужчины и женщины фантазии приносят такие плоды взаимного счастья, о которых сразу не догадаешься. Я восхищался лебединой нежностью девичьих и женских рук, хрупкостью тончайшей талии, фигурами, которые напоминали древнегреческие амфоры. Я видел, как тоже самое делают другие мужчины.
Мне, конечно, хотелось знать, каким я кажусь со стороны. Каким меня видят мои друзья, знакомые, девушки и коллеги? Как они ко мне относятся? Я пользовался зеркалами и витринами, чтобы незаметно рассмотреть в них себя и девушек. Я узнавал, как ко мне относятся по тону, с которым разговаривали со мною, взглядам, смыслу сказанных слов, мимике и жестам. Если тон, взгляды и мимика выражали мне понятные чувства и адекватные той ситуации, в которой мы находились, то я воспринимал их нормально и спокойно. Если они мне казались непонятными, я мучился и пытался понять, разгадать, что же они значат. Я пытался повторять сказанное мне с тем же тоном, повторяя те же жесты, чтобы понять, какие чувства во мне возникают и с каким отношением они говорились. Сказанные слова передают только мысль. Тон, с которым они говорились, мимика и жесты передают нюансы, тончайшие чувства, которые могут даже поменять высказанную мысль на противоположную. Во взрослой жизни, в отношениях между людьми в интонациях, мимике и жестах накоплено столько выразительных средств и символов, что молодому человеку их сразу не понять, не одолеть и не осмыслить.
У нас в соседнем отделе работали две девушки. Одну звали Ира, другую Тома. Одну я сразу приметил и уделял внимание. Другую не замечал. Ира полненькая, круглолицая приятная и общительная блондинка с отчетливой талией, голубыми глазами, розовощекая из интеллигентной семьи. Папа у нее служил главным дирижером военного оркестра, и она считалась завидной невестой. Губы у Иры напоминали мне зрелую сочную малину. И с первых дней мне хотелось ее поцелуя, чтобы впитать в себя с ее губ свежеть этой ягоды. Тома выглядела непривлекательной тихой девушкой с загадочными глазами, бледным светящимся лбом и скромным обликом. Очень скоро Ира меня пригласила на вечер, который проводило наше предприятие с приехавшими артистами и танцами. Странное дело, я пришел на вечер представил, как все могло быть, как мы будет танцевать, как я пойду ее провожать, и на вечер не пошел под благовидным предлогом, в чем и принес приглашающей стороне извинения. Как раз в это время я заметил, что, чем больше я с ней говорил, тем меньше мне хотелось с ней общаться. Из каких-то незначительных примет между нами складывалось такое положение, при котором человек сначала притягивал к себе, а потом начинал отталкивать от себя. Среди девушек были такие которые сразу притягивали или отталкивали тебя от себя. Иногда полярность твоего отношения к ним менялась незаметно или из-за какого-то случая. Однажды в туалете ведущий инженер Бухтояров, человек на сухоньких ножках, энергичный до безобразия и при этом не слишком обремененный умом, сказал мне, увидев как мы разговариваем с Ирой: «На ней жениться нельзя». Я с улыбкой поинтересовался: «Почему?» На что он ответил: «Ты видел, какая у нее грязная кружка из-под чая? Вся коричневая. Она ее или не моет или плохо моет. Значит и хозяйкой она будет плохой». Бухтояров был человеком никчемным, ничего толком делать не умел, но подмечал он все верно. Примерно к такому же мнению я пришел сам, приближаясь к этому выводу с другой стороны. По моим наблюдениям за Ирой и из бесед с ней я понял, что она упрощенно относилась к себе, окружающим. Одежда ее хотя и выглядела чистой, имела недостатки в тщательности деталей, аккуратности и вкусовой подобранности. Она жила сегодняшним днем, без мечтаний и особых устремлений.
Как-то мне пришлось обратиться в соседний отдел к технологам, чтобы внести изменение в конструкцию установки по электрохимической обработки материалов. Меня отослали к Томе. Я с ней встречался несколько раз и мы обговаривали детали внесения необходимых изменений. Изменения затрагивали всю конструкцию и приходилось все продумывать. Во время общения с ней, она открылась мне совсем другим человеком. Я увидел в ней не просто девушку с потаенным, загадочным взглядом и лицом, напоминающим Монну Лизу, а человека умеющего глубоко чувствовать и все понимать. Ее лицо отображало неуловимые движения мыслей и чувств. В ее мимике я увидел незнакомые мне ранее нюансы. Как-то вечером после работы я пошел ее провожать. При чем я не сказал, что пойду ее провожать. Мы просто шли и разговаривали о книгах. Мы оба много читали. Чтение книг помогало мне избавиться от косности в общении. Я поглощал в книгах чужие мысли и чувства, чтобы перестать чувствовать себя бессловесной собакой, которая все понимает и ничего не может сказать. Я старался обогатить свой словесный запас, чтобы у меня появилась способность выражать тончайшие мысли и чувства, которые меня затрагивали, но не открывались во всей красе. Мы делились впечатлениями о книгах и кино. И вдруг поняли, что наши вкусы совпадают. Мы оба восхищались прекрасным и утонченным. Кроме тайны, которая в ней скрывалась, и которую она в себе носила, я увидел в ней неподражаемый лирический романтизм. Она умела в отдельные слова вкладывать такой смысл, который для меня оказывался недосягаемым. И когда я просил ее что-нибудь уточнить, она пыталась сменить тему или говорила: «Можно я не буду отвечать на этот вопрос?» Она с каким-то особенным чувством произносила «дом с мезонином». Когда мы подошли к ее дому, она сказала: «Вот он мой дом с большой трубой. Это был кирпичный дом недалеко от ботанического сада рядом с которым стояла большая кирпичная труба, которая заметно возвышалась рядом с домом. Такие трубы обычно имели дома в подвале которых имелась котельная. «Это мой дом с мезонином», – сказала она. Любимым писателем у нее был Тургенев и сама она была девушкой тургеневского склада «Ты представляешь, – говорила она, – он оставил все ради любимой женщины. Родину, дом, знакомых, друзей. Он поехал за возлюбленной во Францию и поселился рядом с ней только для того, чтобы находиться подле той, которая не давала ему даже надежды. И в конце концов он добился ее расположения». Она восторгалась отношением Тургенева к Полине Виардо. Мы болтали обо всем. Я открыл в ней какую-то другую глубокую жизнь, которой она жила и которая казалась недоступной другим. Мы начали целоваться, чуть-чуть не дойдя до ее дома. Как-то быстро это началось. Но у меня так всегда бывает. И все это от нетерпения чувств, которые мной овладевают. Я ощущал солоноватый вкус ее губ. Не знаю, почему. Она их совсем не красила. Первый раз у нас получился робкий поцелуй. Она целовалась, стесняясь, убирала от меня губы. Но я находил их, распалялся сам и распалял ее. Она вдруг вспыхивала и я чувствовал вдруг оживший ее язык, энергичный, жаждущий, любознательный. Он проникал в меня через губы. И я возвращал ей его и себя в губы, осознавая, что раньше так никогда не целовался. И по тому, как она делала то же самое, отдаваясь страсти, трепетно и неумело, понимал, что и она тоже так раньше не целовалась. Мы искали что-то свое и находили. Снова шли, снова останавливались и целовались. На глазах ее я увидел слезы и спросил: «Почему ты плачешь?» – «Это так», – ответила она. «Я тебя обидел?» – забеспокоился я. «Нет… – смахнула она слезинку к уголку глаза. – Не обращай внимания…» Я снова стал ее целовать. Нам не хватало воздуха, и мы делали короткие передышки. Во время такой передышки она, с опозданием отвечая на заданный мной ранее вопрос, сказала: «Я не должна была тебе позволять этого…» – «Почему?» – быстро спросил я. «Не хорошо…» – коротко с чувством сказала она. «Что не хорошо?» – спросил я. «В первый же день…» – со страданием и сожалением в голосе пояснила она. Я усмехнулся краешком губ. Не знаю, почему я улыбнулся. Но в этом было что-то нехорошее, неуместное. И я себя за это немного укорил. «Вот мой подъезд», – показала она рукой в сторону горящих окон. – Дом с большой трубой…» И я посмотрел еще раз на дом. Обычный пятиэтажный дом. Такие дома стояли по всей Москве и недалеко от моего прежнего дома. Но сегодня на фоне темно синего неба высокая черная труба смотрелась фантастически, причудливо и необычно. Мы вошли в ее подъезд, поднялись на второй этаж и остановились у кона. Стояли тихо, слушали шаги, дожидаясь, когда кто-то пройдет и шаги затихнут. И в тишине снова целовались. Наши плащи мы повесили на ручки окна, чтобы в объятиях лучше чувствовать друг друга. Расходиться не хотелось. В тот вечер я еле сумел от нее уйти.
По вечерам я учился. В свободные дни мы встречались с Томой в ботаническом саду. Ей очень хотелось показать мне розарий. Она видела там удивительную розу, которая называлась «Только ты». «Ты должен ее увидеть», – говорила она. Селекционеры выводили новые сорта роз, давали им емкие и много значащие для кого-то названия и выставляли для осмотра. Мы несколько раз приходили к застеленному розарию и он каждый раз оказывался закрытым. Я расспрашивал ее о розе, которую она мне хотела показать. И она мне просто говорила, что она необыкновенная. Мы ходили мимо кустов роз открытого розария. Я любовался цветами и читал названия роз «Кавалькаде», «Чайная». Мы говорили о Стефане Цвейге, Фейхтвангере. Как раз в это время я пропадал в районной библиотеке среди полок с книгами. Наши отношения развивались и вот-вот могли стать самыми близкими. Перед октябрьскими праздниками все сотрудники отдела собрались за столом выпить дарового спирта, который выделяли для всяких технических работ и который всегда приберегали к такому дню. Мы тяпнули, сколько позволяли накопления спирта, закусили домашней и прикупленной снедью, погружаясь в обильные, застольно – праздничные разговоры обо всем и не о чем конкретном. После выпитого и сказанного становилось необыкновенно хорошо. Научные работники в подпитии особенно витиевато выражают свои мысли, и ассоциативно, намеками, языком Эзопа передают такие нюансы мыслей над которыми нужно еще подумать. Слушать их в такие моменты так приятно. После выпитого обычно разбредались по теплым дружным компаниям. Иногда ехали к кому-нибудь домой продолжать вечеринку. В складчину покупали вина, водки, еды и заваливались к кому-нибудь домой. У кого-то жена уехала к маме и должна вернуться перед самыми праздниками. У кого-то муж приезжает после праздников. Быстро все собирали на стол, резали закуску, вспоминали простые кулинарные рецепты. И затем отводили душу, блистая умом и неординарностью. После застолья в квартире уже с песнями, хохотом вываливались на улицы, чтобы разбрестись и разъехаться по домам. После вот таких посиделок я снова провожал Тоню домой. Мы ждали чего-то большего, решающего и решительного. Мой руководитель поймал меня за руку перед уходом и по-мужски спросил: «Ну, ты ее сегодня…» Я посмотрел на него так строго, что он ретировался и пояснил: «Я имел в виду «проводишь»…» Он умный человек и ловко вывернулся. Все интеллигенты в подпитии любят дать понять, что они тоже мужики и могу выражаться по простому и грубо. Хотя нецензурные выражения в устах моего руководителя всегда приобретали мягкую вариантность и отражали глубину мышления и тонкий ум. Я вспомнил, как он вывернулся в коридоре и улыбнулся. Мне нравился этот человек. Он даже перед нашим уходом подал Томе пальто, что было уж слишком для заглаживания вины. На этот раз мы прошли в подъезд, поднялись на ее этаж и она пригласила меня к себе. Дома оказались родители и это скомкало наши планы. Мы сидели в ее комнате одни. За стеной тихо лежали на диване родители и с ними находилась младшая сестра Тони. Нам старались не мешать. Даже из коридора к нам просачивалась тишина. Мы сели на диван и скоро обо всех забыли. Вино делало свое дело. Губы искали губы и находили их. Руки находили необходимое и находили это. Чулки, платье, трусики. «Нет… Нет, нельзя…» И я не понимал, это я ей платье выше и выше, я расстегиваю пуговицы на брюках или это делает она. Это я достал то, что достал, или она. «Что мы делаем? Что мы делаем…» Мы желали близости и нас останавливало только присутствие за стеной ее родителей. Мне это было нужно. И ей это было нужно. Нам это было нужно. Я видел, как она взялась за самое основание моего я. И как начала наклоняться. Медленно завораживающе, обреченно. «Неужели она это сделает? – подумал я. – Неужели она может это сделать?» Ее голова опускалась ниже и ниже. «Что мы делаем?» – вдруг снова воскликнула она и приподнялась, откинула голову назад, обращаясь лицом к небу и не выпуская из рук то, что держала. В ее глазах была такая мука и такая борьба с собой, что я затрепетал и сердце заныло от сочувствия. Она снова наклонилась и, словно упала без чувств, уткнулась щекой в колено, расслабляя руки. «Тома…» – позвал я. «Сюда могут войти», – без сил простонала она. Она была моей. Мне стоило только обмануть себя, обмануть ее и хоть что-то сказать. Но я не смог этого сделать. Не позволил сказать слова, которых она ждала. Мы оба желали большого возвышенного чувства. Но я не достиг его, не смотря на то, что эта девушка покорила меня. Я относился к ней не так серьезно, как она ко мне. Отсюда эти неуместные улыбочки, мелькающие на моем лице, которые говорили то ли о моем превосходстве, то ли о моей радости за ее чувство. Я не хотел ей просто воспользоваться, потому что ценил и желал ей лучшего. Я гладил ее по волосам и смотрел на пол, дощатый, крашеный суриком. И думал, что вот здесь мне возможно придется жить. И от этого мне становилось тоскливо и томительно. Она ждала от меня главных слов. Я молчал и думал о чем-то другом. Нет, я говорил ей то, что мог сказать: «Ты мне нравишься. Ты красивая и удивительная! Мне с тобой хорошо!» Но она ждала других слов, которые я ей сказать не мог: «Люблю!.. Вместе навсегда». Иногда, когда мы гуляли по парку, она останавливалась около сросшихся корнями двух деревьев и говорила: «Как это прекрасно! Вот так бы всю жизнь!» И я понимал ее до слез, но никак не мог представить, что это относится к нам с ней. Я ничего ей больше не мог дать. И она больше ничего не могла мне дать. Мы встречались какое-то время, и она, предчувствуя безысходность, в начале весны подала заявление об уходе. В последний ее рабочий день я пошел ее провожать. Это оба сознавали, что это наш последний день. Мы это знали, хотя и не признавались себе в этом. Хотелось так много сказать друг другу. Так много пожелать. И еще нам, казалось, что все может вернуться. Я не хотел терять этого человека и в то же самое время ничего не мог сделать, чтобы оставить рядом с собой. «Нам все равно не быть вместе», – сказала она около своего дома, как раз на том месте, где мы начали целоваться. «Почему?» – спросил я расстроено и удивленно. Она не ответила. Просто на ее лице отразились сильные переживания. «Почему? – снова спросил я. – Откуда ты это знаешь?» Ее слова звучали, как приговор нам. И особенно меня томила некая обреченность, прятавшаяся в них. Какой-то тупик жизни, против которого я восставал всей душой и всем своим существом. «Почему? Почему ты так говоришь? – спрашивал я ее и пытался заглянуть в глаза. Она отворачивалась и все ниже, ниже опускала голову. Я заметил слезинку в уголке ее глаз. «Тома! Том, почему ты так говоришь?» – я попытался поднять пальцами ее подбородок. Она повернула голову в сторону и посмотрела куда-то блестящими полными чувств глазами. «Сердце вещун», – коротко ответила она мне со вздохом. Она любила повторять эти слова: «Сердце вещун». Мне ничего не оставалось, как задумавшись, пойти с ней дальше. Где-то рядом, словно кастрюля прогремел по трамвайной линии трамвай. И этот звук напомнил мне школьный звонок на перемену. На какую-то большую перемену. Тогда я себе еще не мог объяснить до конца слов Тони. Переложить их как-то на свое понимание. Потом часто испытывал нечто подобное, когда в тех или иных обстоятельствах возникает некое предчувствие. И оно тебе подсказывает, что будет и что не состоится. Но ты все равно куда-то стремишься, что-то делаешь, не зная наверняка о конечном результате. Потому что предчувствия иногда оказываются просто твоими сомнениями, которым находятся оправдания. Мы шли в весеннем море людей. Они обтекали нас. Они смотрели нам в лица и оглядывались нам вслед. Но мы их не замечали. «Теперь все будет хорошо, – неожиданно сказала Тома. – Теперь все пойдет, как надо». Она вдруг развеселилась и начала смеяться. Мне не понравился ее смех. Казалось, что где-то в нем прячутся слезы. Но в них скрывалась и отчаяние, и радость. Радость от последних минут счастья. «Конечно, будет хорошо», – попытался я казаться оптимистичным. «Ты за меня не беспокойся. Я нашла себе работу. И скоро выйду замуж. Да-да, замуж. Мне уже сделал предложение один человек. Правда, я ему отказала». – «Почему?» – удивился я. «Потому что… Потому что в моей жизни появился ты. И я ему о тебе рассказала. Все рассказала. Он моряк, учится на заочном и приезжает сюда на сессию… Я знаю, он вернется и снова мне позвонит, сделает предложение». – «Откуда ты это знаешь?» – «Я знаю, – загадочно сказала она и добавила, обращаясь глазами внутрь себя. – Сердце вещун…» От ее слов сердце мое защемило. В них в эту секунду проявилась она вся, романтичная, бесконечно глубокая и прекраснодушная. Мне стало одновременно горько и легко. Мне не нравился только ее смех. Нервный, через чур веселый. Я боялся за нее. Теперь мне стало легче, но тоска обняла мое сердце предчувствием последних минут перед расставанием. Тома смеялась. И мне казалось, что в следующее мгновение произойдет что-то иное, непоправимое. «Сейчас она отвернется и заплачет… – подумал я. – Только бы она не отвернулась и не заплакала. Тогда я сам не выдержу и сделаю что-нибудь неправильное, не то, что нужно». Нет, она не заплакала. Попрощалась с улыбкой, сугубо по товарищески, нарочито, по деловому протянула мне руку для пожатия. Отвернулась и пошла прочь из моей жизни. Да, она уходила от меня в свою новую жизнь. Но наша жизнь тянула ее назад. Поэтому так подозрительно дрогнули ее плечи и поднялась к лицу рука. И меня наша жизнь тянула назад. Только ее походка оставалась по-прежнему легкой, свободной, даже несколько озорной и шаловливой. Я не видел в ней этого раньше. От меня уходила замечательная девушка и уносила свою чистую светлую жизнь, чтобы подарить ее кому-то другому.
Мысли часто возвращали меня к Томе. Я думал о ней, о жизни, о судьбе. Я не знал, что многое в жизни происходит помимо человека, даже если ему кажется, что это все сделал, предопределил и придумал он. Я много раз встречал странные супружеские пары, которые зрительно не подходили друг другу. И они жили счастливо. И я встречал пары, которые, казалось бы подходили друг другу идеально, и они расходились. Похожим людям проще понять друг друга. Но противоположности, как известно, дополняют друг друга. Есть известная легенда, которая гласит о том, что когда-то целое состоящее из половинок растерялось по свету и теперь половинки вынуждены искать свою. Я искал свою половинку.