Иные измерения. Книга рассказов
Шрифт:
Мне-то как раз не понравилось, что все видят сквозь ограду, как Хызыр дрессирует собак. Сам не знаю почему.
Весной Маша забежала с подарками от Хызыра: большой банкой каштанового мёда, переложенного орехами, турецким лимонным одеколоном, вытканным золотыми нитями платком для моей жены. Похвасталась, что купили автомобиль «Мазда».
А ещё через пять дней, рано утром, позвонила из аэропорта Шереметьево. Я едва узнал её голос.
— Убит Хызыр, — послышалось сквозь судороги рыданий, — ночью звонил Павло.
Она улетела в Стамбул.
Оглушённый новостью, я оставался в неведении до того дня, пока Маша вновь не появилась в Москве.
Пришла ко мне. Прежде всего выложила на стол какую-то видеокассету.
— Грабители? — вставляя кассету в видеомагнитофон, спросил я. — Покусились на деньги? Она отрицательно покачала головой. Сидела с поджатыми ногами на диване, дрожала. Я подал ей плед.
…На экране возникла комнатка со столом у окна. На столе аккуратными стопками лежали конторские книги, фотографии умных собачьих морд. Валялся исписанный лист бумаги.
— Составлял список Павл'y для закупки провизии собакам, — сказала Маша. — Зарубили. Колуном. И тут я увидел Хызыра, лежащего боком на полу. Под головой была лужа крови.
Я перевёл дыхание и лишь в этот момент осознал, что видеокамера донесла и звук — со двора, очевидно из вольеров, доносился жуткий собачий вой…
Подробно, не спеша был снят прислонённый к стулу колун, брызги крови на стенах.
— Полиция снимала? Следователи?
— Павло нашёл кассету на столе сразу после убийства.
— Видеокамера ваша? Кто всё-таки снимал?
— Нет у нас видеокамеры. Не знаю, кто и зачем снимал. Павло в тюрьме. Подозрение пало на него, больше не на кого. Плачет. Я его видела. Жалеет Хызыра.
— Машенька, а как ты думаешь, кто это сделал?
— Не знаю. У него не было врагов. Разве могли быть враги у такого человека? Я промолчал.
Тысячи людей ежедневно ездили мимо сквозной ограды питомника, видели Хызыра, дрессирующего собак. И среди всех, кто его заметил, несомненно, были и те, кто не прощает отступничества. «Серые волки». Оставили кассету в назидание.
Впрочем, это только моя версия.
Монтажная фраза
Более благополучные коллеги в глаза называли его гением. Гурген с подозрением выслушивал их. Он и без этой публики знал себе цену. «Делают комплименты, чтобы успокоить свою совесть», — говорил он мне впоследствии.
Мы познакомились, после того как однажды в просмотровом зальчике Высших режиссёрских курсов нам, слушателям, показали три запрещённых к прокату фильма неведомого кинорежиссёра.
Формально это были документальные ленты. Вернее, художественные, но без актёров. Я не в состоянии ни определить их жанр, ни пересказать. Как можно пересказать, например, походку Чаплина или улыбку Джульетты Мазины? Настоящее кино — и все.
Снятые без дикторского текста, без всяких выкрутасов кадры, казалось бы, обыкновенной жизни людей, животных, растений, гор, облаков обнажали неуловимую, но ослепительно явственную тайну бытия.
«А он ловец неуловимого, — думал я, выйдя на улицу после просмотра. — Что снилось нам, забылось за день…»
Так выговорились, получились стихи, которые мне удалось через третьи руки передать автору фильмов.
Через неделю-другую он пришёл в гости.
Сухощавый человек лет сорока, одетый в чёрный пиджак из кожзаменителя, стоял передо мной с недоверчивой улыбкой.
Я усадил его. Кинулся к секретеру, где, по счастью, имелась кое-какая выпивка.
— Что будем пить? Разведённый спирт или коньяк?
— Какой коньяк?
— Кажется, армянский.
— Тогда будем.
…Не знаю, как для читателя этих строк, а для меня всегда остаётся мучительной загадкой, отчего так устроено в жизни, что чем стремительнее ты сближаешься с человеком, чем безогляднее распахиваешься навстречу ему, тем скоротечнее проходит это время дружбы, тем больнее, когда все кончается и ты со всей своей искренностью остаёшься, словно выпотрошенный…
Странно, в тот раз я предвидел такой исход. И все же не смог противостоять своей натуре.
Недоверчивость Гургена быстро растаяла. Он оценил то, как верно я понял его картины. И хотя в отличие от киношной братии, не заявляю в глаза, что он гений, вполне осознаю, кто меня посетил.
Он поделился мечтой — снять в Иерусалиме фильм о Голгофе, крестном пути Христа.
— Верующий? — радостно спросил я.
— Знаком с нашим армянским католикосом, — неопределённо ответил Гурген. — Бывал в Эчмиадзине.
Пока что он приступал к монтажу подобранных им из наших и американских хроник кадров о запусках космических аппаратов, о попытках проникновения в тайны Вселенной.
— Подсунули эту малость, чтобы откупиться от собственной совести, — не уставал повторять он. — Приходится зарабатывать. Жена, двое детей. Что ты скажешь?
Что я мог сказать, сам, в сущности, нищий? Роман, который я писал семь лет, не печатали. Зато я был один. Отвечал только сам за себя. Спирт и порой коньяк подносили друзья.
Он стал приходить ко мне. Все чаще и чаще. Сунет в руки пакетик с колбасой или сосисками и с порога кидается к секретеру. Дёргает ключ, на который он запирается, зная, что внутри может таиться выпивка.
Как-то сам принёс бутылку все того же родного ему армянского коньяка.
При всём том Гурген отнюдь не был алкоголиком. Пил немного, только бы снять напряжение. Ему нужно было выговориться. Без конца, так и этак растолковывал мне замысел фильма о Голгофе, советовался. Уносил с собой какую-нибудь из книг с моих книжных полок.