Иные песни
Шрифт:
Старик стоял на коленях у маленького костерка, повернувшись к выходу боком. Он не мог не услышать входящего господина Бербелека, но не стал оглядываться. На широкие плечи его — наброшен толстый плащ из невыделанной бедвежьей шкуры. В левой руке старик медленно вращал глиняный кубок. Рядом лежал джутовый мешок.
Господин Бербелек присел по другую сторону костерка. Белые кустистые брови, грубые черты, бледная кожа — старик происходил не из этих мест, скорее, с севера, из ауры Тора. Шею и подбородок его покрывал сложный морфинг, поблескивающий сквозь морщинистую кожу сталью и звериными костьми.
— Благословения от Госпожи Благословений, Потнии Атаны, матери о ста именах, — произнес господин Бербелек на хе койне диалектос.
Старик
— Под землей обращаешься к Элейфии, — прохрипел он.
— Обращаюсь к тебе, эпистатес.
— Под землей Элейфия слушает.
Господин Бербелек понял, что старик обкурился гашишевым дымом или обпился неким наркотическим напитком; ибо пьяным тот не был. Иероним заглянул ему в глаза, но старик уставился внутрь кубка, тяжелые веки прикрыли синие радужки.
Господин Бербелек взял его за руку, потянул.
— Пойдем, пойдем, уже день, время течет, мы ведь договаривались, разве ты не принес ей клятву, выйди на свежий воздух, ну, нужно идти.
— Да, конец ночи, как я и поклялся. Выпей. — Он ткнул господину Бербелеку в руки кубок с остатками темной жидкости на дне. — А как иначе ты сумеешь их встретить? Нынче так же, как и пять, десять тысяч лет назад. Здесь, именно в этом месте, стоял малый лабиринт, прямая стена, пятикратно изогнутая. Теперь нет и следа. И сколько здесь погребено под ее именем, нет и следа. Но взгляни на скалы. Видишь их? Выходят ночью, когда разожжешь хороший огонь, не слишком большой и не слишком маленький, и выпьешь молоко Маковой Богини. Их морфа дочеловечья: башки зверей на торсах мужчин и женщин, головы человеческие на телах тварей — даймоны из начала мира. Не станешь их приветствовать? Поклонись им. Держи. Пей. Видишь?
Мерцающее пламя прыгало по стенам, сталактитам, сталагмитам, сталагнатам, щебенистым осыпям, один рисунок теней уже почти что-то означает, другой — лишь протяжное бормотание тьмы.
Господин Бербелек рявкнул проклятие, швырнул кубок внутрь пещеры.
— Встань!
Старик вскинул голову; расправил плечи, взглянул на склонившегося к нему над костром господина Бербелека, заморгал. Тени прыгали и по лицу и фигуре Иеронима.
— Да, эстлос.
Они вышли на Площадь Алтарей.
— Куда теперь?
— Туда, эстлос.
— С головой уже все в порядке?
— Да. Прошу прощения. Я — старый человек.
— Погоди, мне нужно забрать мешок.
По склону на северо-восток, а затем снова вверх, поросшим пальмами склоном преморфированной горы (у нее был слишком правильный абрис), и к источнику холодного потока, и между руинами приморской наблюдательной башни, и снова вниз, и по склону вдоль побережья — так вел господина Бербелека лунный контрабандист, старый Нану Агилатила, который, как утверждал, помнил времена короля Атапоса Четырнадцатого, последнего из династии Кафторских Эверитов. Будто устыдившись своего поведения в Эйлифии, старик на всякий случай не позволял господину Бербелеку и слова вставить, продолжая громкий бесконечный рассказ о временах минувших.
— Ее святыни, ее лабиринты, Кноссос, Файстос, Закро, Маллия, Кидония, Ретимнон, Гурния, Монастираки, здесь она родилась, здесь вышла в мир из тени, из-под земли, здесь услышала первые свои имена. Что дал ей Восток, что дал ей Эгипет — лишь плоть, место между небом и землей; ибо родилась она здесь. Если дано тебе будет узреть ее, эстлос, пусть даже издали… Ах, все еще есть люди, ждущие ее возвращения, хотя, конечно же, они не скажут этого вслух чужаку, Чернокнижник сажает на кол, Семипалый сжигает, К’Азура отрубает голову, Навуходоносор отрубает голову, как же они ее боятся. Все еще есть люди, а всё, что о ней знают, — легенды о легендах. В молчании. Ты заметил, эстлос, как согласно все здесь о ней молчат? Я проведываю Кафтор раз-другой за год. Оно погружается в них все глубже, это молчание, эта глухая тоска. А ведь в первые века После Упадка Рима Кафтор в ее ауре, наоборот, был сильнейшим в Средиземном море, как четыре, пять тысяч лет назад, снова правил всей морской торговлей, растягивал свои колонии вдоль побережья Европы и Африки, именно отсюда, видишь те руины, именно отсюда отплывали ежедневно сотни кораблей, сюда свозили величайшие богатства мира, к ее святыням, к ее лабиринтам, до сих пор не раскрыты все их тайны, не верь официальным версиям, она привечала текнитесов ге из самых дальних стран, веками те работали в подземельях, в гротах под морем, будто бы существуют секретные входы из горных святилищ; и там простирается величайший из лабиринтов, извечная Форма Земли, противостоящая всем катаклизмам, с целый Кафтор длиной и шириной, и даже дальше, под дном моря; коридоры на сотни стадиев, комнаты пироса, сокровищницы, черные дворцы, старейшие алтари, города в скале. Когда-нибудь она вернется.
В полдень путники задержались у края обрыва, сто пусов над волнами, в грохоте волн, разбивающихся о клыки скалистого залива — ни один корабль не сумел бы сюда вплыть, и никто бы не сошел по отвесной стене — и Агилатила впервые замолчал, когда ели холодную пищу: сыр и сухари, запивая их горькой агриттой. Небо было серым, тучи низкими, разбухшие злыми ферментами аэра и пироса, сильный западный ветер гнал их над островом, сбивая в массивные кучи, — и лишь благодаря этому время от времени открывались грязные небеса.
Отрыгнув, старый контрабандист вытянулся навзничь, подложив руки под голову. Господин Бербелек понял, что это не остановка на середине пути, что они добрались до места. Сидел рядом, на своем плаще, пожевывая стебель зимней травы. Две рыбацкие лодки отважно галсировали наперекор вздымающимся волнам и порывистому ветру, их низко опущенные паруса то появлялись, то снова исчезали на фоне темно-зеленой купели.
— Служу ей уже пятьдесят лет, — бормотал Нану. — И лишь однажды удалось мне проведать ее королевство. Я не глупец, понимаю, что она даже не слыхала обо мне. И о множестве таких, как я, которые довольствуются тихой надеждой, часто расплачиваясь своей жизнью. Мы уходим; вы остаетесь. И что вы о нас в действительности думаете?
Господин Бербелек жевал стебель. Это «вы» из уст Агилатилы все же произвело на него впечатление, хотя он и старался его скрыть.
— Ты не хочешь искренности, — пробормотал.
Старик сел, взглянул на господина Бербелека.
— Хочу.
Господин Бербелек выплюнул травинку.
— Вы не люди. Не обладаете собственной волей. Вами правит чужая Форма. Пятьдесят лет — и что тебе с этого? Ты даже не видел ее. Умрешь, будешь забыт, ничего не останется. Безусловная верность пристала дулосам.
— Гляди, эстлос, они здесь.
Агилатила встал и принялся махать руками.
Круговерть грозовых туч на северном небе пробила каменная башня, падая по параболе над морем к пропасти. Господин Бербелек тоже поднялся, уставившись на явившееся. Минарет парил в воздухе, лежа на боку, стройным куполом вперед; из окон и галерей его свешивались длинные знамена, хлопающие в воздухе, будто рукаты. Вдоль верхнего бока башни крепилось узкое веретено аэростата, десятикратно уже самой худой воздушной свиньи. Веретено было черным, а каменная башня — темно-красной, огненный мрамор — теперь-то господин Бербелек понял, что она полностью построена из оронейгеса. Ее творец облюбовал абрисы раковины, спирали, открытые полукружия, несимметричные арки — из них складывались ее горизонтальные и вертикальные этажи, уровни, свернутые в ощерившиеся на небесную бездну колоннады, серпантинные террасы, окруженные статуями богов, людей, зверей, даймонов. На носовом куполе возносился каменный ангел, и хрустальная коса указывала направление полета, от крыльев его тянулись длинные, в несколько десятков пусов, белые ленты, растрепанные бинты, содранные ветром с выздоравливающего; у ангела не было левого предплечья, лишился руки в столкновении с неким поднебесным препятствием.