Иные песни
Шрифт:
По лестнице со второго этажа сошла старая эгиптянка в черном гиматии и серой юбке. Испачканная мукой женщина заступила ей на миг дорогу, эгиптянка отогнала ее, коротко дернув головой. Она была седой, что встречалось в Александрии необычайно редко.
— Эстлос. Анеис. — Господину Бербелеку поклонилась, Анеиса одарила холодным взглядом.
— Так я уже пойду, — поспешно произнес Панатакис и сбежал к ждущей виктике.
Они оба оглянулись на него, следили, как уезжает. Кот тем временем вернулся и с протяжным мявом принялся тереться о ноги эгиптянки. Где-то внутри дома готовили медовуху, запах вставал всепоглощающей волной, Иероним почувствовал, как рот наполняется слюной. Он сглотнул и переложил рикту в левую руку.
— Атена Ратшут, — начала она, опустив взгляд на кота, но господин Бербелек прервал ее тихим
— Знаю, Анеис мне все рассказал. И о том, что вы были ученицей Антидектеса. Надеюсь, Анеис на вас не давил, он не отличает просьбу от шантажа.
— Всякая просьба — шантаж, — пробормотала женщина рассеянно, оглядываясь через плечо, вглубь дома. Плакал ребенок, кто-то играл на флейте.
Вздохнув, отодвинула ногой кота, поправила длинную юбку.
— Собственно, нам уже нужно идти, Солнце почти зашло, он сейчас встает. Прошу.
Вышли. Она закрыла за гостем дверь. Господин Бербелек плотно завернулся в черную кируфу, натянул капюшон. Хлестнул риктой ближайшего прохожего, перегородил дорогу следующему — так они влились в поток пешеходов, текущий сквозь старый еврейский квартал Александрии.
— Может, следовало все же взять виктику?
Его спутница покачала головой.
— Нет смысла, это недалеко, у прибрежной стены.
Некоторое время шли молча. Многочисленные амулеты и памятные камни, которыми была увешана Атена, позвякивали и постукивали при каждом шаге. На лбу был линкурион — какие же болезни лечит моча рыси?
Когда ее толкнул бегущий против движения грязный оборванец, господин Бербелек подал ей руку.
— Он рассказал тебе, что я занималась филонекрией, верно, эстлос? — пробормотала она.
Господин Бербелек не ответил.
— Знаю, что ты потерял там сына. Если носишься с намерением —
— Нет, — резко ответил он.
— Это хорошо. Это хорошо. Когда душа покидает тело, ему можно навязать лишь звериную форму: ест, чтобы есть, дышит, чтобы дышать, существует, чтобы существовать. С автоматонами — точно так же.
Господин Бербелек смотрел теперь на седую эгиптянку с холодным гневом.
— Раз уж вы подняли эту тему, — процедил он, — хотелось бы услышать, что вы думаете о спекуляциях Олога. Вы читали вчерашний «Герас»? Вы ведь пытались построить такой кероматон, не нужно отрицать.
— Более двадцати лет назад.
— Это не имеет значения. У кого-то другого могло бы и получиться. И теперь у нас — Сколиодои.
Она качала головой, амулеты звенели.
— Нет, нет, это невозможно, ты не понимаешь, эстлос. Олог пишет глупости. Каким бы образом кероматон мог вызвать нечто подобное? У него была одна простая функция: генерировать определенную ауру. Такова была идея Ваика Аксумейца: мертвый предмет с живым антосом. Меканизм для резьбы кероса. Элькинг пишет, что лунные кузнецы эфира умеют вковывать его непосредственно в керос. Разве ты не видишь, эстлос, что сие — нечто противоположное некромантии? Подумай о массовом производстве калокагатических кероматонов, часов красоты и здоровья, — с каждым словом Атена все сильнее распалялась, на щеках проступил румянец, она выпрямилась, левая рука вцепилась в прядь седых волос. — Не видишь, в каждом доме, в каждой комнате, у каждой постели один такой кероматон, это как если бы у каждого был свой личный кратистос, антос коего можно было бы произвольно настраивать, намного более сильный, чем антос Навуходоносора, для бедных и для богатых, для сильных и для слабых, для аристократов и для простонародья, здоровье, красота, мудрость —
— И ради этого вы убивали младенцев.
Энергия покинула ее, она замолчала.
Когда отозвалась снова, говорила почти шепотом; зато впервые в голосе ее появился след горькой злости:
— Такова природа реальности. Только глупцы сердятся, что Солнце восходит на восходе, закатывается на закате. Откуда взять силу для изменения чужой Формы, что уже обрела энтелехию и вся потенция коей уже реализована? Кероматон должен делать Субстанции снова неисполненными, молодыми, податливыми для формирования. А что в наивысшей мере является сильнейшей потенциальностью? Семена растений. Еще сильнее — яйца. Еще сильнее — щенки. Еще сильнее — плоды звериные и человечьи, младенцы, дети дулосов. Еще сильнее — дети аристократов.
— Вас должны были размыкнуть конями.
— Ты и вправду полагаешь, эстлос, что Ваика прокляли из-за тех младенцев, а не из-за того, что кероматон суть макина свободной демократии?
— При чем к справедливости — политика? Вы убивали.
— А скольких людей убил ты, эстлос? И во чье имя?
— Во имя свое, во имя свое.
Атена сжала губы. Когда отворачивалась, господин Бербелек ухватил взглядом ее резкий профиль, линию лица, подчеркнутую вечерними тенями. Двадцать лет назад… двадцать лет назад она была красивой женщиной, наивные глупцы падали на колени пред ее формой, теплым прикосновением благословляла она молодых мекаников смерти. Кто смог бы противиться столь ощутимой идее добра?
На прибрежной улице — то есть на пятачке, растянутом меж старейшей застройкой еврейского квартала, стенами Первой Александрии и выморфированным в высокий клиф берегом моря, — еще велось несколько публичных торгов, толпа еще не разошлась. Господин Бербелек разбивал риктой толчею, освобождая проход для Атены. Воры и мошенники обходили их стороной, наглому хулигану он выбил риктой глаз. С северо-запада, от Короля Бурь, дул сильный ветер с запахом морской гнили, на ветру том трепетали одежды прохожих, занавеси и москитные сетки в окнах, навесы торговых лотков, знамена, вывешенные на старинных укреплениях. Вечерние крики чаек и альбатросов разносились над северной Александрией.
Атена Ратшут остановилась перед воротами старого дома, скрытого в тени крепостных стен; напоминал тот квадратную башню. Дом и вправду был выше крепостной стены, верхний ярус выходил за ее линию — но верхнего яруса было не увидеть с улицы, башня нависала над краем клифа, выступала над поднятыми оронейским ветром волнами. На первый взгляд, два последних этажа казались пристроенными к древней конструкции совсем недавно, они отчетливо отличались Навуходоносоровой архитектурой.
Атена дернула за звонок, раз и второй. Появился мускулистый невольник. Узнал Атену. Без слова провел их через холл, лестницей и тесным коридором на третий этаж, в прихожую без окон — на миг исчез за багровым занавесом, чтобы сразу вернуться и с поклоном впустить Ратшут внутрь. Господин Бербелек ожидал в молчании. Откинул капюшон, прикоснулся к висящему на груди амулету, блестящей трубочке, наполненной белой массой, прижал ее на миг к носу. Дулос стоял неподвижно, лицо — будто из старой меди. Господин Бербелек расправил риктой края цветного коврика под ногами. Дом был обставлен очень богато, даже пирокийные лампы крепились к стенам серебряными винтами.
Атена появилась из-за завесы.
— Входи, эстлос. Времени у тебя — до полуночи. Он делает мне одолжение, не дави.
Не взглянув больше на Иеронима, быстрым шагом двинулась к ступеням.
Господин Бербелек отвел риктой богатую ткань и шагнул в комнату. В комнату — в огромный зал: помещение, должно быть, занимало больше половины этажа, выходило низкой колоннадой на террасу, выступающую над морским клифом; эта часть дома наверняка частично была выстроена из оронейгеса. В зале отсутствовала не только одна из стен, но и часть потолка, железные ступени вели на крышу башни. Через широкое прямоугольное отверстие господин Бербелек видел фрагмент каких-то деревянно-металлических конструкций, закатное Солнце отражалось кровавыми отсветами в полированной стали — там как раз крутились двое слуг, чистивших конструкцию и манипулировавших невидимыми ее элементами. Двое других слуг — старый эгиптянин и молодая негрийка, расставляли на каобабовом столе, частично выходящем на террасу, подносы, миски, тарелки и бокалы. Это было делом непростым, яко же оный стол, всяко большой и массивный, оказался завален невероятным количеством бумаг, пергаментов, карт, стеклянных и металлических колб, алембиков, реторт и флаконов, мыкались на нем и два уранометра, простая диоптрия, несколько линиалов и цирклонов, различнейшие приспособления, названий которых господин Бербелек не знал, а о назначении и не догадывался, а еще — пожелтевшие кости, несколько черепов (не человеческих), горшок с экзотическим растением, большой фонарь, рубиевая пифагорейская кость, масляная лампа, золотая статуэтка доалександрийского Аписа-Быка, чернильницы, угли, перья, мел, ножи, иглы, ножницы, трубка сломанная, трубка не сломанная, гашишница, прижатый камнем грязный джульбаб, треснувший глобус, сияющий лунариум, несколько десятков книжек и свитков, а на углу же стоял медленно обращающийся перпетуум мобиле.