Иоанн Грозный
Шрифт:
Луна спряталась в облака. В вышине ночь сгустилась, внизу же пламя пожарища разодрало тьму в пылающие острова. Сжатый вязкими ночными стенами огонь четко очерчивался, открывал видимость близко, где пылал. Разгоравшийся камыш трещал странным свистом. Обезумевшие утки, хлопая крыльями, улетал подальше. Выводок семенил по воде с отчаянным визгом.
Теряя кровь, Матвей терял и силы. Выломав толстые тростниковые стебли, Яков дал один ему, взял сам. Они легли плашмя в низкую воду, дышали через камышовые трубки, чтобы их не заметили. Над головами рвалось и гудело пламя. Ивы и дикая акация, спускавшиеся к реке вниз обрыва, занялись
Крымчаки полагали: московиты сгорели. Они лишились рабов, кроме двух помятых послухов. Бились те пиками, да сдались быстро. Довольствовались и тороками с овсяной мукой, и деревянными опричными седлами. Крымчаки еще постояли на обрыве, поглядели на растянувшийся огонь, второй рекой разливавшейся по Дону, и, гикнув, канули в ночи.
Яков поднял Матвея и натирал ему уши, приводя в чувство. Голова Матвея не держалась, заваливалась. Глаза глядели без всякого выражения. Не удерживая слез, плача, прощаясь с племянником, Яков обнял его поперек туловища. Взвалив себе на грудь, поплыл на спине на ту сторону. Он чуял теплый кровоточащий бок племяша и молил Бога продлить ему жизнь. Поворачивая голову, Яков различал силуэты трех лошадей и человека около них. Лишь бы он не уехал! Географусу хватило остатков совести ждать.
Тяжко дыша, Яков вытащил Матвея на отмель. Навстречу спустился с косогора Географус. Матвею заткнули тряпкой рану. Перетянули полосой от разорванного кафтана. Положив поперек лошади, привязали накрепко кушаками. Яков взял Матвеиного Беляка под уздцы, поскакал рядом.
Говорливый Географус допытывался, чего взяли крымчаки. Помимо прочего, пропали лежавшие в тороке деньги Якова, данные Годуновым. Предусмотрительные Географус с Матвеем носили свои доли в мешках на теле.
До ближнего дозора добрались после полудня. Тут сказали: ночью по цепочке от дозора к дозору огнями махали, приказывая высланным к царю возвращаться. Географус ничего не знал, а Яков был так измучен, чтобы переживать, вызывают их из-за Магнусова письма или нет. Матвей час от часу терял силы. Уже под Ельцом нашелся лекарь, смазавший ему раны каким-то чудодейственным медом. На короткое время Матвею полегчало. Тут наняли телегу, на ней и повезли раненого далее. Яков сидел в головах у племянника, мочил из жбана тряпку водою, прикладывал к Матвеевым губам. Матвей бредил.
Белые стены Александровской слободы показались ранним утром под пенье весенних птиц. Дорога была загорожена рогаткой. Подле стояли опричники. Они знали Грязных, но во двор не пустили. Велено ожидать до доклада. Яков увернулся от опричников и проскочил в ворота, звать иноземных докторов Бомелия, Зенке, кого еще.
11
Годунов играл с царевичем Иваном в шашки, когда, отойдя к стрельчатому окну, заметил подъехавшую к слободской стене телегу, в ней – раненого Матвея, а подле – Географуса. Сославшись на нужду, Борис, перескакивая через три ступени, скатился во двор и выбежал за ворота.
– Вы чего? С ума сошлись? – напал он на Географуса. – Я вам где сказал быть?
– Этот ранен. Яков за лекарями пошел, - сказал Географус. – Потом – возвращаться нам велели.
– Кто велел?
Сзади Годунова раздался веселый голос:
– Я приказал, Боря!
Годунов обернулся. Мгновенный страх сменился наигранным добродушием. К телеге подходил в расстегнутом кафтане, выпятив широкую волосатую грудь, Малюта–Скуратов. С ним были князь Вяземский и Алексей Данилович Басманов. Малюта буравил Годунова неласковым взглядом:
– Чего скачешь от меня, Борис? Все с царевичами, все при делах. Суздальское письмо бы отдал, да и Магнусово не читано.
Малюта, Басманов и Вяземский, видавшие Географуса издали в образе царя, не подозревали, что перед ними и есть доносчик Бомелия. Тот с минуты на минуту мог появиться и подсказать. Географус, колеблясь кому служить, не выгоднее ли будет выдать Годунова, стрелял глазами.
– А вот ежели мы обыщем тебя сейчас, Боря, и найдем те письма. Чего делать станешь?
Магнусово письмо, подделанное Грязными, Годунов спрятал в перину на кровати царевича Феодора, а вот очернительное письмо на Суздаль, как на зло, было при нем. Оно жгло ему грудь. Если обыщут? Годунов нырнул под телегу и, выхватив письмо, запихнул себе в рот.
– Ату, Боря! Знать тебе горе! – обступили опричники телегу, на которой, повернувшись на бок, длинно застонал Матвей.
Опричники вытащили сабли и со смехом остриями старались выгнать Бориса из-под телеги. Более других веселился с утра накативший Малюта. Он хохотал. Басманов и Вяземский засерьезничали. Уж больно не терпелось Суздаль пограбить. От Слободы до него ближе, чем из Москвы. Проклиная, что не уничтожил бумаги ранее, Годунов, не жуя, глотал ее. Встало поперек горла, чуть не задохнулся. Осилил и вылез с опухшим лицом и багровыми глазами.
Малюта за шкирку подтащил Годунова к себе. Поднял над землей:
– Как бы запора не было, Боря! Погубишь живот.
Яков уговорил выйти к телеге лекарей. Елисей Бомелий шел с Арнольфом Лензеем и Зенке. Завидев Годунова, барахтавшегося ногами в воздухе перед лицом коренастого Малюты, Бомелий заулыбался вежливой улыбкой иностранца, свидетеля московского хамства, когда-то на пользу делу. Но царевич Иван уже кричал в окно, звал Годунова доиграть партию. Малюта покосился, отпустил Бориса. Низко поклонился царевичу. На его вопрос отшутился, что Годунову, далеко ли до Москвы показывает. Знал: помрет царь, придется служить Ивану.
После беглого осмотра лекари направили раненого в больничную палату. Бомелий незаметно обшарил Матвея, нет ли бумаг подозрительных, и того самого – Магнусова. Бомелий догадывался, что письмо от беды подделали. Счет разоблачению Грязных с Годуновым шел уже на часы. Надо подгадать расположение Иоанна. Уж больно нрав его переменчив. Приехав в Слободу, все молится да поклоны кладет. Не до дел ему государственных. А то запрется ночью с английским лекарем и астрологом - Лензеем и проверяет, гадая на костях, на картах, выкладки Бомелия, когда война, когда мир, чего Московию ждет, и точно ли пять лет жить осталось. Доверие Иоанна к Лензею чрезвычайно возросло. Единственно от него принимал лекарства, пытался соблюдать назначенную им диету, заставлял Арнольфа еду свою пробовать. Предсказанная скорая смерть утверждала царя в мыслях о тщетности правления. Раз дни сочтены, что ему до письма Магнуса, до обстоятельств Ливонских? Только интриги опричников, раздраженных прилепившимся к царевичам Годуновым и ведшим собственную игру, придавали тому письму значение.