Иоанн Грозный
Шрифт:
Якова, любившего Ефросинью не для хвастовства, покоробило от сих, возможно объясненных бредом аргументов. Против установлений православной веры может Ефросинья стать царицей, коли с Матвеем повенчается? Путанный ответ Матвей выдал такой. Венчание должно быть тайным. Умеющего язык за зубами попа Яков разыщет. Матвею одно не жить, заграничные доктора сказали. Настойчиво, хоть сбиваясь, умирающий повторял: Ефросинья Матвея схоронит, а там и за царя пусть выходит, коли выпадет честь. Никому не готов Матвей уступить, кроме государя. Проговорился: оставшийся в Слободе Бомелий и приехавший
Со слезами на глазах он расстался с племянником. Воля умирающего – закон. Завещание воспитателя, его дяди и деда Матвея, воля родни и Ананьиных еще прежде отдавали Ефросинью Матвею. Якову с мучительной болью в груди предстояло преступить любовь и убедить Ефросинью соединиться с умирающим, а еще разыскать попа для тайного венчания. Время не терпело. Матвей слабел, едва переживет ночь. Яков испытывал искус обвенчать племянника как-нибудь понарошку, чтобы оставить Ефросинью себе.
Яков вышел на монастырский двор. Он шел по горбатой площади, усеянной грубыми валунами, оставшимися чуть ли не от Ледника или занесенными сюда каким-то иным способом. Не замечал, спотыкался. Желание обладать Ефросиньей Ананьиной свербело в ушах, стояло в мыслях, перед затуманенными глазами. Он не хотел иного. Быть с Ефросиньей, а там будь, что будет. Жизнь сама сложится. Растит же Господь лилии, дает пропитание птицам, не беспокоятся они о будущем.
Белые, словно обсыпанные сахаром, стены построек уносились в светло – голубое небо, там тянулись перья облаков. Картина удивительно гармоничная, рождающая в душе расслабление и покой. На миг Яков отвлекся от Матвея, замер посреди двора, всей грудью вбирая прохладу воздуха, запахи близкой прелой земли и подымающихся по ней трав.
Вдруг донесся шорох, негромкая речь. Невидимые ему у стены звонницы сидели, облокотясь, Годунов, Шуйский и Географус. Вели необычную беседу. Тенорок Годунова ищуще допрашивал. Географус низким голосом пояснял.
– Скоморох, с рожденья ты в подлости жил. Скажи, доводилось тебе, девок насиловать?
– Всенепременно, - смачно выдыхал Географус, щепкой выковыривая из зубов остатки обеда. – Чего с ними, глупыми, еще делать? С бабами по – другому нельзя.
– Отчего же нельзя?
– Уговаривать подчас недосуг, а самому невтерпеж. Так чресла взыграют, особливо после сытного питания, что на потолок лезь.
Годунов напряженно засмеялся:
– Ты бы подождал. С лаской, подарком подошел.
– Бывает, баба тебе нравится, ты ей – нет. И чего - ждать? Самое дело опрокинуть.
– Опрокинуть? Что за слово?
– Снасильничать.
– За это и на смерть пойти можно.
– Отчего же на смерть? Это ежели чести лишишь девку знатных родителев, дочку боярскую, папаша с мамашей смерть у царя запросят. А так, на крайняк – просто жениться. Другая постесняется и разболтать.
– А замуж как ей выходить?
– Бабы тут хитры, мужики глупы. Найдут способ искрутиться.
– Сам признаешь: не так, коли девка семьи состоятельной, и обидчик богатый, а у родителей иные виды. Если не к царю, наймита возьмут, драться с нахалом в поле. Вон какие богатыри есть, из наших ли, из немцев. Убьет одно, - сомневался Годунов.
– За свою холопку иль бедняжку вольную ничего не будет. Всплывет, денег отцу дашь. Тот не заявит. Еще рад будет. Да девки и сами того хотят. Еще станет подкидывать, - хвастливо гнул линию Географус, не догадываясь о чем вел Годунов. У каждого на женщин был собственный уровень.
Брякнувший колокол обрезал тишину. Свежий вечер рубил, кидал на двор причудливые тени колокольни, островерхих луковок церкви. Слышно было, как Географус грызет ветку, сплевывает.
– Так ты говоришь любую можно?
– Любую. Была бы задача. Девки на то и предназначены, чтобы их поколачивать. Подчас слабостью не без намерения дразнят. Кулаки чешутся. Раззадоривают языком бескостным. Напрашиваются: ударь, влепи! Душевных обид они не терпят, а битье для баб - в удовольствие. Когда же твое желанье с ее не совпадает, насилье – первое дело.
– Бывают девки, ох, какие! Любого мужика пересилит.
– Приемы надо знать.
– Какие же такие приемы?
– За секрет денег дашь?
– Подкину.
– Без ожидания бабу поддых надо треснуть.
– Это куда же?
Зашуршал кафтан. Географус указывал.
– В это самое место?
– Так точно. На себе не показывай.
– Я – на Васе.
– И на мне не надо, - запротестовал Шуйский. – Я что, баба?
– И как надо бить?
– Вдруг, с силою, главное – не предупреждая. Целишь вроде в бабскую рожу, а бьешь поддых.
Якову послышалось, что Шуйский вздохнул с ужасом или отвращением.
– Ну, пойдем! – попросился он.
– Сейчас, - удержал Годунов. – Географ, а коли поддых промажешь?
– Бей другой раз. Ты пойми, тут как в иноземной игрушке на пружинке. Бьешь бабу поддых – она ноги раскидывает.
– Бьешь – раскидывает, - повторил Годунов.
– Могилу-то пойдем смотреть? – протянул Шуйский. Его особенность была: он всегда подгонял и вечно опаздывал. Легко утомлялся.
– Ты разведал? – спросил Годунов.
– Чего разведывать?! Могила на виду.
– Прогуляемся, поглядим, - предложил Годунов Шуйскому и Географусу, будто те могли воспротивиться. Никакими устными или письменными обязательствами с ним не связанные, они ходили за Годуновым, как нитка за иглой. Так поставил.
Якову оставалось гадать, о чем была речь, и о какой говорилось могиле. Личный вопрос для него был важней, и он быстро отогнал инородные мысли. Он совсем не желал, чтобы Ефросинья вышла замуж за Матвея по-настоящему, поэтому искал не попа, а самого, что есть никудышного монашка, которому и верить-то нельзя. Он представлял его себе кривобоким, косым и маленьким, едва составлявшим половину нормального человеческого роста. Тогда и действие, произведенное им, будет столь же незначительным. Яков хотел обманываться и обманывался.