Иоанн Грозный
Шрифт:
– Опричнину выдумал царь. Не Вяземский и не Малюта, послушные орудия его.
И практичный, ограниченный временем ум Годунова родил свою роковую, трудно преодолимую ошибку:
– Ты, Вася, разные вопросы задаешь. Смысл же такой: как жить? Я полагаю: царя и Малюту мы если и переживем, то в немощной старости. Надо нам жить так, словно Иоанн Васильевич и Григорий Лукьянович всегда будут.
Годунов опять глядел на скакавших через веревочку Машу и Катю Скуратовых–Бельских. Примеривался, взвешивал. Их девичьи прелести в его рассуждениях не играли большой роли.
Шуйский, обреченный словами Годунова всю жизнь промучиться при Иоанновом правлении, блеснул живым чувством:
– Борис, а ежели бы тебе, как царю, нагадали, что
– Меня с царем не ровняй, - строго сказал Борис. – Пять лет для твари ползучей – срок немалый. Для вечности – пустота. Затворись в четырех стенах, уедь в леса, залезь на горы - смерть одно найдет.
– Для тебя пять лет много или мало?
– Не думаю я о сем… Ты бы, Вася, сходил в келью нашу, принес иноземных конфет вкусных и халвы, что в дорожном мешке моем схоронены.
Новый взгляд Бориса сравнил Машу с Катей.
Яков Грязной лунной майской ночью пробрался под окошко келейки Ефросиньи.
– Спать не могу. Думаю о тебе. Люб ли?
И голос из кельи отвечал:
– Люб пуще жизни.
– Чего же делать нам?!
В ответ – рев и глухие стенания.
Лежа на тонкой, набитой конским волосом подстилке в соседней келье прислушивалась к разговору Марфа. Она тоже желала любить, но сердце ее еще не избрало направления. Кого полюбит, тому и верна по гроб будет. На своем коротком веку она на троих мужчин смотрела матримониальным взглядом. На проезжего молодого купца, добиравшегося с товаром пушнины из Вятки на Нарву, на ночь остановившегося на их постоялом дворе. На Матвея Грязного, ее сильничавшего. И на царя. Все они были мужчины высокие, сажень в плечах, узкие в поясе. Матвей и купец были сильны внешне, царю же выходило и по положению. Первые два были молоды. Царь же жизнь повидал. В воображении бойкая умом Марфа примеряла на себя платье царицы, которое подглядела на переодетой Ефросинье, кусала губы, строила путанные планы и посмеивалась доносившемуся влюбленному воркованью. Она-то разменяется на опричника только по необходимости. Царь, на худой конец – Матвей или даже… Годунов. Борис у нее в руках. Она видела Фросю Анастасией царю представленную, беспрестанно следит за Яковом и Матвеем Грязными – Годуновскими клевретами.
Борису не составило труда убедить Василия приволокнуться за Малютиными дочерьми. Василий, тщедушный в груди и тучный в бедрах, часто болевший и неуверенный в себе, шагу боялся ступить без одобрения батеньки. В отсутствии его слушался Годунова. Борис себя и его убедил: Малюта – временщик навсегда, прибыток и честь свить поросль древнейшего рода Шуйских с победившим соперником у трона, правой рукой государя Малютой-Скуратовым-Бельским. Посодействует тесть, пойдет Василию движение. Припорошат забвением дедов первородный грех.
Борис выбрал ухаживать за Машей, ласковым ужом Василий повился за Катей. Но все как-то неловко у Шуйского выходило. Смешливая Маша еще отвечала на заигрывания Годунова, а вот Катя ни в какую не принимала Василия. И конфеты заграничные он дарил, и ленты пестрые, шелковые. Борис же пустячок даст, Маша довольна. За дорогу до Суздаля сошлись четверо поближе, тут узнали Борис с Василием от девиц, что давненько ходят за сестрами Гриша Грязной и Федя Басманов. Знакомы ли Василию с Борисом сии красавцы? Еще бы! Кто их не знает? Кровь с молоком. Румяны, статны. Нрава веселого. Молвят шутку – царь хохочет. Какие же у обоих точеные бедра! Грудь навыкате. Голубоглазы, волосы русы. Оба мнят разделить блестящее настоящее папаши девочек. Неприятная грусть зажгла изнутри Бориса. Вот так, лишь отважишься породниться с человеком, которым вся Московия непослушных детей стращает: «Гляди, придет Малюта!», душу ломаешь, совесть уговариваешь, а к его дочкам уже очередь кобелей построилась. Два пострела, Гриша Грязной и Федя Басманов, и тут поспели. Трудно против их слащавого обаяния неловкому Василию и стеснительному, неумелому с бабами Годунову.
Но когда Борис открыл Марии про обходительного Басманова: не может тот ее мужем стать, потому как женат и двух сыновей прижил, помрачнела девица. Не ведала она, скрывал ухажер. Обида на ловкача подтолкнула Марию Скуратову в объятья к Борису. Тихими майскими вечерами Борис и Мария обыкновенно склонялись у клетки с голубями, черным да белым, самцом да самочкой. Вез птиц Годунов из Слободы, позаимствовав в богатой голубятне царевича Феодора. Подолгу шептались Годунов и юная Скуратова, кормя воркующих птиц с ладоней. Давали хлебные крошки и овсяные семена. Борис неутомимо что-нибудь рассказывал: про царскую охоту, объезды с пристрастием, красоту церквей, где бывал. Мария еле слышно смеялась. И темени склонившихся над клеткой будто случайно все чаще сталкивались. Знал бы отец!
Мария гнала мешавшуюся Екатерину. Той, волей – неволей, приходилось составлять пару Шуйскому. Эти дети вековых врагов не находили темы для разговора. Ходили насильно приклеенные рядом. Ненароком рукава их тоже касались. Тогда оба вздрагивали. Мамаша Скуратова, ехавшая с дочерьми, женщина ограниченная, забитая, в шалости детей не вмешивалась. Ее слово было малое. Как определит Григорий Лукьянович, так тому и быть. Подарки, зеркала и сережки, мамаша от Годунова с Шуйским брала.
Яков Грязной, в составе опричного отряда сопровождавший девиц, пользовался случаем открывать свои чувства Ефросинье. Любовь их была взаимна. Впрочем, тогда не знали этого слова. Не успели истереть нудным употреблением. Внешние препятствия разделяли влюбленных.
В Суздале девиц разместили в женском Покровском монастыре. Их мужского рода родителям и опричникам предоставил кельи мужской Спасо – Ефимьевский монастырь. Въезжая на подворье, Яков неожиданно заметил повозку с раненым. Чувство подсказало и не ошибся: в дровнях на сене лежал Матвей. Яков кинулся к племяннику и пожал его горячую руку. Матвей бредил, едва узнавал дядю. Как попал он сюда?
Произошло следующее. В Александровой слободе Матвея резали Бомелий с Лензеем. Вскрыли подмышечный нарыв, вздувшийся из-за ранения. Но гной успел проникнуть в кровь, и врачи посчитали дни Матвея сочтенными. Матвей бредил, поминал Ефросинью, тосковал о непрожитой жизни. В бреду проболтался он о беспокоившей его подделке письма Магнуса. Бомелий услышал, и, копя свидетельства против перешедшего дорогу Годунова, уговорил Матвея в час короткого улучшения поставить крест под письменным признанием, сыграв на страхе предстать перед Господом с нечистой совестью. Путавшийся мыслями Матвей воспринимал произносимые с изрядным акцентом слова Бомелия, русским попом наряженного, как речь исповедника. Благодарный за хулу на Бориса Бомелий обещал устроить, что умирающего отвезут в Суздаль повенчать с избранницей. Тогда, пусть не в этой жизни, а уже на небесах, Матвей будет с Ефросиньей навеки.
Матвей клялся на Евангелии, что при царе разоблачит махинации Годунова, если выживет. Чтобы Матвей не передумал при Борисе, Бомелий отправил с ним в Суздаль Зенке. У последнего имелась с собой склянка с чудодейственным средством, способным излечить Матвея или отправить его к праотцам. В зависимости от поведения. Более значимой целью Зенке было шпионить за Годуновым. Тот, об этом скажем позже. вступил в определенные договоренности с Бомелием. Тот и другой друг другу не верили и искали короткого поводка.
Ефросинья и Марфа тоже заметили Матвея. Обе прошли мимо телеги с раненым, затаив в сердце сложные чувства. Из-за сдержанности никто не подошел ближе. Матвея внесли в келью. Здесь не отпуская длани дяди, Матвей узнал его, теряя нить рассказа, то и дело проваливаясь в забвение, настоял он ему, что хочет умереть обвенчанным с Ефросиньей.
– Фрося красива хуже смерти. Царь – не дурак, не пройдет мимо. Быть ей царицей. Обладать Фросей, как завладеть красивым домом, статной и скорой лошадью. Я хочу умереть, женившись на лучшей. Царь возьмет вдову. Какая ему разница. Раз будет она нетронута.