Иоанн Грозный
Шрифт:
Посол, человек чванливый и ума недалекого, смотрел на мрачного согбенного московского царя, будто сломленного бедами. Тот же в ответ снисходил быстрым острым взглядом: не ума ли тот лишился? Как далеки в Крыму от российских реалий! – думал про себя царь. Не ведают там, что седьмой год как он не правит. Вот выставил он послу пред шатром пятьдесят тысяч воинов. Показно сидят они верхами, а царевых-то из них лишь тысяча. Остальные – думские. Живет государь от земли раздельно. Однако в час испытаний не мог он не попустить хоругвью для собранья воинских сил. Гонец же обращается к нему в свойстве правителя всевластного. Ведал бы татарин страдания Иоанновой души государевой!
Не так думали широко вставшие позади царя бояре. Большая часть Думы оставила столицу, приехав к войску. Жались к царю. Снимали дома недалече, метали палатки. Сейчас сразу
Проницая давленье боярское, царь не обещал Казани, но возвращал Астрахань. Давал слово бы на все, лишь бы убрались крымчаки. Ограниченная боярская надменность не приняла и не поняла сих уступок. А царь не верил их патриотизму и ждал: кинутся, татарам выдадут. Он согласился отпустить крымского посла, извинился, что избил и заковал, не за неосторожное ли требование для хана ежегодных значительных подарков? Посла привели и показали в целости и невредимости, дали обняться и перешепнуться со своими. Девлетов родственник еще оглядывался на жезл, помня по чем ни попало удары. Иоанн был сама вежливость. Приказные дьяки передали крымским гонцам письмо Иоанна к послу Афанасию Нагому, удерживаемому Девлетом в Тавриде в ответ за своего. В незапечатанном письме сказывалось готовить договор на совместное с ханом утверждение властителей астраханских властителей на престоле. Дабы уверить гонцов в верности слов и непоколебимости будущих дружелюбных намерений царь, после показа забирая назад крымского посла, до освобождения Нагого, повелел выдать знатного татарского перебежчика, успевшего добровольно принять Православие. На сего бея крымчаки были сильно обижены. Миролюбие требовало жертв.
Хану не жалел Москвы: не так ли волжские отчие дома горели? Выжимая из царя новых уступок, он попугал московские предместья очередным разграблением. Крымчаки рыскали по слободам, в осьмой раз обирая владельцев. Забирали иконы из церквей, скобяные изделия, сгоняли с дворов скот и лошадей. Сопротивлявшихся, осуждавших насилие рубили на месте, жен и дочерей насиловали, беременным вскрывали утробы. Шутя, вскидывали младенцев на пики. Хан не приказывал злодействовать: он не видел.
Царь не знал, как далеко ли простирается мстительное упорство Девлета. Он приказал Годунову с младыми Шуйскими пробраться в Москву, вывести оттуда царских невест. Справедливо опасался, что сии двадцать четыре гурии способны пополнить гарем хана. Смешно и печально, девиц второй год возили за государем с обозом, в гостиницах и у родни обретались, а он все лучшую не выбрал, не положил глаз. Миф о влиянии Анастасии уже тогда складывался.
Не без охоты поехал Борис исполнять опасное поручение. Из двадцати четырех невест четыре были под жестким его попечением, в числе других – родная сестра Ирина.
Милый степной народ! В паутине прошлого твоя история. Не деды и прадеды ли твои, не считаясь с расстоянием, от Индийских гор скакали к Дунаю и за Рейн? Не они ли наводнили Грецию, котел Венгрии сделали европейской прародиной? Не сокрушили ли Рим? Не создавали ли царств в Испании и на руинах Карфагена? Быстроногий конь, палка с заостренным концом, гордо именуемая пикою, ивовый щит, длинный косой нож – ну, не сабля ли? – вот орудия твоей власти. Дерзостью и живота не щадя, чего стоил голодный он? без всякого полкового умения покорял ты, степняк, беря числом, державы. Теплые сердцу моему орды! Честнее вы были тех страшных времен, когда люди людей стали приручать за деньги.
Объехав крымские разъезды, Борис благополучно въехал в спящий затянутый туманом Кремль. Девиц разбудили, умыли, напоили, собрали в отъезд. Дюжине опричников наказали подвязать воинский доспех, как к бою, охранять невест. Короткая летняя ночь сеялась влагою. Восток метал розовые перья меж гасших звезды, когда открыли Тайницкие ворота.
Далече караван отъехать не успел. За Неглинкой опричный конвой с невестами атаковали воспетые дети природы. Это был крымский разъезд, посланный ханом отслеживать осажденных, препятствовать получать извне съестные припасы, сообщать о вылазках царских конников, тревоживших крымчаков. Три десятка всадников выехали из-за обугленных стен торговых складов и неспешно приближались к каравану с невестами. Впереди знатный мурза - юзбаши Утемиш, ханов родственник, в круглом шлеме и юшмани поверх турецкого пестрого кафтана. Ходит под ним вороной конь, сливается с мраком, только поблескивают белки выкаченных крутящихся глаз. Рвет узду скакун, хрипит, торопится в битву. У седла поверх шитого чепрака приторочен боевой топор, с ним и лук, в колчане – острые стрелы, есть короткие копья, дротики. За мурзой едут всадники тоже отлично вооруженные, молодчики древних семейств, привыкшие жить разбоем. Триста с лишком лет паразитировали они на Руси и не собирались отступать. Ни они, ни сородичи их, придя из глубин монгольских степей, переженившись, растворив в своей среде булгар, половцев и печенегов, торков и берендеев, скифов, других тюрков, напитавшись семенем народностей среднеазиатских, а прежде – храбрых узбеков, за десять поколений не выучились ни пахать, ни сеять, не выдумали ни единого воинского ли, мирного усовершенствования, не породили ни одного художника или изобретателя, не стали строить домов надежных, ставили юрты у дворца ханского. Лишение русского и польского тела, соком которого они питались, означало им смерть верную, народа иссечение.
Вытащив саблю, мурза Утемиш очертил нал головой полумесяц. С криком: «Алла!» полетели крымчаки. Подозревали – опричники, царская гвардия, сопровождают груз ценный. Стрелы вытаскивались из колчанов, натягивалась тугая тетива. Били умело, не впрямую, навесом. С неба на опричников сыпалась смерть. В темноте ночи визжали пернатые палки. «Ой! Ой!» - успевал вскрикнуть всадник и катился с коня. Годунов крикнул, чтобы задние конники стали в оборону, дали невестам уйти. Его не слушали. Каждый понимал, что спасение возможно лишь в действии совместном, но ужас пред врагом сковывал. Каждый стоял за себя. Клин, которым шли крымчаки, тоже рассеялся. Они окружили конвой, посылали близкие стрелы, наскакивали по - двое, по – трое. Русские отражали ударом удар. Татарские сабли скрещивались с нашими. Короткие секиры, палицы и доспех у московитов были германские, у отборных крымских воинов – из оттоманского образца. Полузапад бился с полувостоком.
Отбиваясь, опричники понукали лошадей. Настегивали коренных и пристяжных, запряженных в повозки с невестами. Лошади прибавляли ход. Грязные с Василием Григорьевичем были поставлены Годуновым прикрывать отход. Матвей не остался. Низко пригнувшись от стрел к седлу, он несся к повозке с Ефросиньей. Та поссорилась с Марфой из-за притворства ее перед Яковом. Кляла себя за попустительство, потому ехала с Марфой раздельно. Матвей поскакал рядом с повозкой жены, хлестко настегивая везших лошадей. Стрелы впивались в кибитку, бились о закрытые ставни. Острый напряженный глаз Матвея и в серости утра прозревал за створками очертанья сжавшейся Ефросиньи, матери ее и младшей сестры Дарьи.
Силач Матвей не рассчитал удар плети и лошади, без того перепуганные, стрелами оцарапанные, понесли. На востоке тлела заря, окаймленная полосами сизых туч, а впереди низом горели едва вставшие поля, туда с города ушел огонь. В стелившееся по жнивью пламя неслись, таща кибитки. лошади.
Огромный крымчак с крепкими волосатыми дланями нагнал Матвея, рубанул наотмашь. Удар был достаточен, чтобы рассечь с плеча до седла. Матвею было неловко, но он развернулся на нагонявшего врага. Кривые сабли скрестились. Крымское лезвие соскользнуло. Поток искр слетел в кончину ночи. Крымский исполин не отстал. Сзади летели его товарищи, стая хищных птиц за утекавшими голубками. Давая кибитке уйти, Матвей осадил коня, и тут же крымчак на ходу подсек ему подпругу. Грязной слетел с Беляка, но успел схватиться за верх проскакивавшего мимо возка. Ногой он встал на подножку и, держась одной рукой, другой отражал и наносил удары наседавшим крымчакам.