Иоанн Кронштадтский
Шрифт:
Отец Иоанн стремился соответствовать аскетическим идеалам, которым следовали монашествующие, отцы-пустынники, монахи-отшельники, странники. «Вспомни, — пишет он в дневнике, — претрудную жизнь странника Никитушки, как он подвизался ради Господа, ради Царства Небесного, носил тяжелые вериги, никогда не умываясь в бане, допуская множеству вшей есть себя, не дозволяя пресыщения, лакомства, ни малейшей гордости, подвергаясь за правду насмешкам, побоям, — и подражай его житию по силе своей. Сравни жизнь его с своею… ты живешь в неге, роскоши, пресыщении»[135].
Последние слова прямо, кажется, обращены к самому себе, ибо, сравнивая свою жизнь с прежней нищетой, он инстинктивно ощущал себя «развращенным». Хотя и жил по мерке обычного городского духовенства весьма скромно, однако и эта скромность не шла ни в какое сравнение с пережитой им нищетой в детские и юношеские годы.
Но как же совместить идеалы
Кажется, в этих словах и содержится указание на выбор Иоанна: он выбрал святость и тем отклонил обязательства перед женой и стал относиться к ней как к «посторонней» прихожанке. Что же можно было ожидать в ответ? Могут ли быть у отверженной женщины — и вместе с тем законной, венчанной супруги (!) — какие-либо «чувства»?.. Вряд ли. Ведь ее обманули в самых лучших ожиданиях! Неожиданно таинство венчания для Елизаветы Константиновны стало своего рода постригом в особый «сан» духовной сестры отца Иоанна.
Мы можем только предполагать, какие страсти бушевали в доме молодой четы Сергиевых. О чем-то мы можем догадываться по тем немногим словам и фразам, что поверял в минуты отчаяния Иоанн своему дневнику. Если по ним пытаться воссоздавать картину семейной жизни, то можно заметить, что отношения пастыря и жены постепенно ухудшались.
Ему неоднократно давали понять, что он «взят» в семью, которая по своему социальному статусу, уровню образования и культуры несравненно выше и его самого, и его родни. Иоанна возмущали постоянные упоминания свояченицы о высоком происхождении их семьи. Как бы заочно беседуя со своей женой на страницах дневника, он заносит такие слова: «Если твоя сестра Анна бредит графами да князьями, не сердись на нее за видимую гордость. Ибо такой дух есть плод ее воспитания: у нее крестный отец граф с ними жил; она училась с дочками графов и князей… как она может иначе? Когда дерево получило такое, а не другое, какое надо, направление еще в ранней юности, как можно это поправить? Надо смотреть, как сквозь пальцы, снисходительно»[136]. Хотя, представляется, что это обращение Иоанна предназначено не Елизавете, которая вряд ли пеняет за такое поведение своей сестре, а предназначено самому себе. Но кажется, что ему трудно и в дневнике прямо себе все это сказать и он выбирает некие иносказания, чтобы душевные терзания не были слишком мучительными.
В семейные неурядицы четы Сергиевых привносили свою лепту и сослуживцы отца Иоанна — духовенство Андреевского собора. Не без злорадства сообщали они Елизавете Константиновне об очередных «чудачествах» ее мужа: «Твой-то сегодня опять босой пришел». Пытаясь хоть как-то защитить семейный бюджет, Елизавета обратилась в епархиальное начальство с просьбой не выдавать Иоанну Сергиеву на руки причитающееся ему жалованье, составлявшее всего-навсего 85 рублей 77 копеек, из которых Иоанн и творил милостыню своим прихожанам.
Пожалуй, только с тестем, протоиереем Константином Несвицким, отношения у Иоанна сложились ровные и взаимоуважительные. Не случайно на страницах дневника можно найти и такие слова: «Двойное благодеяние тестя моего — благонравная, прекрасная дочь и место, приносящее мне выгоды: чем я воздам ему за это? Чего мне жалеть для него? Ничем достойно не воздам, а потому, по крайней мере, ничего не стану я жалеть для него».
Отделенность от мужа и неблагополучность в семейной жизни не могли не сказаться и на отношении Елизаветы к пастырскому долгу супруга, к тому, что «отняло» у нее женское счастье. Постепенно она стала отходить от веры. Этому способствовало и то, что в доме Сергиевых постоянно проживали или гостили многочисленные родственники Несвицких, весьма далекие от церковной жизни. Как свидетельствует сам Иоанн, его «домашние» не говели даже на первой неделе Великого поста и выказывали «неуважение к постановлениям церковным».
Под новый, 1872 год он заносит очередные свидетельства своей семейной неустроенности: «30 и 31 декабря (1871) были для меня днями скорби, тесноты и мрака. Не понравились мне частые посещения и гостьба отца Григория и Анны К., особенно вследствие частых шиканий моей жены, чтобы ходил не стучал, и вследствие переселения ее в спальню своячницы, а ко мне — отца Григория, да вследствие сору и беспорядков во всех комнатах. Но, признаюсь, я грешен в этой скорби, унынии и тесноте и мучении сам или самолюбие мое. Я должен отвергаться себя, своей собственности, своего спокойствия, своих удобств в
Дополнительные нравственные страдания приносил Иоанну, как это ни странно звучит, приезд к нему в гости его матери — Феодоры Власьевны. Она годами не видела своего старшего сына. Разлетелись и остальные дети, создав собственные семьи. Она одна жила все в том же домике в Суре, где когда-то родился и Иоанн. Первый раз она приехала к сыну в Кронштадт в 1860 году и прожила почти все лето. Иоанн был рад приезду матери. В его дневнике появилась такая запись: «Ты и мать твоя — одно, ты плод ее, происшедший от ней. И в тебе, и в твоей душе, и в твоем теле доселе много остается такого, что ты получил от нее. Люби же ее чистым сердцем, прилежно. Всегда будь ниже ее в мыслях, в словах и поступках. Смотри: твоя маменька здесь одинокий человек — оказывай ей все возможные ласки и услуги: сделай для нее незаметным, по возможности, разлучение со своими родными и с своею родиною»[137].
Но вместе с тем известная грубость и простота манер, внешний вид, «деревенская» речь матери постоянно смущали Иоанна. Они были напоминанием того, что он так желал забыть, — низкое происхождение, бедность. Понимая, что подобное «не красит» священника, Иоанн наставляет в дневнике сам себя: «Не гнушайся деревенским, грубым, неграмотным языком ее, как не брезгаешь языками самоедскими, зверьим и татарским».
Отношения Феодоры Власьевны с новыми родственниками не сложились. Да и других своих деревенских родственников, приезжавших в Кронштадт, Иоанн не решался приглашать к себе в дом и размещал их где-нибудь на стороне. Всякие попытки Иоанна помочь своим родственникам деньгами или вещами воспринимались в штыки и женой, и ее родными. Иоанну просто-напросто было запрещено тратить деньги на своих родных. Как пишет Иоанн в случаях таких ссор: «Горько мне было, смутился я… бросил их, пошел на свежий воздух гулять да молиться». Ситуация в семье в связи с «денежным вопросом» была столь напряженной, что и в те годы, когда в семью Сергиевых пришел достаток, Иоанн помогал родным втайне от жены. Как ни тяжело было в этой ситуации Иоанну, но он не забывал свою родню. Во время своих поездок в Суру всегда навещал, привозил с собой многочисленные подарки. Всячески стремился помочь подрастающим племянникам и племянницам, обустраивая кого на работу, кого на учебу, кого в монастырь, кого в духовное сословие. Непременно поминал он за богослужением в установленные церковные дни и ушедших своих родственников, следил и поддерживал «родные могилы» — отцовскую в селе Сура, материнскую — в Кронштадте. В 1894 году Иоанн просил архангельского владыку включить своих умерших родственников в помянники церквей и монастырей Архангельской епархии, в которые от него поступали пожертвования. Прошение было удовлетворено, и указ о том был напечатан в «Архангельских епархиальных ведомостях»[138].
Отсутствие полноценной семейной жизни, напряженность во взаимоотношениях с супругой и ее родственниками делают психологически понятной ответную реакцию Иоанна Сергиева: бежать из дома такого! Прослеживая постепенно складывающийся его распорядок дня, видно, что «для дома» времени в распорядке дня отводится все меньше и меньше. И очевидно, что это выбор осознанный.
Летом еще чуть загорается восток и солнышка не видно, а зимой, когда утро темно и непроглядно, Иоанн просыпается. Умывшись, становится перед иконами и с полчаса приносит утренние молитвы. Если бы в эту минуту раздались крики: «пожар», «наводнение», «неприятель» — и т. п., по всей вероятности, он не услышал бы их или, вернее, не обратил бы на них внимания, потому что весь уходил в молитву, переносился в другой мир, забывал обо всем земном…