Иоанн Кронштадтский
Шрифт:
Часам к 6–6.30 утра пастырь в алтаре собора. Если «очередь» не его, то он становится на клирос вместо дьячка и читает Апостол и молитвы, поет. Громко, внятно, отчетливо и с каким-то особым благоговением звучит его приятный и сильный голос: «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу», — и полная народу церковь падает на колени.
После службы в соборе, оканчивающейся около полудня, Иоанн не спешит домой. Для него наступает черед посещения приезжих и местных жителей Кронштадта, пригласивших его по той или иной нужде. Обычно это просьбы о молитве у постели больного. Но бывало и так, что до намеченной квартиры ему не удавалось доехать в срок: каждый, обращающийся к нему на улице, мог рассчитывать на то, что батюшка остановится, выслушает, скажет слово утешения,
Но и после этого нет пути домой. Его ждет Петербург, откуда поступали приглашения в дома верующих, в больницы, на фабрики, на общественные мероприятия. Он спешит на пароход — если дело происходит в навигацию, а зимой — мчится по льду на санях.
В лучшем случае поздним вечером, а то нередко и после полуночи Иоанн возвращался домой в Кронштадт. Дома он еще часа два ходил по двору, скрестив на груди руки и вперив взгляд в небо, молясь. Потом шел в дом, читал газеты и писал проповедь. Ложился, когда жена и все домашние видели третьи сны. А к шести часам утра снова был в соборе и снова все тот же служебно-пастырский круговорот.
В период Великого поста распорядок несколько менялся: в связи с наплывом верующих отменялись поездки в Петербург, а вместо этого Иоанн после посещения квартир в Кронштадте принимал исповедь в Андреевском соборе. Поскольку было большое число желающих попасть к нему на исповедь, она начиналась с часа-двух и была очень продолжительной. Сильно утомившись к одиннадцати вечера, он прерывал исповедь на полчаса, чтобы проехаться в коляске по свежему воздуху и восстановить силы, после чего снова возвращался в собор и продолжал исповедь. Она могла продолжаться до двух часов ночи, а иногда до самой утренней службы.
Этот распорядок стал правилом жизни отца Иоанна, и в этой круговерти он не имел возможности толком ни поесть, ни отдохнуть. Все силы и время отнимали заботы о пастве. А семья? О ней он вспоминал, лишь возвращаясь поздно вечером в квартиру. По счастью, братья и сестры Елизаветы Константиновны, женившись и выйдя замуж, покинули квартиру. В 1867 году скончался ее отец — протоиерей Константин Несвицкий[139]. Семье Сергиевых стало просторнее. Одна из комнат была отведена отцу Иоанну и служила ему кабинетом, моленной кельей и спальней. Как отмечали посетители, не особо респектабельное жилище отличалось только тем, что во всех углах всех комнат были киоты с иконами. На шкафах — клетки с воркующими голубями, а перед окнами — канарейки, без устали выводящие свои трели. Соединение вместе святых икон, благоухающих цветов, поющих птиц создавало в квартире необыкновенный дух «какой-то райской радости».
Чем больше внимания Иоанн уделял заботам прихода, тем меньше и меньше времени он мог уделять жене. До середины 1870-х годов Елизавета как-то мирилась с участью скромной помощницы священника, целиком отдававшего себя людям. Да, она осознавала, что Иоанн не хочет и не может принадлежать ей целиком, но он одновременно не принадлежал конкретно никому другому. Елизавета стремилась создать подобие семейного очага, наладить быт и уют. В какой-то степени ощущение, видимость полноценной семьи подпитывались присутствием племянниц Руфины и Елизаветы, которые росли в их доме. Дома Иоанн мог почувствовать себя в относительной безопасности и спокойствии, встретить сочувствие, понимание и поддержку. Его брак с Елизаветой напоминал не союз двух сердец, а некое семейное соглашение, гарантировавшее обеим сторонам и определенную взаимопомощь, и некоторую долю независимости и стабильности.
Но начиная с середины 1870-х годов, когда у Иоанна появились первые постоянные почитатели, а особенно поклонницы и последовательницы, повсюду сопровождавшие пастыря, томными взорами смотревшие на него, дарившие дорогие подарки, ситуация в семейной жизни чрезвычайно накалилась.
Все очевидцы свидетельствуют,
Иоанн, может быть, и не хотел того, но его окруженность молодыми и не очень почитательницами воспринималась Елизаветой как знак, что между ним и этими женщинами существует связь — высшая духовная, — которая недоступна ей и невозможна между ней и ее супругом. Возникало ощущение, что в этом повышенном женском внимании лично к Иоанну тот будто бы обретал некую замену нормальных супружеских связей, а у Елизаветы их не было. Записные книжки отца Иоанна свидетельствуют, что это были не только предположения. В них можно встретить упоминания о том, что окружавшие женщины порождали в Иоанне «искусительные помыслы», хотя он им и противостоял. Среди этих женщин, будучи их «предводительницей», была и Параскева Ковригина, сыгравшая заметную роль в судьбе Иоанна.
Вдруг возникшего женского окружения и внимания к отцу Иоанну Елизавета не принимала и против этого восстала. Протест принимал сколь угодно причудливые формы. Елизавета перестала ходить в храм, не соблюдала посты; могла рыться в столе мужа, забирая отдельные предметы и деньги. Ссоры и споры рождались буквально на каждом шагу и по каждому пустяку. Под 1882 годом Иоанн записывает: «Вечером сегодня вышла крупная неприятность с женою из-за того, что я обличил ее в подделке ключа к моему письменному столу и к внутренним ящикам и во взятии некоторых вещей и денег. Как львица разъяренная она <налетела> на меня и готова была растерзать; от злости ревела, выла, как бешеная; грозила ударить по щеке при детях; корила бабами, т. е. благочестивыми женщинами, имеющими со мною духовное общение в молитвах, таинствах, духовных беседах и чтениях, поносила самым бесчестным образом, а себя возвышала. Господи! Отпусти ей, не вест бо что говорит и творит. Вразуми ее всю омраченную житейскими суетами и сластями, утолсте и расшире и забы Бога!»[140]
Спустя некоторое время в дневнике вновь появляется запись: «Горе мне с домашними моими, с их неуважением к постановлениям церковным, с их лакомством всегдашним, безобраз<ием> в повседневной жизни… забавами, смехами с детьми Руф<иной> и Елисавет<ой>, с кошками и собакой, — с их леностию к молитве домашней и общественной (раз 5–6 в год ходят в церковь — Бог им судья!). Какой ответ они дадут за себя и детей: оне царствовать хотят и царствуют действительно, исполняя все свои прихоти и желания… А как оне воспитывают детей! О, ужас. Вне всякого уважения к уставам Церкви! Сами не соблюдают посты и детей также учат: на 1 неделе Великого поста едят сыр и яйца, не говоря о икре и рыбе. — Кто их вразумит? — Меня не слушают»[141].
Домашней церкви не складывалось… Это удручало Иоанна, поскольку скрыть разлад с женой было невозможно. Немые укоры, а то и пересуды среди прихожан были тому свидетельством. Привыкнув к послушанию и почитанию в приходе, а затем и во всероссийском масштабе, Иоанн все меньше готов был терпеть отношение к себе как к простому смертному в своем собственном доме, непослушание и отступление от церковных правил. В дневнике его упоминания о семье становятся все реже и реже, замещаясь фиксацией горестей и радостей церковно-общественной жизни. Не остается сомнений в том, что спустя десятилетия острота неприязни спала, наступил период некоего равновесия в чувствах и порывах. Елизавета Константиновна даже ощутила в отсутствии своего супруга преимущества, которые ранее ей были неведомы, то есть достаточно свободный образ жизни, за который не надо было ни перед кем отчитываться и получать разрешения.