Иосиф Сталин – беспощадный созидатель
Шрифт:
«Да, – повторил Ворошилов, – отказался, хотя группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня очень скверно».
Таким образом, Тухачевский сам ускорил свой конец. На следствии и суде он и другие обвиняемые признались, что хотели всего лишь добиться смещения Ворошилова с поста наркома обороны. В преемники ему прочили Тухачевского, хотя на следствии Примаков говорил о Якире в качестве кандидата в наркомы, поскольку тот якобы был близок с Троцким. Но это скорее выглядит подсказкой следствия, стремившегося покрепче привязать участников военно-фашистского заговора к Троцкому (Тухачевский, в отличие от Якира, никогда не был близок к Троцкому). Скандал на первомайском банкете не был случайностью. Уборевич на суде подтвердил: «Мы шли в правительство ставить вопрос о Ворошилове, нападать на Ворошилова, по существу уговорились с Гамарником, который сказал, что он крепко выступит против Ворошилова». Из единомышленников Тухачевского только начальник Политуправления РККА Гамарник и командующий Киевским военным округом Якир были полноправными членами ЦК. Поэтому именно Гамарнику, второму лицу в военной иерархии, руководителю всех армейских
Кстати сказать, Якир 10 июня 1937 года, накануне суда и предрешенного смертного приговора, написал Н.И. Ежову письмо о перспективах строительства Красной Армии с просьбой передать его в ЦК и Наркомат обороны. Иона Эммануилович мрачно заметил в конце письма: «Продолжение, видимо, не последует». В нем бывший командующий Киевским военным округом призывал, в частности, сделать штат стрелковой дивизии в 17 000 человек. Насчет бронетанковых войск он писал: «Красная Армия располагает очень большим количеством танков. Большая половина их придана дивизиям стрелковым и кавалерийским и в какой-то части может оказаться на второстепенных направлениях. Это хорошо для совместного обучения пехоты и артиллерии с танками в мирное время, но это может затруднить использование части танков на нужных оперативных направлениях. Сохраняя танки в дивизиях, я считаю необходимым такую организацию управления их в стрелковом корпусе в виде командной головки небольшого тыла и небольшой ячейки связи, которая позволила бы в случае нужды использовать часть этих танков в виде полков или бригад трехбатальонного состава». Он также предлагал увеличить штат существующих танковых бригад со 100–120 до 220 танков. Это примерно соответствовало штату танкового полка немецких танковых дивизий во Второй мировой войне.
С точки зрения опыта Великой Отечественной войны предложения Якира выглядят архаичными. Но это только на первый взгляд. Почти весь период войны советские стрелковые дивизии имели штат значительно меньший, чем 17 000 человек, и уступали по этому показателю германским пехотным дивизиям. При этом, особенно во второй половине войны, начиная с 1943 года, по своей фактической численности советские дивизии нередко превосходили ослабленные в боях и не получавшие достаточно пополнений германские дивизии. Что же касается танковых соединений, то к началу Великой Отечественной войны основными соединениями были механизированные корпуса, имевшие по штату 1018 танков. В дальнейшем штат танковых и механизированных корпусов был уменьшен до 246–270 танков и САУ, а танковые армии, в составе которых преимущественно действовали танковые и механизированные корпуса, насчитывали от 600 до 1000 танков и САУ. Однако на самом деле в предложении Якира сохранить большой по численности личного состава штат стрелковой дивизии был свой смысл. Это уменьшало общее число дивизий в Красной Армии и облегчало управление, особенно принимая во внимание недостаток в Красной Армии опытных штабных офицеров. Что же касается гигантских механизированных корпусов в начале войны, то при остром дефиците средств связи эти корпуса оказались очень плохо управляемы и были легко уничтожены немцами. Однако и последующие меньшие по численности танков танковые и механизированные корпуса, а также танковые армии, которые по численности приближались к численности первоначальных механизированных корпусов, применялись очень неэффективно и несли огромные и напрасные потери. Самый классический пример здесь – танковое сражение под Прохоровкой 12 июля 1943 года, в котором 5-я гвардейская танковая армия П.А. Ротмистрова была практически разбита и потеряла боеспособность, не достигнув сколько-нибудь существенных результатов. Здесь сказывался более низкий уровень подготовки советских танкистов и танковых командиров по сравнению с немецкими. В этих условиях гораздо более рационально было бы использовать танки непосредственно для поддержки пехотных (стрелковых) соединений и использовать их массированно лишь в составе бригад с численностью танков не более 200–220, причем в одном бою должны были совместно действовать не более 30–40 танков.
Намерение сместить Ворошилова Специальное судебное присутствие расценило как умысел на теракт. Хотя еще на следствии Примаков показал, что вел со своими друзьями разговоры, «носящие характер троцкистской клеветы на Ворошилова, но никаких террористических разговоров не было. Были разговоры о том, что ЦК сам увидит непригодность Ворошилова…» Потом, правда, со ссылкой на Н.В. Куйбышева, Виталий Маркович выразился насчет наркома еще резче: «Комкор Куйбышев говорил мне, что Ворошилов, кроме стрельбы из нагана, ничем не интересуется. Ему нужны либо холуи вроде Хмельницкого (многолетнего ворошиловского адъютанта в генеральском звании. – Б. С.), либо дураки вроде Кулика, либо на все согласные старики вроде Шапошникова. Ворошилов не понимает современной армии, не понимает значения техники…» Схожим образом оценивал Климента Ефремовича и Тухачевский.
И в данном случае, разумеется, речь не могла идти ни о каком заговоре, поскольку Тухачевский, Якир и Гамарник собирались открыто поставить вопрос о смещении Ворошилова с поста наркома обороны перед правительством, т. е. перед Сталиным. Если бы Сталин действительно решил сместить Ворошилова, Тухачевский рассчитывал стать наркомом обороны. В случае же, если Сталин сохранит Ворошилова, Тухачевский и его товарищи думали, что все останется по-прежнему, и они сохранят свои высокие посты.
Но Сталин явно так не думал. Он считал недопустимым уже один тот факт, что высокопоставленные военные смеют указывать ему, кого именно надо снимать и кого назначать на ключевой не только в военном, но и в политическом отношении пост наркома обороны. Уже одно это обстоятельство делало шансы на успех Тухачевского, Якира и прочих близкими к нулю. Но если бы Сталин действительно решил предпочесть Тухачевского Ворошилову, он бы Ворошилова сместил. Однако Иосиф Виссарионович не собирался смещать Климента Ефремовича.
По мнению С.Т. Минакова, «сведения о контактах М. Тухачевского с Н. Скоблиным и их содержание были рассчитаны на то, что генерал поставит германские спецслужбы в известность об антибольшевистском заговоре «военной партии» в СССР, знаменем которой является национализм. Эта информация должна была создать, по предположениям М. Тухачевского (и тех, кто его направил), не только благоприятный настрой германского политического и военного руководства и согласиться на встречу с ним в Берлине на обратном пути из Парижа в Москву. Она должна была внушить Гитлеру уверенность в том, что в СССР действительно существует законспирированная «военная партия» во главе с М. Тухачевским, готовящая военный переворот для установления «национально-государственной диктатуры». Это должно было нейтрализовать антисоветскую агрессивность Германии и на определенное время удержать ее от нападения на СССР (в случае советско-японской войны) в ожидании «военного переворота Тухачевского». На то, что Тухачевский все это делал с ведома Сталина и по согласованию с руководством НКВД, указывает следующее обстоятельство: на встрече с представителями РОВС присутствовал советский агент, немецкий коммунист некто Блимель. Он тотчас же сообщил о «конспиративных» контактах маршала в советское посольство, резиденту советской разведки. Однако никакой репрессивной реакции в отношении М. Тухачевского не последовало. Наоборот, по возвращении из поездки, в первой половине 1936 г. военно-политический авторитет М. Тухачевского значительно возрос. Примечательно также и то, что этот «берлинский эпизод» никак не проявился ни на следствии, ни на судебном «процессе Тухачевского»: связь М. Тухачевского с РОВС не инкриминировалась ему, хотя она имела место».
В другой своей работе С.Т. Минаков еще более уверенно утверждает, что «сведения об интересе, проявленном Тухачевским к генералу Скоблину, о встрече маршала с генералом в Париже исходили из различных источников. Даже если во всех этих сообщениях много «слухов», само многообразие такого рода свидетельств, различные их источники не позволяют усомниться в достоверности самого события. Вполне надежные источники свидетельствуют и о контактах с представителями РОВС советского военного атташе в Великобритании комкора В.К. Путны».
Однако слухи, как правило, отражаются во многих источниках, что само по себе не свидетельствует в пользу их достоверности. Слухи о встречах бывшего командира Корниловского ударного полка генерала Н.В. Скоблина и Тухачевского и представителей РОВС с Путной распространились уже после ареста и казни Тухачевского и Путны. А большинство публикаций появилось уже после того, как в результате похищения главы РОВСа генерала Е.К. Миллера Скоблин был изобличен как советский агент и исчез, скорее всего, будучи убит своими советскими хозяевами. Это скорее напоминает чисто умозрительные конструкции представителей эмиграции.
Также необходимо возразить, что предположение о возможной встрече Скоблина и Тухачевского известно по слухам, циркулировавшим только в кругах русской эмиграции. Доказательством, что такая встреча состоялась, могло бы служить свидетельство, непосредственно принадлежащее ее участникам. Если Тухачевский мог ничего не упомянуть о встрече в своем отчете, то Скоблин, будучи агентом НКВД, никак не мог не донести о столь значительном событии.
Но такая встреча представляется невероятной, и вот почему. Если для Скоблина встреча с Тухачевским представляла несомненный интерес, хотя бы в плане компрометации маршала, если такую задачу ему поставили его кураторы в НКВД, то для самого Тухачевского эта встреча не только не представляла никакого интереса, но, наоборот, таила очевидную опасность, причем вне зависимости от того, готовил ли он в действительности заговор против Сталина или был верным слугой генсека. В первом случае для заговорщика Тухачевского, который, скорее всего, не знал о связи Скоблина с НКВД, встреча с одним из руководителей РОВСа была абсолютно бессмысленным риском. Если бы о ней узнали в Москве, то против Тухачевского возникли бы самые серьезные подозрения. Для успеха же заговора встреча со Скоблиным не могла иметь никакого значения. Неужели бы Тухачевский попросил у руководства РОВС прислать на помощь офицеров-добровольцев? Или рассчитывал через Скоблина найти поддержку у руководства Германии и Франции? Если же никакого «заговора Тухачевского» не было в природе, то встреча Тухачевского со Скоблиным становится тем более бессмысленной и невероятной. Какие сведения мог рассчитывать получить у Скоблина Тухачевский или на какое из европейских правительств повлиять с его помощью? Если же Тухачевский знал о принадлежности Скоблина к НКВД, то вряд ли бы позволил, чтобы инструкции агенту передавались через первого заместителя наркома обороны. Тем более, нет данных, что они были когда-либо знакомы. Если таким образом хотели донести дезинформацию до германских спецслужб, а через них – до Гитлера о том, что в СССР готовится военный заговор против Сталина, то сам способ предоставления подобной дезинформации – через Скоблина наверняка убедил бы немцев, что никакого заговора в действительности не существует.
Российский историк О.Ф. Сувениров приводит следующее свидетельство:
«Начальник Управления делами НКО комдив И.В. Смородинов спешит 5 июня 1937 г. донести Ворошилову: «Сегодня вечером перед отъездом зашел ко мне командир корпуса т. Зюзь-Яковенко (прибывший на заседание Военного совета) для того, чтобы сказать, что он уезжает. Прощаясь со мной, т. Зюзь-Яковенко спросил, где Левичев. Я ответил, что в отпуску. Зюзь-Яковенко заявил, что ему рассказывал предоблисполкома т. Иванов, что он после ареста Гарькавого был у Левичева и слышал, как Гамарник и Левичев ругали Гарькавого за то, что он всех выдает. Я ему в официальном порядке заявил, чтобы он немедленно написал об этом Вам. На этом разговор был окончен, ко мне зашел т. Черепанов, и Зюзь-Яковенко, простившись с нами, ушел». А на послезавтра комдив Зюзь-Яковенко уже был арестован».