Ипатия
Шрифт:
– Мои спасители, мои братья, – продолжал Орест со своей обычной любезностью и не обращая внимания на общий смех. – Чем я могу расплатиться с вами?
– Позволь три дня пограбить этот квартал! – воскликнул один из готов.
– Истинная храбрость всегда пренебрегает опасностями. Вы забываете о своей малочисленности, – ответил префект.
– Берегись, наместник, – возразил амалиец. – Если ты воображаешь, что мы, сорок готов, в течение трех дней не перережем горло всем жителям Александрии, с тобою вместе, и не справимся с твоими солдатами, то…
– Половина их перейдет на нашу сторону! – воскликнул чей-то голос. – Они ведь и так
– Простите меня, друзья, но я ни на минуту не сомневался в этом. Я хорошо знаю жизнь и людей и давно убедился, что при первом удобном случае овчарка разорвет ягненка, которого она обязана была охранять. Ну, что ты скажешь, почтенный старец? – обратился Орест, кланяясь Вульфу, только что подошедшему к группе. Вульф мрачно засмеялся и на германском наречии сказал амалийцу что-то насчет вежливости по отношению к гостям.
– Вы меня извините, мои геройские защитники, – начал Орест, – но с вашего любезного позволения осмеливаюсь заметить, что я ощущаю некоторую слабость и усталость после недавно происшедшего. Было бы непростительно далее пользоваться вашим гостеприимством. Не соизволите ли вы послать раба на поиски моих телохранителей…
– Ни за что, клянусь богами, – заревел амалиец. – Ты теперь у меня в гостях или, по крайней мере, в гостях у моих девушек. Никто и никогда не покидал моего дома в трезвом виде, если только я был в силах этому помешать.
– Уступаю сладостной неизбежности, – сказал Орест. Постойте, кажется, кто-то захватил в плен монаха? Он тут, конунг [109] . Мы его связали по рукам и ногам.
И готы притащили высокого, худого, полуобнаженного монаха.
– Это восхитительно! Высокородный префект вынесет приговор, пока готовится трапеза, а Смид повесит негодяя, так как, занятый едой, он не принимал участия в схватке.
– Да, я согласен. Но существуют некоторые судебные формальности…
109
У древних германских племен – король, властвующий над несколькими родовыми вождями.
– Не болтай много, – вмешался один из готов. – Ты можешь повесить его сам, если желаешь; мы хотим только избавить тебя от лишних хлопот.
– Ах, достойный друг, неужели ты намереваешься лишать меня божественной отрады отомстить за себя? Я собираюсь завтра посвятить по меньшей мере четыре часа казни этого блаженного мученика.
– Ты слышишь, монах? – сказал Смид, ткнув пленника в подбородок.
Остальное общество со смехом следило за происходившей сценой и безо всякого стеснения издевалось то над наместником, то над его жертвой.
– Кровопийца сказал, что я мученик, – угрюмо возразил монах.
– Ну, ты еще не сразу им сделаешься.
– Смерть продолжительна, но слава вечна.
– Твоя правда, я это забыл, и потому отсрочу эту славу еще на год или на два. Кто бросил в меня камень?
Ответа не последовало.
– Скажи мне правду, и в то мгновение, когда виновного схватят ликторы [110] , ты будешь прощен и выпущен на свободу.
– Прощен, – засмеялся монах. – На что твое прощение человеку, которого ожидает вечное блаженство и все то неизъяснимое, что сулит Бог мученикам? Тиран и мясник! Я, я ранил тебя, второго Диоклетиана! [111]
110
Почетная стража римских высших сановников. Знаком их должности была связка прутьев.
111
Диоклетиан (дата рождения точно не известна, дата смерти 313 г.). Римский император. Диоклетиан происходил из «низов» и начал свою карьеру в армии рядовым солдатом. Постепенно он выдвинулся, проявил незаурядные стратегические таланты и в 284 году был провозглашен легионерами императором. Свое царствование ознаменовал рядом государственно-административных реформ. Он свел на нет значение сената, постарался упорядочить государственные финансы, разделил империю на две части – восточную и западную, и назначил себе соправителя, ведавшего западной половиной империи. Руководство всей империей Диоклетиан сохранил за собой. Одной из особенностей его правления было преследование христиан, или, вернее, епископальной верхушки христианской церкви.
– Благодарю покорно, приятель. Герои, надеюсь, что у вас найдется погреб для монаха. К сожалению, я только завтра пришлю за ним служителей суда, а эту ночь он будет услаждать ваш слух пением псалмов.
– Если он завоет, когда мы уже удалимся на покой, то к завтрашнему утру от него немного останется, – заметил амалиец. – Но вот уже рабы сообщают, что наш ужин готов.
– Погодите, – произнес Орест, – мне еще нужно свести кое с кем счеты. Вот с тем молодым философом!
– Он сам идет сюда. Я готов побиться об заклад, что бедный малый еще отроду не напивался. Давно пора начать его обучение.
И амалиец положил свою медвежью лапу на плечо Филимона; юноша робко отступил, бросая умоляющий взгляд на своего покровителя.
– Юноша принадлежит мне, конунг, – вступился Вульф. – Он еще не пьяница, и я не хочу, чтобы он сделался таковым в будущем. К сожалению, я не могу ожидать того же от многих других, – процедил он сквозь зубы. – Вышлите нам чего-нибудь поесть; половины барана будет с нас довольно, но не забудьте и вина покрепче, чтобы залить жир. Смид знает, сколько мне требуется.
– Но почему ты не хочешь остаться с нами?
– Часа через два, я уверен, монахи начнут штурмовать ворота нашего жилища. Кто-нибудь должен остаться на страже, и лучше всего, если эту обязанность возьмет на себя человек, у которого голова не кружится от вина, а на губах не горят поцелуи женщин. Юноша останется при мне.
Все общество направилось вглубь дома, а Вульф с Филимоном остались наедине под портиком двора.
Они сидели уже около получаса, украдкой поглядывая друг на друга и как будто стараясь угадать, что совершается в душе другого.
Громкий шум и хохот, долетавшие до них, заставили встрепенуться старого воина.
– Как ты называешь это времяпрепровождение? – спросил он Филимона по-гречески.
– Безумием и суетой.
– А как бы это назвала она, альруна, вещая дева?
– Кого ты имеешь в виду?
– Ну, ту греческую девушку, которую мы слушали сегодня утром?
– Безумием и суетой.
– Почему она не излечит от этого безумия того римского вертопраха?
Филимон молчал.
– Почему же? – повторил Вульф.