Ирано-таджикская поэзия

Рудаки Абульхасан

РАССКАЗ ОБ УЧИТЕЛЕ

Один учитель был не в меру строг. Был детям ад любой его урок. И, становясь день ото дня лютей, Он до отчаянья довел детей. Однажды перед школою, в тиши, Советоваться стали малыши: «Придет он скоро; как ему не лень Томиться здесь, томить нас целый день? Хоть заболел бы он — спаслись бы мы От злой зубрежки, словно от тюрьмы. Да крепок он, как каменный сидит, Кому бы дать затрещину — глядит». Сказал один малыш, смышленей всех: «И обмануть мучителя не грех. Условимся: один из нас войдет — Посмотрит и ладонями всплеснет: «Салам! Храни вас благодать творца! Что с вами стало? Нет на вас лица!» Другой войдет: «Учитель дорогой, Какой вы бледный, вы совсем больной! И третий и четвертый… Так подряд Все тридцать это слово повторят: «Что с вами? Дай вам боже добрый час Да уж не лихорадка ли у вас?» Ему покажется от наших слов, Что он и в самом деле нездоров. Как он больным себя вообразит — Воображение его сразит. И умный человек с ума сойдет, Коль верх воображение возьмет». «Ай, молодец! У нас ты всех умней»,— Обрадовались

тридцать малышей И клятву дали заодно стоять И тайну никому не выдавать. Вот мальчик тот, что всех смелее был, Дверь в помещенье школьное открыл: «Салам, учитель! Сохрани вас бог! Как здравье ваше? Вид ваш очень плох». Учитель буркнул: «Я вполне здоров. Садись и не болтай-ка пустяков». Но все ж от замечанья малыша Тревоге поддалась его душа. Второй малыш сказал: «Как вы бледны! Учитель дорогой, вы не больны?» И третий мальчик то же повторил. Четвертый, пятый то же говорил… И так все тридцать школьников подряд — Тревогою учитель был объят, От страха он невольно ослабел: «Да я и впрямь, как видно, заболел!» Вскочил, свернул поспешно коврик свой И через дворик побежал домой. Ужасно на свою жену сердит: «Я страшно болен, а она молчит. Я при смерти, а ей и дела нет!» Бежит домой, бегут ребята вслед. Жена спросила, увидав его: «Что с вами? Не случилось ли чего? Ведь вы не возвращались никогда Так рано! Да минует нас беда!» «Ты что, ослепла, что ли? — муж в ответ. Ты моего лица не видишь цвет? Все люди мне сочувствуют, одна Не видит мук моих моя жена!» «Да ты вполне здоров, — жена ему,— С чего ты вдруг взбесился, не пойму». «Негодная! — учитель возопил.— Я бледен, я дрожу, валюсь без сил. Взгляни, как изменился я с лица — Да я на грани смертного конца!» Жена: «Я дам вам зеркало сейчас, Не изменился цвет лица у вас». «Да провались ты с зеркалом своим!— Вскричал учитель, яростью палим.— Постель мне постели, чтоб я прилег. Живей! Я от болезни изнемог». Постель ему устроила жена. «Бесцельно спорить, — думала она.— Он не послушает разумных слов. Хоть вижу я, что он вполне здоров. Ведь от дурной приметы человек Порой больным становится навек», Под несколько тяжелых одеял Учитель лег, и охал, и стонал. Ученики, забившись в уголок, Бубнили хором заданный урок. Малыш, что всю затею изобрел И на учителя болезнь навел, Сказал: «Вот мы бормочем и кричим — И нашему учителю вредим. От шума головная боль сильной, А стоит ли болеть из-за грошей?» «Он прав, — сказал учитель, — Полно вам! Ступайте-ка сегодня но домам». И малыши, прервавши свой урок, Порхнули птичьей стайкой за порог, А матери, их крики услыхав, Не в школе — за игрой их увидав, Спросили с гневом: «Кто вас отпустил? Сегодня разве праздник наступил?» А дети отвечали матерям: «Нас отпустил домой учитель сам. Он вышел утром к нам, на коврик сел И вдруг внезапно чем-то заболел». А матери в ответ: «Обман и ложь! Да нас ведь сказками не проведешь. Учителя мы завтра навестим, Мы ваш обман, лгуны, разоблачим». Пришли они к учителю домой, Глядят: лежит он тяжело больной. Вспотев от жарких, толстых одеял, Он, с головой укутанный, стонал. Сказали женщины: «Помилуй бог! Учитель наш и впрямь уж очень плох. Ведь если он умрет, то как нам быть? Кто будет наших сорванцов учить? Не знали мы, что впрямь недуг напал На вас, учитель!» — «Я и сам не знал, Да за уроком ваши сыновья Увидели, что очень болен я. Кто весь в трудах — почувствует не вдруг, Что силы подточил ему недуг. Кто очень занят, некогда тому Прислушаться к здоровью своему».

И3 «ДИВАНА ШАМСА ТЕБРИ3СКОГО»

ГА3ЕЛИ

* * *

В счастливый миг мы сидели с тобой — ты и я, Мы были два существа с душою одной — ты и я. Дерев полутень и пение птиц дарили бессмертием нас В ту пору, как в сад мы спустились немой — ты и я. Восходят на небо звезды, чтоб нас озирать; Появимся мы им прекрасной луной — ты и я. Нас двух — уже нет, в восторге в тот миг мы слились, Вдали от молвы суеверной и злой — ты и я. И птицы небесные кровью любви изойдут Там, где мы в веселье ночною порой — ты и я. Но вот что чудесно: в тот миг, как мы были вдвоем — Мы были: в Ираке — один, в Хорасане — другой, — ты и я.

* * *

Без границы пустыня песчаная, Вез конца — сердца повесть избранная. Ищет образов мир, чтобы форму принять,— Как узнаю в них свой без обмана я? Если срубленной встретишься ты голове, Что катится в полях, неустанная, Ты спроси, ты спроси тайны сердца у ней — Так откроется тайна желанная. Что бы было, когда уху стал бы сродни Говор птицы — их песня слиянная? Что бы было, когда бы от птицы узнал Драгоценности тайн Сулеймана я? Что сказать мне? Что мыслить? В плену бытия Весть понятна ли, свыше нам данная? Как молчать, когда с каждым мгновеньем растет В пас тревога неслыханно странная? Куропатка и сокол летят в ту же высь, Где гнездо их — вершина туманная, В эту высь, где Сатурна на сфере седьмой Звезда миру сияет багряная. Но не выше ль семи тех небес — эмпирей? И над ним знаю вышние страны я! По зачем эмпирей нам? Цель наша — земля Единения благоуханная. Эту сказку оставь. И не спрашивай нас: Наша сказка лежит бездыханная. Пусть лишь Салах-эд-Дином воспета краса Царя всех царей первозданная.

* * *

Любовь — это к небу стремящийся ток, Что сотни покровов прорвал и совлек. В начале дороги — от жизни уход, В конце — шаг, не знавший, где след его лег. Не видя, приемлет любовь этот мир, И взор ее — самому зренью далек. «О сердце, — вскричал я, — блаженно пребудь, Что в любящих ты проникаешь чертог, Что смотришь сверх грани, доступной для глаз, В извилинах скрытый находишь поток. Душа, кто вдохнул в тебя этот порыв? Кто в сердце родил трепетанье тревог? О птица! Своим языком говори — Понятен мне тайн сокровенный намек». Душа отвечала: «Я в горне была, Чтоб дом мой из глины создатель испек; Летала вдали от строенья работ — Чтоб так построенья исполнился срок; Когда же противиться не было сил — В ту круглую форму вместил меня рок».

* * *

Вчера я послал тебе сказать с вечерней звездою: «Привет тому, чей лик сквозь тьму глядит луной молодою». Склонился я, сказал: «Ты солнцу отдай мой поклон — Чьим жаром спален, как золото, склон под горной грядою». Я грудь обнажил, и можно на ней кровавые раны счесть, Снеси любимому весть, кто кровью не сыт. как стебель водою! Качался я взад, вперед — пусть уснет сердце-дитя в груди: Чтоб уснуло оно — люльку качать надо мерной чредою. Сердцу-дитяти дай молока, чтоб стих его плач, О ты, помогающий всем, как я, отягченным бедою! Сердца приют — лишь в мире один — единения град. Долго ли будешь сердце вдали плена держать уздою? Я смолкаю, но дай опьянеть, кравчий, мне поскорей, Чтоб голове моей не болеть болью худою.

* * *

Когда бы дан деревьям был шаг или полет — Не знать ни топора им, ни злой пилы невзгод. А солнце если б ночью не шло и не летело — Не знал бы мир рассвета и дней не знал бы счет. Когда бы влага моря не поднялась до неба — Ручья бы сад не видел, росы не знал бы плод, Уйдя и вновь вернувшись, меж створок перламутра — Так станет капля перлом в родимом лоне вод. Не плакал ли Иосиф, из дома похищаем, И не достиг ли царства и счастья он высот? И Мухаммад, из Мекки уехавший в Медину,— Не основал ли в славе великой власти род? Когда путей нет внешних — в себе самом ты странствуй, Как лалу — блеск пусть дарит тебе лучистый свод. Ты в существе, о мастер, своем открой дорогу — Так к россыпям бесценным в земле открылся ход. Из горечи суровой ты к сладости проникни — Как на соленой почве плодов душистый мед. Чудес таких от Шамса — Тебриза славы — ждите, Как дерево — от солнца дары своих красот.

* * *

Когда мой труп перед тобой, что в гробе тленом станет,— Не думай, что моя душа жить в мире бренном станет, Но плачь над мертвым надо мной- и не кричи «увы!». Увы — когда кто жертвой тьмы во сие забвенном станет. Когда увидишь ты мой гроб, не восклицай «ушел!». Ведь в единении душа жить несравненном станет. Меня в могилу проводив, ты не напутствуй вдаль: Могила — скиния, где рай в дне неизменном станет. Кончину видел ты, теперь ты воскресенье зри; Закат ли солнцу и луне позорным пленом станет? В чем нисхожденье видишь ты, в том истинный восход: Могилы плен — исход души в краю блаженном станет. Зерно, зарытое в земле, дает живой росток; Верь, вечно жить и человек в зерне нетленном станет. Ведро, что в воду погрузишь, — не полно ль до краев? В колодце ль слезы Иосиф-дух лить, сокровенном, станет? Ты здесь замкни уста, чтоб там открыть — на высоте, И вопль твой — гимном торжества в непротяженном станет.

* * *

О вы, рабы прелестных жен! Я уж давно влюблен! В любовный сон я погружен. Я уж давно влюблен. Еще курилось бытие, еще слагался мир, А я, друзья, уж был влюблен! Я уж давно влюблен. Семь тысяч лет из года в год лепили облик мой — И вот я ими закален: я уж давно влюблен. Едва спросил аллах людей: «Не я ли ваш господь?» — Я вмиг постиг его закон! Я уж давно влюблен. О ангелы, на раменах держащие миры. Вздымайте ввысь познанья троп! Я уж давно влюблен. Скажите Солнцу моему: «Руми пришел в Тебриз! Руми любовью опален!» Я уж давно влюблен. Но кто же тот, кого зову «Тебризским Солнцем» я? Не светоч истины ли он? Я уж давно влюблен. Я видел милую мою в тюрбане золотом, Она кружилась, и неслась, и обегала дом… И выбивал ее смычок из лютни перезвон, Как высекают огоньки из камешка кремнем. Опьянена, охмелена, стихи поет она И виночерпия зовет в своем напеве том. А виночерпий тут как тут: в руках его кувшин, И чашу наполняет он воинственным вином. (Видал ли ты когда-нибудь, чтобы в простой воде, Змеясь, плясали языки таинственным огнем?) А луноликий чашу ту поставил на крыльцо, Поклон отвесил и порог поцеловал потом. И ненаглядная моя ту чашу подняла И вот уже припала к ней неутолимым ртом. Мгновенно искры понеслись из золотых волос… Она увидела себя в грядущем и былом: «Я — солнце истины миров! Я вся — сама любовь! Я очаровываю дух блаженным полусном».

* * *

Я — живописец. Образ твой творю я каждый миг! Мне кажется, что я в него до глубины проник. Я сотни обликов создал — и всем я душу дал, Но всех бросаю я в огонь, лишь твой увижу лик. О, кто же ты, краса моя: хмельное ли вино? Самум ли, против снов моих идущий напрямик? Душа тобой напоена, пропитана тобой, Пронизана, растворена и стала как двойник. И капля каждая в крови, гудящей о тебе, Ревнует к праху, что легко к стопам твоим приник. Вот тело бренное мое: лишь глина да вода… Но ты со мной — и я звеню, как сказочный родник

* * *

«Друг, — молвила милая, — в смене годов Ты видел немало чужих городов. Который из них всех милее тебе?» «Да тот, где искал я любимых следов. Туда сквозь игольное мог бы ушко Я к милой пройти на воркующий зов. Везде, где блистает ее красота, Колодезь — мой рай и теплица — меж льдов. С тобою мне адовы муки милы, Темница с тобой краше пышных садов; Пустыня сухая — душистый цветник; Без милой средь розовых плачу кустов. С тобою назвал бы я светлым жильем Могилу под сенью надгробных цветов. Тот город я лучшим бы в мире считал. Где жил бы с любимой средь мирных трудов». Я ловчим соколом летел с ладони всеблагого Туда, куда вело меня божественное слово. Я облетел все семь планет, все девять сфер небесных, Вершин Сатурна достигал и возвращался снова. Еще Адам не создан был, а я был стражем рая, И с гуриями я вкусил блаженства неземного. На царском троне восседал, владел кольцом с печатью, До Сулеймана я смирял любого духа злого. В огонь входил — и пламя вмиг преображалось в розы, Шел по цветам я, по огню багряного покрова. Став перлом, с неба я упал в ларец земной юдоли, А вознесусь — и небо вмиг венчать меня готово. Все времена поют вослед за Шамсом песню эту, Но спета мною до времен ее первооснова. Паломник трудный путь вершит, к Каабе устремлен, Идет без устали, придет — и что же видит он? Тут камениста и суха бесплодная земля, И дом высокий из камней на ней сооружен. Паломник шел в далекий путь, чтоб господа узреть, Он ищет бога, но пред ним стоит как бы заслон. Идет кругом, обходит дом — все попусту; но вдруг Он слышит голос изнутри, звучащий, словно звон: «Зачем не ищешь бога там, где он живет всегда? Зачем каменья свято чтишь, им отдаешь поклон? Обитель сердца — вот где цель, вот Истины дворец, Хвала вошедшему, где бог один запечатлен». Хвала не спящим, словно Шамс, в обители своей И отвергающим, как он, паломничества сон. Вы, взыскующие бога средь небесной синевы, Поиски оставьте эти, вы — есть Он, а Он — есть вы. Вы — посланники господни, вы пророка вознесли, Вы — закона дух и буква, веры твердь, ислама львы, Знаки бога, по которым вышивает вкривь и вкось Богослов, не понимая суть божественной канвы. Вы в источнике бессмертья, тленье не коснется вас, Вы — циновка всеблагого, трон аллаха средь травы. Для чего искать вам то, что не терялось никогда? На себя взгляните — вот вы, от подошв до головы. Если вы хотите бога увидать глаза в глаза — С зеркала души смахните муть смиренья, пыль молвы. И тогда, Руми подобно, истиною озарясь, В зеркале себя узрите, ведь всевышний — это вы.