Ирано-таджикская поэзия

Рудаки Абульхасан

РАССКАЗ

Однажды скряга некий, полный страха, Явился с просьбой к трону Хорезмшаха. В прах перед шахом он лицо склонил, Подобострастно просьбу изложил. А скряге сын сказал недоуменно: «Ответь на мои вопрос, отец почтенный, Ведь кыбла там, на юге, где Хиджаз, Что ж ты на север совершал намаз?» Будь мудр, живи, страстями управляя, У жадных кыбла каждый день другая. Кто страсти низкой буйство укротит, Себя от горших бедствий защитит. Два зернышка ячменных жадный взял, Зато подол жемчужин растерял. Ты, мудрый, вожделенья укроти, Чтобы с сумою после не пойти. Укороти десницу! Свет надежды Не в длинном рукаве твоей одежды! Кто от стяжанья духом не ослаб, Тот никому не пишет: «Я твой раб!» Просителя, как пса, порою гонят. Кто мужа независимого тронет?

Глава седьмая. О ВОСПИТАНИИ

Не о конях, ристалищах и славе, Скажу о мудрости и добром нраве. Враг твой — в тебе; он в существе твоем, Зачем другого числишь ты врагом? Кто победит себя в борьбе упрямой, Тот благородней Сама и Рустама. Не бей в бою по головам людей, Свой дух животный обуздать сумей. Ты правь собой, как Джам — смятенным миром. Пусть будет разум у тебя вазиром. В том царстве хор несдержанных страстей Сравню с толпой вельмож и богачей. Краса державы — мудрость и смиренье, Разбойники — порывы вожделенья. Где милость шаха злые обретут, Там мудрецы покоя не найдут. Ведь алчность, зависть низкая и злоба, Как в жилах кровь, в тебе живут до гроба. Коль в силу эти все враги войдут, Они восстанут, власть твою сметут. Но страсть, как дикий зверь в плену, смирится, Когда могуча разума десница. Ведь вор ночной из города бежит, Где стража ночи бодрая не спит. Царь, что злодеев покарать не может, Своей державой управлять не может. Но полно говорить, ведь все равно, Что я сказал, до нас говорено. Держи смиренно ноги иод полою, И ты коснешься неба головою. Эй, мудрый, лучше ты молчи всегда, Чтоб не спросили много в день Суда. А тот, кто тайну подлинную знает, Слова, как жемчуг, изредка роняет. Ведь в многословье праздном смысла нет, Молчащий внемлет мудрого совет. Болтун, который лишь

собою дышит, В самозабвенье никого не слышит. Слов необдуманных не изрекай, В беседе речь других не прерывай. Тот, кто хранит молчанье в шумных спорах, Мудрее болтунов, на слово скорых. Речь — высший дар; и, мудрость возлюбя, Ты глупым словом не убей себя. Немногословный избежит позора; Крупица амбры лучше кучи сора. Невежд болтливых, о мудрец, беги, Для избранного мысли сбереги. Сто стрел пустил плохой стрелок, все мимо Пусти одну, но в цель неуклонимо. Не знает тот, кто клевету плетет, Что клевета потом его убьет. Ты не злословь, злословия нс слушай! Ведь говорят, что и у стен есть уши. Ты сердце, словно крепость, утверди И зорко за воротами следи. Мудрец закрытым держит рот, он знает, Что и свеча от языка сгорает.

РАССКАЗ

Такаш в беседе как-то не сдержался, Рабам о некой тайне проболтался. И тайна та, что в сердце береглась, По всей округе за день разошлась. И встал Такаш, и палача позвал он, Казнить рабов несчастных приказал он. Один вскричал, отчаяньем объят: «Не убивай! Ведь сам ты виноват! Сам разболтал ты, что хранил глубоко… Открыв плотину, не сдержать потока. Сам ты виновен, на тебе твой грех,— Ты сделал тайну достояньем всех!» Пусть страж хранит казны потайной дверцы, Но тайну сам храни в твердыне сердца. Молчи о тайном! А произнесешь — Сам в руки разнотолков попадешь. Ведь слово — див, в колодце заточенный; Но власти нет над тайной изреченной. Див этот вырваться на волю рад, Но не заманишь ты его назад. Ведь если злобный див с цепей сорвется, Он в плен без высшей воли не вернется. Ребенок Рахша выпустит. Но сам Его едва ль стреножит и Рустам. Коль тайна станет сплетен достоянье, Отравишь ты свое существованье. Есть назиданье — мудрости ключи: Скажи, что знаешь твердо, иль молчи! Честь береги, как светлую зеницу; Ячмень посеяв, не пожнешь пшеницу. Хорош завет брахмана одного: «Честь каждого — зависит от него!» Ни суета, ни многоговоренье Тебе не завоюют уваженья. Браня людей, привета не найдешь; Сам знаешь: что посеял — то пожнешь! Шаг соразмерь, узнав, долга ль дорога. Ведь мера нам во всем дана от бога. Коль будешь резок, ближних невзлюбя, Все люди разбегутся от тебя. Великий грех — насилье, угнетенье; Но также грех — и робость униженья.

РАССКАЗ

Сын разболелся сильно у Азада — Его любовь надежда и отрада. Дервиш сказал: «На волю отпусти Всех птиц, чтобы несчастье отвести». Азад пошел — все клетки отворил он, Дроздов, синиц на волю отпустил он. Оставил соловья лишь одного На пышной арке сада своего. Встал поутру здоровым сын Азада, Увидел соловья на арке сада. «Соловушка! — окликнул он его.— Ты в клетке из-за пенья своего!» Мысль высказав, подашь ты к спору повод; Утихнет спор, коль приведешь ты довод. До времени молчание храни, Как Саади в его былые дни. Пусть тайна сердца вызреет в покое! Ей вреден шум и сборище людское. Ты о людских пороках не кричи,— Сперва свои пороки изучи! Не слушай лжи и клеветы обидной И отвернись от наглости бесстыдной.

РАССКАЗ

Рассказывал мне старец, — век бы стал их Я слушать, славных стариков бывалых: «Однажды в Индии, в толпе людей, Я встретил негра — тьмы ночной черней. Нес девушку в руках тот негр громадный, К ее устам прильнув губами жадно. Ты не ошибся бы, его сравнив С Иблисом; он уродлив был, как див. Так девушку ту крепко обнимал он, Что мнилось: словно тьма на день напал он. Коня душн не смог я осадить,— Решил я девушку освободить. Я негра но спине ударил палкой, Крича: «Скотина! Раб! Невольник жалкий!» И эту девушку, — я говорю,— От мрака отделил я, как зарю. Негр спасся бегством, туча улетела… Но под вороною яйцо белело. Едва бежал тот черный, тьмы темней, Повисла дева на руке моей, Кричала: «Ты, дорогой лжи идущий, За благо мира правду продающий! Пойми — я в негра влюблена того! А ты, о подлый, палкой бил его! Ты отнял у меня, когда сварилась Та пища, по которой я томилась!» Она вопила, всех смутив кругом, Что, видно, нет сочувствия ни в ком. И что она кричала, погляди ты,— Что нет, мол, ей от старика защиты. «Запретной части тела моего Коснулся он! Держи, хватай его!» И так она визжала, так кричала, Так крепко за полу меня держала, Что только разум ясный мне помог: «Из оболочки вырвись, как чеснок!» И убежал я, голый, бога славя, Хитон в руках у женщины оставя. И срок спустя, ее я повстречал: «Ты узнаешь меня? — я ей сказал.— Я дал зарок, сумев с тобой расстаться, В дела чужие больше не вторгаться!» О мудрый, делом занятый своим, Будь чужд деяньям низменным, чужим. И да минет лучей живого взора — В толпе безумной — зрелище позора. Крепись, о мудрый, за собой следи, Молчи! Иль говори, как Саади! * Хорошего ты встретишь иль плохого — Не говори о людях злого слова. Плохого сделаешь своим врагом, А доброго хулить — считай грехом. Когда один хулить другого будет,— Знай: по себе самом о нем он судит. Когда ты их поступки разберешь, Поймешь — где правда, где таится ложь. Коль ты о людях говоришь плохое, Пускай ты прав — нутро в тебе дурное. Ушедших некто жалил речью злой; Мудрец прервал: «Почтеннейший, постой! Ты не черни людей, которых знал я, Чтоб думать плохо о тебе не стал я! Ты много злобных слов о них нашел, Но доброго и сам не приобрел!» Мне молвил некто мудрое присловье: «Разбой, ей-богу, лучше, чем злословье!» «О друг! — смущенно молвил я ему,— Я притчи этой странной не пойму. Как? Лучше преступление разбоя, Чем об отсутствующем слово злое?» А он: «Чтоб лютый голод утолить, Разбойник должен смелость проявить. А этот, — человека очернил он,— Но что, скажи, за это получил он?» * Когда в Низамийе я поселился, Упорно, днем и ночью я учился. И пиру молвил раз: «О знанья свет! Завидовать мне начал мой сосед. Когда я смысл хадиса открываю, Он злобится в душе — я это знаю». Когда моим словам наставник внял, Нахмурился он гневно и сказал: «Как? Ты в его молчанье зависть ловишь, А за спиной его о нем злословишь? Пусть зависть — путь в геенну для него, Другой тропой догонишь ты его!» * Поститься в детстве я решил со славой, Хоть левую не отличал от правой. А омовению лица и рук Взялся меня учить отцовский друг: «Скажи-ка: «Дух, о боже, укрепи мой!» И укрепись душой и руки вымой. И рот и нос прополощи бодрей, Прочисть мизинцем крылышки ноздрей. А указательным протри все зубы, В посте зубная щетка — грех сугубый. Теперь же — от волос до бороды — Плесни в лицо три пригоршни воды. И до локтей потом омывши руки, Святых имен творца промолви звуки. По омовенье головы и ног, Промолви: «Бог — един! Велик пророк!» Учись, сынок! Обряд я знаю древний Всех лучше. Я ведь старше всех в деревне Когда об этом староста узнал, Письмо он старцу тайное послал: «Ты славно говоришь, прекрасно учишь, За что же ты людей злословьем мучишь? Сказал ты — в пост, мол, зубочистка грех! Ну а не грех ли клеветать на всех? Ты учишь: «Рот после еды очисти»… Ты лучше рот от клеветы очисти. И чье бы имя ни произнесли, Ты похвали хоть раз, а не хули! Ты называешь всех людей ослами, А знаешь ли, как сам ты назван нами? Когда б ты мне в лицо сказал, старик, Что обо мне тайком болтать привык! Коль нам глядеть в глаза тебе не стыдно, Ты знай, слепец: есть тот, кому все видно. Ты не стыдишься пред самим собой — Так устыдись, услыша голос мой». * Три рода в мире знаю я людей,— Скажи о каждом прямо: он — злодей! И первый — царь, творящий утесненья, Всеобщего достойный осужденья. О нем гласить всю правду не страшись, Чтоб люди изверга остереглись. Второй — святоша, грешник лицемерный, Благочестивый внешне, полный скверны. Всем о его обмане объяви, Завесу благочестия сорви! А третий — плут с неверными весами, Его поступки вы судите сами. С женой разумною, чей нрав не злобен, Бедняк царю становится подобен. Пять раз стучи ты в дверь, — ведь там она Друг искренний твой — ждет тебя жена. Ты огорчен, — не мучь души напрасно! — Тебя утешит дома друг прекрасный. Коль в доме мир и добрая жена — Жизнь у того поистине полна. Коль женщина скромна, умна, красива, Стремится к ней супруг ее счастливый. В единодушье с милою женой Найдешь ты в мире бренном рай земной. Когда жена добра, мягкоречива, Она прекрасна, пусть и некрасива. Душа, исполненная доброты, И светлый разум выше красоты. И добронравная, лицом дурная, Не лучше ли, чем пери, нравом злая? Жизнь мужа нрав подруги облегчит, А злая горем сердце отягчит. Жена доброжелательная — счастье. От злой жены беги, как от напасти. Индийский попугай и ворон злой Не уживутся в клетке золотой. От злой жены или душой отчайся, Иль по миру бродяжить отправляйся. Да лучше в яме у судьи сидеть, Чем дома на лицо врага глядеть. От злой жены, сутяжницы завзятой, Рад за моря отправиться богатый. Та кровля благодати лишена, Где целый день ругается жена. Жену-гуляку ты побей хотя бы, Не можешь — дома сам сиди, как бабы. Ты мужа, что не справится с женой, Одень в шальвары и подкрась сурьмой. Когда жена груба, лукава, лжива, Ты не жену привел, а злого дива» Коль в долг жена возьмет и не вернет, Весь дом твой прахом по ветру пойдет. А добрая, без тени подозренья — То не жена — творца благословенье. Когда жена перед лицом твоим Мужчинам улыбается чужим, Когда она разврату предается, Тут у меня и слова не найдется. Когда твоя жена начнет блудить, То лучше больше ей живой не быть. Лицо жены твоей должно быть скрыто, Ведь это женской скромности защита. Когда в жене ни разуменья нет, Ни твердости в ее сужденье нет, Ты скройся от нее хоть в бездну моря… Ведь лучше умереть, чем жить в позоре. Женою доброй, честной дорожи, А злую отпусти и не держи. Как говорили меж собой два мужа, Преступных жен поступки обнаружа,— Один: «От жен все беды к нам идут!» Другой: «Да пусть их вовсе пропадут!» Друг! Надо снова каждый год жениться,— Ведь старый календарь не пригодится. Ходи босой, коль тесны сапоги, В пустыню от домашних ссор беги. О Саади, сдержи насмешки слово, Увидевши несчастного иного, Которого жена его гнетет; Ты сам ведь испытал весь этот гнет. Муж некий жаловался старику: «Беды такой не ждал я на веку. Жена моя беременна, сварлива, А я, как нижний жернов, терпеливо Сношу такое, что не дай вам бог». Старик ответил: «Что ж, терпи, сынок. Ты ночью — верхний жернов, почему же Днем нижним камнем стыдно быть для мужа Иль розу ты с куста решил сорвать И боли от шипов не испытать? Иль думал, что на дерево взберешься И

на его колючки не наткнешься?» * Прекрасным ликом некто поражен — Был потрясен, души лишился он. На нем так много пота выступало, Как на листве росы не выпадало. Букрат, что мимо проезжал верхом, Спросил: «Что с ним? Что за недуги в нем?» Ответили Букрату: «Честно жил он, Зла никому вовек не причинил он. Теперь, завидя нас, бежит он прочь, Один в пустыне бродит день и ночь. Он обольщен был образом прекрасным — И разобщен навек с рассудком ясным. Мы все его пытались увещать, А он в ответ: «Не нужно мне мешать! Я ухожу от мира, полн кручины… В моей беде — вина Первопричины. Не образ милый сердце мне сразил, А тот, кто этот образ сотворил!» Тот возглас был услышан престарелым Бывалым странником — в сужденье зрелым. И молвил странник: «Пусть добра молва, Не все в мирской молве верны слова. Пусть, образом творца запечатленный, Прекрасный некто дух смутил смятенный,— Что ж он дитятею не восхищен? Ведь и в дитяти вечный отражен! Верблюды и красавицы Чигиля Равны для тех, кто Тайну видеть в силе». Чадру стихов соткавший мой язык Красы волшебной занавесил лик. Глубокий смысл за черным строк узором Скрыт, как невеста, пред нескромным взором. Не знает Саади докучных дней, Скрыв красоту за завесью своей. Я, как светильник пламени ночного, Принес Вам озаряющее слово. И не в жару ль «Персидского огня» Толпа возненавидевших меня? * Жил юноша — ученый, много знавший, Искусством красноречия блиставший, С красивым почерком; но розы щек Еще красивей оттенял пушок; И только численного букв значенья Не мог запомнить он при всем стремленье. Сказал я раз про шейха одного, Что впереди нет зуба у него. Мой собеседник, посмотрев сурово, Ответил: «Ты сказал пустое слово. Ущерб в зубах заметить ты успел, А доблести его не разглядел!» Когда умерших сонм из тьмы изыдет, То добрые плохого не увидят. Коль поскользнется на пути своем Муж, благородством полный и умом, Ты, низкий, не суди его за это, Когда он весь — живой источник света. И пусть в шинах кустарники цветов, Не избегают роз из-за шипов. Ведь у павлинов видят люди злые Не красоту, а ноги их кривые. Когда ты темен ликом — убедись, А в темное зерцало не глядись. Дорогу правды сам найти старайся, К ошибкам ближнего не придирайся И о чужих изъянах не кричи, Сам на себя взгляни и замолчи. Запретной не клади черты пороку, Когда тому же предан ты пороку, И с униженными не будь суров, Когда ты сам унизиться готов. Когда ты зла не будешь делать в жизни, Тогда лишь будешь прав и в укоризне. Что в кривизну мою нль прямоту Вам лезть, коль я являю чистоту. Хорош я или дурен, сам я знаю, Сам за свои убытки отвечаю. В душе моей хорош я или плох — Не вам судить! Об этом знает бог! Имам тогда вину мюрида мерит, Когда мюрид в его величье верит. У бога дело доброе одно Тебе за десять будет зачтено. Ты тоже за одно благодеянье Дай щедро, как за десять, воздаянье. Не обличай у ближнего изъян, Коль в нем живет величья океан. Когда невежда мой диван откроет И пробежать глазами удостоит, Плевать ему, что мыслей мир велик… Но чуть огрех — какой подымет крик! Ему глубинный книги смысл не светит, Но он описку каждую заметит. Не одинаков смертного состав; Бог создал нас, добро и зло смешав. Хоть в самом добром деле есть помеха, Из скорлупы добудь ядро ореха.

Глава восьмая. БЛАГОДАРНОСТИ ЗА БЛАГОПОЛУЧИЕ

Как благодарность Вечному скажу, Когда достойных слов не нахожу? Чтоб восхвалить его, мой каждый волос Хотел бы обрести и речь и голос. Хвала дарящему, чьей волей я Был вызван к жизни из небытия! Но все слова людского восхваленья — Его предвечной славы нрнииженье. Он смертного нз глины сотворил И разумом и сердцем одарил, Смотри, как он вознес тебя высоко С рождения до старости глубокой! Рожденный чистым, чистоту храни! Не завершай в грязи земные дни! Кьтль вытирай с прекрасного зерцала, Чтобы поверхность ржа не разъедала. Ты был ничтожной каплею сперва И возмужал по воле божества. Велик твой труд, но ты не возвышайся, На силу рук своих не полагайся. Ведь это вечный, в мудрости своей, Из праха создал кисть руки твоей. Тогда твой труд казну твою умножит, Когда тебе всевидящий поможет. Не сделал ты ни шага одного Без постоянной помощи его. Младенец, в пустословье не повинный, Питается посредством пуповины. Рожденный, блага прежнего лишен, Приникнет к груди материнской он; Так на чужбине странника больного Поят водой из города родного. Ведь он в утробе матери взращен И соком тела матери вспоен. А грудь ему теперь — источник жизни, Два родника в покинутой отчизне. Они младенцу райская река, Чье русло полно меда и млека. Мать, как туба, сияющая светом, Младенец — нежный плод на древе этом. * Сосуды-груди — в сердце глубоко; Кровь сердца — материнское млеко. Глянь, как дитя сосцы кусает жадно,— Скажи: любовь младенца кровожадна. И нужно сок алоэ применить, Чтобы дитя от груди отлучить. И так дитя, ночуя горечь сока, Забудет сладость млечного истока. О ищущий — младенец в сединах, Забудь, вкушая горечь, о грехах!

РАССКАЗ

Царевич некий с лошади упал И шейный позвонок себе сломал. Он повернуть был голову не в силах, Такая боль была в костях и жилах. Исчезла шея; в тулово она Втянулась у него, как у слона. Что делать, как помочь, — врачи не знали. И вот врача из Греции сыскали. Он вывих вправил, шею распрямил, И вскоре стал больной здоров, как был. Но о беде забыл царевич вскоре, Забыл врача, что спас его от горя. Просить о чем-то врач его хотел — Царевич на него не поглядел. Врач устыдился, голову склонил он, И, уходя, такое говорил он: «Ведь если бы ему я ис помог, Он отвернуться б от меня не мог!» И вот он шлет царевичу куренье, Мол, это — всех недугов исцеленье. То снадобье к владыке принесли И, всыпавши в курильницу, зажгли. Чиханье на царевича напало, Болеть, как до леченья, шея стала. Велел врача он грека привести, Пошли искать — и не могли найти. Запомни! Если ты добро забудешь — В последний день ты воскрешен не будешь.

Глава девятая. О ПОКАЯНИИ И ПРАВОМ ПУТИ

Семидесятилетний, чем ты жил? Ты жизнь проспал и по ветру пустил? Ты над мошной своей, как скряга, трясся. Что ж, уходя, ничем ты не запасся? В последний день, в день грозного Суда, Таким, как ты, поистине беда Отдавший все — придет обогащенный, Ни с чем — стяжатель будет пристыженный. Ведь чем базар богаче, тем больней На сердце обездоленных людей. Теперь, отдавший нить дирхемов, споря, Ты ночь не спишь; тебе утрата — горе. И вот полвека прожил ты почти,— Оставшиеся дни добром сочти. Когда б мертвец заговорил, наверно, Он в горе бы вопил нелицемерно: «Живой! Пока ты в силах говорить, Не забывай предвечного хвалить! Ведь мы не знали, тратя жизнь беспечно, Что каждый миг подобен жизни вечной!» * В дни юности, не ведая беды, Мы пировать с утра пришли в сады, А под вечер, к смущению народа, Шутя, возню затеяли у входа. А невдали, в распахнутых дверях, Сидел почтенный старец в сединах. Шутили мы и весело смеялись, Но губы старика не улыбались. Сказал один из нас: «Нельзя весь век Сидеть в печали, добрый человек! Встряхнись! Забудь, что удручен годами, Иди и раздели веселье с нами!» Старик взглянул, губами пожевал, И вот как он достойно отвечал: «Когда весенний ветер повевает, Он с молодой листвой в садах играет. Шумит под ветром нива — зелена… А пожелтев, ломается она. Смотри, как свеж весенний лист сегодня Над высохшей листвою прошлогодней. Как пировать я с юными могу, Когда я весь в сединах, как в снегу? Я сам был соколом! Но старость — путы… Слабею. Сочтены мои минуты. Как уходящий, я смотрю на мир; А вы впервой пришли на этот пир. Тому, кто всем вам в прадеды годится, Вином и флейтой не омолодиться. Мой волос был как ворона крыло, Теперь в моих кудрях белым-бело. Павлин великолепен — кто перечит. А как мне быть, коль я бескрылый кречет? От всходов ваша нажить зелена, А на току у старца — ни зерна. Все листья у меня в саду опали, Все розы в цветнике моем увяли. Моя опора — посох. Больше нет Опоры в жизни мне — на склоне лет. Ланиты-розы стали желтым злаком… И солнце ведь желтеет пред закатом. Даны вам, юным, крепких две ноги, А старец просит: «Встать мпе помоги!» Молва простит юнцу страстей порывы, Но мерзок людям старец похотливый. Как вспомню я минувшие года, Клянусь — мне впору плакать от стыда! Лукман сказал: да лучше не родиться, Чем долгий век прожить и оскверниться! И лучше вовсе жизни не познать, Чем жить — и дар бесценный растерять! Коль юноша идет навстречу свету, Старик идет к последнему ответу».

РАССКАЗ

Два мужа меж собою враждовали, Дай волю им — друг друга б разорвали. Друг друга обходили стороной, Да так, что стал им тесен круг земной. И смерть на одного из них наслала Свои войска: его твердыня пала. Возликовал другой; решил потом Гробницу вражью посетить тайком. Вход в мавзолей замазан… Что печальней Чем вид последний сей опочивальни… Злорадно улыбаясь, подошел Живой к могиле, надписи прочел. Сказал: «Вот он — пятой судьбы раздавлен Ну наконец я от него избавлен. Я пережил его и рад вполне, Умру — пускай не плачут обо мне. И, наклонясь над дверцей гробовою, Сорвал он доску дерзкою рукою. Увидел череп в золотом венце, Песок в орбитах глаз и на лице, Увидел руки как в оковах плена И тело под парчой — добычей тлена. Гробницу, как владения свои, Заполонив, кишели муравьи. Стан, что могучим кипарисом мнился, В трухлявую гнилушку превратился. Распались кисти мощных рук его, От прежнего не стало ничего. И, к мертвому исполнясь состраданьем, Живой — гробницу огласил рыданьем. Раскаявшись, он мастера позвал И на могильном камне начертал: «Не радуйся Тому, что враг скончался, И ты ведь не навечно жить остался». Узнав об этом, живший близ мудрец Молился: «О всевидящий творец! Ты смилостивишься над грешным сим, Коль даже враг его рыдал над ним!» Мы все исчезнем — бренные созданья… И злым сердцам не чуждо состраданье. Будь милостив ко мне, Источник сил, Увидя, что и враг меня простил! Но горько знать, что свет зениц погаснет И ночь могил вовеки не прояснет. Я как-то землю кетменем копал И тихий стон внезапно услыхал: «Потише, друг, не рой с такою силой! Здесь голова моя, лицо здесь было!» * Я, на ночлеге пробудившись рано, Пошёл за бубенцами каравана. В пустыне налетел самум, завыл, Песком летящим солнце омрачил. Там был старик, с ним дочка молодая, Все время пыль со щек отца стирая, Она сама измучилась вконец. «О милая! — сказал старик отец.— Ты погляди на эти тучи пыли, Ты от нее укрыть меня не в силе!» Когда уснем, навеки замолчав, Как пыль, развеют бури наш состав. Кто погоняет к темному обрыву, Как вьючного верблюда, душу живу? Коль смерть тебя с седла решила сбить, Поводья не успеешь ухватить.

Глава десятая. ТАЙНАЯ МОЛИТВА И ОКОНЧАНИЕ КНИГИ

Подъемли длань в мольбе, о полный сил! Не смогут рук поднять жильцы могил. Давно ль сады плодами красовались, Дохнула осень — без листвы остались. Пустую руку простирай в нужде! Не будешь ты без милости нигде. И пусть ты в мире не нашел защиты, Ты помни — двери милости открыты. Пустая там наполнится рука, Судьба в парчу оденет бедняка.