Иркутск – Москва
Шрифт:
— Где!? Где он, этот дебил малолетний!?..
— Э… Дык?.. Какой…
— Где инженер Костенко, я тебя спрашиваю!?
— Не могу знать!!.. Только дверка в ихнюю каюту… в купе, значить… минут с десять, как хлопнула. У меня как раз кофий закипать начинал. Может, оне…
— Хлопнула? Это точно не выстрел был?
— Никак, нет-с! Этого не перепутаем. Точно — замок! Англицкой, с защелкой…
— Отставить поднос! Прямо на пол поставь. И — за мной!
Через пару секунд Петрович убедился, что дверь в купе Костенко действительно заперта изнутри. А еще через секунду плечо Чибисова первый раз врубилось в нее со всей
— Тихон, живее же!.. Вали ее, нах!!!
На производимый ими тарарам уже сбегались: Гревениц, Хлодовский, проводники вагонов…
— А-а-хх! Сука!!!
«Бу-бум…!»
Дверь с жалобным дребезгом отлетела в сторону, и добитая коленом Чибисова упокоилась на диване, поверх раскрытого чемодана и разбросанных в полном беспорядке предметов мужской одежды. Но весь этот бардак очень мало интересовал Петровича. Все его внимание было поглощено центральным персонажем открывшейся перед ним хаотичной картины. На полу, возле стола, в нелепой, и оттого страшной позе брезгливо отшвырнутой в угол капризным ребенком тряпичной куклы, в парадной форме, при кортике, валялось тело старшего помощника судостроителя Владимира Полиэвктовича Костенко. Лицо залито кровью. Глаза закрыты. Левая рука неестественно вывернута. На шее удавка из брючного ремня…
Глава 5
Глава 5. Дважды второе пришествие
Литерный экспресс «Порт-Артур — Москва», 24–26 апреля 1905-го года
Немая сцена длилась лишь мгновение. Замешательство в подобных обстоятельствах у людей, не раз побывавших в бою, если и возникает, то длится доли секунды… Где-то за спиной удаляющийся звонкий голос Гревеница: «Бегу к немцам, за врачом!» Хлодовский уже рядом: «Тут тесно очень. Нужно его в коридор, на ровный пол. Только аккуратно, чтобы шею, в случае чего, не повредить…» Но Петрович, памятуя истину «от Вадика» о том, что в любых экстренных ситуациях, когда тушка еще жива, но явно намерена свое бренное существование завершить, все решают первые минуты, даже секунды, отрезал:
— Ни в коем случае! Чем меньше кантуем, тем лучше. Кладем тут, между диванами. На спину. Тиша, Николай Николаевич, помогите-ка мне… Так. Петля не закусила, слава Богу. Хоть и инженер, однако того, что в литых кронштейнах случаются раковины, не предусмотрел.
— Сердце бьется. Правда, слабо и редко. А кровь — не страшно, вскользь ободрал надо лбом голову, по скальпу. Видимо об угол стола, когда оборвался.
— Понятно, асфиксия. Только бы шейные позвонки были целы. Николай, Вы буклет Банщикова по первой помощи хорошо проштудировали?
— Зачтено на «отлично», Всеволод Федорович.
— Добро. Тогда начинаем искусственное дыхание «рот в рот». Вы давите ему на грудину, я буду вентиляцию делать. Уж как-нибудь справлюсь, не волнуйтесь… Ну-с, начали! Некогда нам местами меняться…
Реанимация — занятие не для слабонервных. И не для слабосильных. Естественно, Петрович не относил себя ни к первым, ни ко вторым. Однако к моменту,
«Какой ты, в задницу, Макаренко?.. Нет, ты не педагог! Ты безмозглый и бесчувственный кретин, абсолютно неспособный понять, что может произойти, если юную, неокрепшую душу безжалостно припереть к стенке за свойственные возрасту глупости. Ты — ничего дальше кончика собственного носа не видящий, тупой чурбан, если не готов на "раз-два» отличить конченного циника, подонка, морального урода-террориста от идеалиста-молокососа, чье горячее юношеское сердчишко пламенеет болью за свою страну, за ее народ, а душа не желает примириться с несправедливостями, творящимися вокруг у всех на виду и на слуху.
А если можешь их различать, то знаешь: первого нужно «мочить в сортире» без прелюдий и лишних разговоров. Ибо этот готов идти к своим целям по трупам правых и виноватых, и не важно, много их или мало. А за второго надо сражаться. Драться изо всех сил. С ним самим, с его воспитанием, с комплексами и фобиями. Ибо первый — законченный враг страны и народа. А второй — ее достойный гражданин. Значит, твой долг — помочь ему выздороветь, очнуться от этой возрастной, радикально-нигилистической хвори. Убедить его, что настоящая катастрофа — это смута, мятеж и революция, беременная гражданской войной.
Тот самый, жадный до крови Молох, пожирающий самые светлые головы, пестующий подлых, маргинальных подонков, растлевающий души, ожесточающий сердца, поднимающий руку сына на родного отца, а брата на брата… И тем самым обессиливающий нацию, выжигая в междоусобице ее самый лучший, пассионарный генофонд. После чего она становится легкой добычей для соседей — конкурентов в борьбе за выживание на Шарике и… первейших спонсоров братоубийства в твоей стране. Ибо принцип «чем их меньше, тем нас больше» один из первых в «цитатнике мудростей» реальной внешней политики.
Ты ему это объяснил?.. Нет. Вместо этого ты дал ему прочитать то, что он воспринял, как неотвратимый приговор. Как приговор ему самому и несмываемое пятно позора на родне. Он был в шоке. И просто не понял, для чего Балк разложил по полочкам, расставив по ранжиру всю «степень и глубину» прегрешений перед российским государством некоего В. П. Костенко. Поскольку это самое государство, конкретно в твоем лице, Петрович, не показало молодому человеку, что несмотря на определенные отягчающие обстоятельства, видит в нем нечто такое, в чем оно серьезно заинтересовано. И за что готово побороться, даже поторговаться, а не просто тупо покарать по закону и выбросить обрубок в отвал…"
От приступа самокопания Петровича оторвал тихий вопрос Хлодовского:
— Всеволод Федорович, а с чего бы это он… вдруг?
«Так. Пришло время отвечать за содеянное. Публика ждет, будь смелей акробат… Вот так грех порождает грех.»
— С утра он был у меня. Разговорились за жизнь. И, похоже, Володя решился мне довериться, со своей сердечной тайной. А я-то, старый дурак и циник, по полочкам все ему и разложил, касаемо предмета воздыханий. Думал, в терапевтических целях, ибо: с глаз долой — из сердца вон! А вышел такой вот казус… Нелицеприятный. Отелло и Ромео в одной кастрюле, что тут еще скажешь.