Исчадие рая
Шрифт:
Перебрав в памяти всех знакомых журналистов, ведущих «Светские хроники», Бунин остановился на одной, самой подходящей, как ему представлялось, кандидатуре.
Гарик Кеосанян вел интересующий его раздел в довольно популярной, хотя и с ярко выраженным оттенком желтизны, газете и был его давним знакомцем. Но главным, определившим его кандидатуру фактором стало не это. Всеядность, абсолютная беспринципность и патологическая жадность Гарика были притчей во языцех всей журналистской Москвы. Скандалов, в которые он то и дело вляпывался, было не счесть, герои его материалов регулярно били ему физиономию и вчиняли судебные иски, однако Гарик умудрялся выходить из передряг слегка потрепанным, но живым, здоровым и к тому же удивительным образом сохраняя за собой место ведущего постоянной рубрики вот уже на протяжении лет эдак пяти.
Стиль, в котором хроникер Кеосанян подавал материалы в своей рубрике, был очень своеобразен. Зачастую именно он становился причиной неприятностей автора; многие, особенно из числа завзятых «тусовщиков» и эстетствующих коллег-журналистов, откровенно им возмущались, но подавляющее большинство читателей воспринимало этот стиль с явным удовольствием и желало, судя по письмам в редакцию,
Именно этой женщине почти ежедневно, возвращаясь домой, как правило, за полночь, ее по-прежнему красивый муж, похожий теперь на мексиканского (индийские фильмы давно вышли из моды) миллионера, благоухая винными, гастрономическими и парфюмерными изысками, дорогим табаком и каким-то еще трудно поддающимся описанию запахом сытого и самодовольного благополучия и разгула, швырял на кухонный стол несколько смятых листков из блокнота с неразборчивыми каракулями, зевая и потягиваясь, коротко бормотал обычное: «Я там набросал: кто, с кем, в чем, зачем и так далее… Состряпай что-нибудь до завтра, старушка. О'кей? Вот и ладненько…» Она послушно садилась к столу, аккуратно расправляла блокнотные листки. Стиль, которым отличалась подача материала в его рубрике, был ее ответом ему, тем, с кем он приятно коротал вечер на очередной презентации, приеме или премьере, и всему миру, так жестоко отринувшему ее. Когда-то она была не злым и не глупым человеком, но теперь рассказывать о радостях чужой жизни она могла только так, как кухарка, подглядевшая в замочную скважину за господским весельем и вдруг решившая поделиться своими наблюдениями с широкой публикой. Поначалу Гарик бесился и с руганью заставлял ее снова и снова переписывать заметки, борясь со злобной, порой издевательской манерой изложения, завистью, ненавистью и презрением к героям материала, которые так и сочились между его строк. Но произошло чудо: читательская аудитория неожиданно приняла именно этот стиль. Оказалось, что сотни тысяч людей смотрят на далекий и малопонятный им мир высшего света глазами его измученной, опустившейся жены и испытывают при этом, очевидно, те же чувства, что и она. Рейтинг рубрики резко пополз вверх. Гарик понял, что ему в очередной раз крупно и совершенно незаслуженно повезло.
На встречу с Буниным он приехал в новеньком «шевроле-блейзере», с массивным золотым «Ролексом» на запястье, который, как бы невзначай, постоянно демонстрировал собеседнику, нелепо выворачивая руку и старательно поддергивая вверх рукав пиджака. Договорились они быстро. Гарик согласился на все условия, выдвинутые Буниным, а Бунин счел вполне разумным и приемлемым объявленный Гариком размер вознаграждения – триста долларов. Они вообще всегда хорошо понимали друг друга и были, если вдуматься, чем-то похожи. Возможно, поэтому симпатия каждого была взаимной, а может быть, причиной ее были несколько успешно реализованных совместных проектов, в свое время сильно упрочивших материальное положение обоих рыцарей бойкого пера.
Расставшись с Гариком, Бунин послал Ангелу на пейджер сообщение следующего содержания: «Вопрос решен положительно. Приступаю к реализации нашей программы. Для уточнения деталей необходима срочная встреча».
Анна обнаружила Егорова едва ли не в том же виде, в каком и оставила несколько часов назад, покидая заведение на рассвете. Он лежал по-прежнему на широком ложе обставленных с безвкусной роскошью апартаментов, поверх расшитого золотом шелкового покрывала, не раздеваясь и не снимая обуви. Короткий сон не пошел ему на пользу: лицо сильно отекло и приобрело нездоровый, багровый опенок, глаза тоже были красны, веки отечны, нечесаные волосы свисали на лоб тонкими жирными прядями. К сему добавилась еще редкая рыжеватая щетина, покрывшая за ночь подбородок
– Привет, – обратился он к Анне, едва только она переступила порог апартаментов, – ну, где тебя носит? Садись. Трепаться будем.
– Может, заказать вам завтрак?
– Не-а. Есть я теперь долго не буду ничего, даже не мечтайте. Пить будем и… трепаться.
– Хорошо.
– Слушай, я не ожидал – ты, оказывается, умеешь трепаться.
– По-моему, это все умеют.
– Что ты! Дитя! Это искусство, которым обладают единицы. По-настоящему интересно трепаться обо всем – это, скажу я тебе, великое искусство. Жаль, я раньше не знал, что ты наш человек, я бы из тебя настоящего человека сделал, суперчеловека. Ченто перченто, как говорили все московские валютчики, ныне – отцы российского бизнеса. Знаешь, что это значит?
– Что-то по-итальянски, по-моему?
– Совершенно верно. И ничего запредельного, всего лишь – сто процентов. Знаешь, о чем я думал сегодня ночью?
– Вы совсем не спали?
– Ни секунды. Мне это давно уже ни к чему. Сон – чушь, напрасное расходование времени и жизни. Я это понял и теперь почти не сплю, только притворяюсь.
– Зачем?
– Чтобы не мешали, начнут липнуть со всякими идиотскими таблетками, травами, врачами… Дети! Неразумные дети!
– И чем же вы занимаетесь вместо сна?
– Думаю. Мне очень много надо думать, очень много проблем ждет моего решения… Вот послушай, что я понял сегодня ночью…
Далее последовал нескончаемый монолог Егорова, посвященный, как и накануне, проблемам общечеловеческим и общепланетарным. Сомнения Анны окончательно рассеялись: Егоров был тяжело психически болен. Однако в ее отношение к нему при этом добавились новые оттенки жалости и даже нежности, которую иногда испытывают тонкие человеческие натуры к людям, страдающим серьезным неизлечимым увечьем. В то же время Анна была совершенно растерянна, поскольку снова, в который уже раз за последние дни, не знала, как следует ей поступить. В телефонных разговорах Рокотов несколько раз, и весьма настойчиво, требовал немедленно вызывать его, если с Егоровым начнет происходить что-нибудь нестандартное. Теперь Анна хорошо понимала, что он имел в виду, но так же хорошо отдавала она себе отчет в том, как поступит Рокотов, застав Егорова в таком состоянии. Менее всего сейчас хотела она звонить Рокотову. С другой стороны, Егорову, очевидно, необходима была профессиональная помощь психиатра или психолога – в этом Анна разбиралась слабо, – но точно знала, что помощь эта требуется незамедлительно. Однако никого, кто мог бы это организовать, не создавая шума и не допустив последующей утечки информации к тому же Рокотову, Анна не знала. Оставалось одно: попытаться помочь ему самостоятельно – увести мысли Егорова в сторону иных, менее «опасных» и не так будоражащих его больное сознание тем, а затем постепенно вывести и из состояния запоя. В конце концов, прежде, когда с ним, очевидно, происходило нечто подобное, он же выкарабкивался каким-то образом самостоятельно, приходя в себя и по собственной инициативе покидая заведение, чтобы возвратиться к нормальной жизни. Был, впрочем, еще один вариант, мысли о котором Анна трусливо гнала прочь. Егоров, ранее подверженный обыкновенным, пусть и тяжелым запоям, вполне мог только теперь, после жесткого разговора с партнером, не оставляющего ему ни одного шанса на выживание, окончательно лишиться рассудка. В этом случае обратной дороги в мир нормальных людей для него уже не существовало. Это было возможно, очень возможно, и тогда ей не оставалось ничего, кроме как немедленно звонить Рокотову. Более того, не делая этого, она снова сильно рисковала его расположением, а возможно, и чем-то большим. Второй раз судьба могла оказаться не такой щедрой и ласковой, как накануне, и тогда… Впрочем, эти мысли Анна так же гнала от себя, как и предположение об окончательном помешательстве Егорова. Надо было начинать действовать, и она, выждав наиболее удобную паузу в бесконечном потоке сознания, исторгаемом им из недр своей измученной души, рискнула обратиться к нему с вопросом:
– Александр Георгиевич, вы так хороню разбираетесь в вопросах философии, истории, права. Почему вы не ушли в политику? Ведь возможностей было более чем достаточно…
– Хорошо разбираюсь? Дитя! Но умное дитя. В этой стране пет второго такого, кто бы так хорошо понимал, как и почему так трагически все переплетается в ее истории. Все эти заумные политологи и теоретики реформ… Ты знаешь, с каких лет я читаю «Правду», «Вопросы мира и социализма» и прочее?
– Лет с шестнадцати?
– Ха-ха-ха. С восьми! С восьми, вдумайся, девочка! Отец был военнослужащий, по-моему, уже тогда – полковник, мать – врач. Оба, разумеется, члены руководящей и направляющей… так что всю эту макулатуру выписывали исправно. Представляешь? Они выписывали, а я читал. Я – пацан, восьмилетний, едва грамоту осилив. Читал! И понимал! И ненавидел! Я, знаешь, Анюта, антисоветчик с о-очень большим стажем. Лет тридцать с лишним. Каково, а? А стал постарше, начал транзисторные приемники собирать, я и сейчас в этом деле большой дока. Так вот, что я слушал на этих приемниках, сама понимаешь. Да? Такая вот байда получалась. Отец – полковник, служака, мать – партийный доктор, всегда член всяких там парткомов, райкомов, делегат каких-то там коммунячьих сборищ. А ребенок восьми лет от роду – убежденный антисоветчик. Это, скажу я тебе, Анюта…
– Но почему?
– Что почему? Почему – антисоветчик? Ты меня удивляешь…
– Нет, почему вы так рано стали все это читать?
– А скучно было. Сверстники, они, понимаешь, какие-то маленькие были, смешные. Собственно, я с ними почти и не общался, да и переезжали мы часто с места на место…
– А девочки?
– Девочки? В смысле – женщины? Ты будешь сейчас долго смеяться, но я скажу тебе, что первой женщиной моей была моя жена! Представляешь? Смешно! На первом курсе, семнадцати от роду лет!