Исчадие рая

Юденич Марина

Иногда он наведывался к ней утром, как правило, неожиданно, без звонка. В этом не было никакого тайного смысла или желания проверить ее, а тем более застичь врасплох. Ревность была ему абсолютно неведома, что же касается проверок на лояльность, то им постоянно и в самых неожиданных формах подвергался всякий человек, после того как число его общения с ним превышало цифру десять. Иногда персона попадала в разработку его личной спецслужбы еще раньше, иногда ею не занимались вовсе. Все зависело от конкретной ситуации, целей и обстоятельств знакомства. Его женщин начинали разрабатывать, как правило, сразу же после того, как он удостаивал их своим вниманием, но поверхностно, в самых общих чертах. Если лее он полагал, что отношения с новой дамой могут выйти за рамки одной-двух ночей, то сам отдавал распоряжение обратить на нее более пристальное внимание. Лика в этом плане была объектом номер один – с ней он периодически встречался уже около года, можно сказать, что ей удалось доселе небывалое: последние месяца три он называл ее «своей девушкой». Предшествовала этому покупка небольшой квартирки в «цековском» доме на Патриарших прудах и превращение ее, посредством умопомрачительного ремонта, в роскошное логово роскошной

кошки, а вернее – пантеры. Недаром она так восторженно любила серию украшений от «Картье» – драгоценных пантерок самых различных видов и размеров. Собственно, обожала она именно грациозных зверюшек, а то симпатичное обстоятельство, что выполнены они из золота или платины и щедро усыпаны великолепными камнями, радовало ее в меньшей степени. Материальная ценность подарка, его роскошь и эксклюзив доставляли большее удовольствие самому Рокотову, нежели его подруге. Следующий после квартиры крупный презент был избран им, сообразно с: собственным вкусом и представлением о достойных внимания вещах, – очень редкая спортивная модель классического британского «ягуара», истинная цена которой известна была лишь немногим посвященным. Потом было еще очень много всякой всячины в виде подарков, поездок, устройства на работу, знакомства накоротке с людьми, от которых зависело ее профессиональное будущее, и прочая, прочая, прочая… Но к появившейся у него последнее время манере заезжать к ней прямо с утра, по дороге на работу, это отношения не имело. А быть может, напротив, имело, и самое непосредственное. Потому что по прошествии некоторого, очень длительного, по его меркам, времени их знакомства Дмитрий Рокотов не испытывал привычного раздражения, вызванного пресыщением и привыканием, как это всегда происходило с другими женщинами. Более того, теперь ему хотелось видеть ее все чаще, и к частым вечерним встречам добавились внеплановые утренние визиты. В такое время она, как правило, еще спала и во сне была как-то особенно, по-детски мила и беззащитна. Она не удивлялась и не пугалась, когда он, бесшумно открыв дверь своим ключом, присаживался на край ее постели, не снимая пальто или плаща, чтобы не разбудить ее лишним шумом до этого самого момента. Она смешно хлопала длинными ресницами, терла глаза маленькими кулачками, а поняв, что это не сон, тихо и радостно улыбалась и тянулась к нему, выскальзывая из-под одеяла, теплая, источающая аромат нежной кожи, с которым смешивался медовый запах ее волос, тяжелых, спутанных во сне прядей, отливающих темной старинной медью. Начатый таким образом рабочий день, как правило, был скомкан и уже несколько раз, собственно, и не начинался вовсе: приехав утром, Дима оставался у нее до глубокой ночи, не испытывая ни малейшего желания отлучаться, пусть и вместе с ней, чтобы где-нибудь пообедать, и вполне довольствуясь ее, не всегда успешными, кулинарными опытами.

Нельзя сказать, чтобы он не отдавал себе отчета в том, что с ним происходит, но именно потому, что очень хорошо это понимал, ситуация не вызывала у него тревоги. Да, он был влюблен, довольно сильно и непривычно для себя, но пока это обстоятельство не создавало мало-мальски серьезной угрозы для него и его будущего, и потому Дмитрий Рокотов не видел причин, почему бы не позволить себе некоторое дополнительное к привычным и новое, и оттого особенно острое, удовольствие. Он был намерен продолжать эту связь до той поры, пока она радует и волнует его, не создавая проблем, и ни секундой больше. И если бы все в его жизни, в чем последнее время сам он был почти уверен, действительно зависело только от него, все сложилось бы именно так, и никак иначе.

Этим утром он не мог позволить себе задержаться у нее надолго: обедать предстояло в компании очень крупного государственного чиновника, предполагающего, не без помощи Рокотова, стать еще крупнее, посему, проведя с ней всего пару часов, он вызвал машину.

Лика провожала его до двери как была, не одеваясь и не накинув даже прозрачного халатика. Многочисленные зеркала в прихожей подхватили и, преломляя каждое на свой вкус, завертели в таинственных глубинах своего зазеркалья отражение ее совершенного, без единого изъяна тела в какой – то нечеловеческой, волшебной пляске. Он остановился, залюбовавшись этим странным зрелищем, но время не позволяло далее предаваться эстетическим наслаждениям. Дмитрий быстро и крепко прижал девушку к себе, зарылся головой в густые волосы, вдохнул полной грудью их сладкий аромат и, легонько оттолкнув ее, повернул тяжелую ручку сложного замка. Дверь за ним закрылась практически бесшумно, и только легкий горьковатый запах дорогого одеколона еще несколько секунд витал в прихожей, напоминая о том, что Дмитрий Рокотов действительно только что был здесь.

Пару мгновений Лика оставалась неподвижной: руки красиво закинуты вверх, голова – чуть вниз и набок, взгляд исподлобья и оттого вроде чуть-чуть обиженный – так она провожала его, естественным жестом забросив руки на плечи, а голову склонив на грудь, – красивая поза, почти балетная. Лика замерла, давая мышцам возможность запомнить ее получше, чтобы потом, при надобности, мгновенно воспроизвести с легкостью и грацией. Она часто поступала так, старательно запоминая удачные реплики, движения, позы и даже мимолетные выражения лица, из них в итоге формировался ее образ, который вызывал – она это знала, видела, чувствовала кожей – все больший восторг и обожание окружающих. При этом следует заметить, что никто и никогда специально или просто потому, что пришлось к случаю, Лику этому искусству не учил. И хотя с малых лет она мечтала о сцене или киноэкране, учиться актерскому мастерству даже в обычном театральном кружке или студии ей не довелось. Ей вообще мало чему довелось учиться в том возрасте, когда это скорее является обязанностью, нежели правом и уж тем более привилегией для нормального ребенка. Оба ее родителя были хроническими алкоголиками, причем алкоголиками, как часто это случается, многодетными. И все же Лика родителям была благодарна без меры, потому что из всех пятерых их отпрысков она единственная родилась нормальной; за то, что ее не уморили голодом; не убили случайно во время кровавых семейных скандалов; не продали цыганам, кавказцам или водителям-«дальнобойщикам» и даже нарекли красивым именем – Лика. К тому же природа, очевидно, решила воздать Лике все, что было ею бессовестно недодано ее братьям и сестрам: их физическое и психическое убожество обернулось ее неземной красотой и совершенной

гармонией. Последнее, за что Лика часто мысленно благодарила родителей, было то обстоятельство, что никто из них не заметил, как и когда пятнадцати лет от роду она ушла из дому, поэтому ее не искали и она благополучно добралась до Москвы, с одним-единственным желанием – просто жить. Ей продолжало везти, и через два года она без особых нравственных и физических потерь работала на подтанцовке в одном из ночных клубов, сильно удивляя режиссера почти профессиональной пластикой. Потом настал день, а если быть точным, ночь самого большого везения в ее жизни, ночь, на исходе которой в клуб ввалилась большая пьяная компания респектабельных, невзирая на это обстоятельство, молодых мужчин, завершающих, видимо, утомительный ночной марафон. Никто из них почти не смотрел на маленькую сцену, где нон-стоп продолжалась шоу-программа, они вяло потягивали заказанную выпивку и даже не дотронулись до принесенной еды, ситуация сильно напоминала старый анекдот про девушку, которая «больше уже не может». Но именно тогда, когда кордебалетные девочки, оживившиеся было с появлением новых клиентов, почти перестали двигать ногами и другими частями тела, исполняя в одной и той же последовательности несколько затасканных «па», один из поздних посетителей клуба неожиданно обернулся и внимательно посмотрел на сцену. В эту минуту судьба не просто улыбнулась Лике – она широко-широко распахнула ей свои объятия.

Так думала Лика потом, почти целый год, вплоть до жутких минут, которые ей еще предстояло пережить. И целый год первым словом, которое приходило ей на ум, едва только остатки сна, как липкие осенние паутинки, отлетали от нее, было слово «спасибо». Если бы Лика задумалась когда-нибудь, кого именно она благодарит за то восхитительное ощущение хрустального мира волшебной сказки, в которую она каким-то таинственным образом вдруг переместилась, да так и осталась навсегда, то размышлять на эту тему ей пришлось бы долго. Бога? Судьбу? Но эти понятия пока были для нее слишком абстрактны, хотя и высокочтимы. Рокотова? Но, отдавая ему должное, обожая и восхищаясь им, она хорошо понимала, что он вполне мог и не обернуться к сцене на исходе той ночи, а обернувшись, мог вдруг остановить взгляд на какой-нибудь другой девочке. И пусть для той, другой, девочки эта ночь осталась всего лишь ночью, проведенной не без удовольствия и пользы для себя с богатым и щедрым господином, но ведь и ей, Лике, не открылась бы тогда дорога в эту волшебную жизнь, как заколдованной принцессе дорога к ее сказочному замку. К счастью, Лика не имела склонности задумываться о тонких материях, просто живя и радуясь каждому наступившему дню.

Не имел такой склонности и Рокотов. Многие часы проводил он в размышлениях на самые разные темы, однако чувственным порывам и душевным устремлениям не было места в стройных шеренгах его отточенных умозаключений. Случись иначе, он непременно и скоро бы понял, что главное, подкупающее и притягивающее его в Лике была именно эта постоянная, бьющая через край ее души потребность благодарить за самую малость. Огромная, неизмеримая прямо-таки благодарность даже за то, что было никак не в его власти – хорошую погоду на улице или, напротив, гулкий прохладный дождь за окном. Она была благодарна ему за то, что вот уже лето на исходе и осень мягко крадется по бульварам, незаметно сдергивая с деревьев по одному листочку, а потом наступит зима. Эта благодарность могла подвигнуть ее на принесение во имя него любых жертв, заставить и жизнь свою положить к его ногам, если в том случится нужда. Однако Рокотов не был склонен к подобным размышлениям и потому ничего этого не знал.

Времени же на то, чтобы понять что-то главное друг о друге и о том, что происходит с ними, у них не осталось совсем. Судьбе надоело улыбаться.

Лика наконец опустила руки, подняла голову и расслабила мышцы, те уже начинали тихонечко ныть. Ничего, это даже полезно, когда чуть-чуть через силу заставляешь свое тело усвоить что-то новое, словно с усилием делаешь еще один шаг вверх по лестнице, уводящей в заоблачную бесконечность. Лика и сама не понимала, откуда в ее голову приходят вдруг такие красивые и тонкие мысли, но продолжить размышление на эту приятную тему ей было не суждено.

В дверь снова позвонили.

«Забыл что-то», – подумала Лика, ни секунды не сомневаясь, что это вернулся Рокотов – в воздухе еще витал аромат его одеколона. Она спешила отворить сложный замок и, путаясь в его щелчках и поворотах ручки, одновременно радовалась тому, что еще раз, пусть и на мгновенье, обнимет Рокотова, и хмурилась от мысли, что возвращаться – дурная примета. Она еще успела подумать, что непременно заставит его заглянуть в зеркало: так делают, чтобы отвести беду, – в эту минуту тяжелая дверь наконец-то распахнулась.

Потом все было очень быстро. Лика почувствовала сильный удар в грудь, который отбросил ее далеко от двери, к большому венецианскому зеркалу в дальнем углу прихожей. Ей показалось, что от удара кожа на груди лопнула, а кости – проломились, вместе с этим ощущением в тело пришла страшная, словно разрывающая его изнутри боль, но закричать Лика не успела. Ее стремительно окутывала глухая холодная тьма, впитывающая в себя и боль, и страх, и крик, застывший на губах, и вообще всю ее – Лику, прекрасное, исполненное гармонии тело, копну душистых медных волос, удивительные мысли и чувства, из которых самым сильным было чувство благодарности. «Кому? – вдруг в предсмертной судороге встрепенулось угасающее сознание и само себе ответило еле слышно: – Людям, просто поем людям…»

Последнее, что увидела Лика перед тем, как окончательно раствориться в холодном глухом мраке, было лицо человека, низко склонившегося над ней, словно желая вдохнуть в себя последнее, отлетающее ее дыхание. И вид этого лица не испугал Лику, скорее она была безмерно удивлена увиденным.

Именно это сильное удивление, отразившееся на лице молодой женщины, убитой единственным выстрелом, произведенным в упор из редкого и дорогого пистолета «Глок», брошенного убийцей там же, у тела жертвы, отмечали потом все: и домработница, первой обнаружившая несчастную, и оперативники, появившиеся на месте преступления довольно быстро, и понятые, приглашенные для осмотра квартиры. Но дальше всех пошел пожилой паталогоанатом, к которому труп Лики доставили для проведения вскрытия. Взглянув ей в лицо, он вдруг произнес, с некоторым даже раздражением, пожав при этом худыми острыми плечами: «Ну, убили, мало ли что… Чему же здесь так удивляться? Всех, рано или поздно…» Фразы он не закончил, привычно приступив к своему мрачному делу.