Ishmael
Шрифт:
— Ну да.
— Тебе теперь может казаться невероятным, что кто-то мог поверить в такую ерунду, но после почти двух десятилетий упадка и страданий, последовавших за Первой мировой войной, такая сказка обладала поистине неотразимой привлекательностью для народа Германии. К тому же ее действие усиливалось не только обычными средствами пропаганды, но и интенсивным обучением молодых и переобучением взрослых.
— Верно.
— Многие в Германии, кто понимал, что им откровенно преподносят миф, все равно оказывались пленниками просто потому, что подавляющее большинство населения было увлечено сказкой и готово отдать жизнь за превращение ее в реальность. Ты понимаешь, что я имею в виду?
—
— Правильно. Даже если ты думаешь, что все происходящее — безумие, ты вынужден играть свою роль, должен занять свое место в истории. Единственный способ избежать такого был вообще покинуть Германию.
— Да, действительно.
— Ты понимаешь, почему я все это тебе говорю?
— Мне кажется, да, но я не уверен.
— Я говорю тебе все это, потому что люди одной с тобой культуры находятся в очень похожем положении. Как и народ гитлеровской Германии, вы — пленники сказки.
Какое-то время я только моргал.
— Я ничего не знаю ни о какой сказке, — наконец сказал я Измаилу.
— Ты хочешь сказать, что никогда о ней не слышал?
— Именно. Измаил кивнул.
— Так происходит потому, что слышать о ней нет никакой надобности. Нет надобности давать ей имя или обсуждать ее. Каждый из вас годам к шести-семи знает ее наизусть. Каждый — черный и белый, мужчина и женщина, богач и бедняк. Христианин или иудей, американец или русский, норвежец или китаец — вы все слышали ее и продолжаете слышать постоянно, потому что и пропаганда, и образование полны ею. А потому, слушая сказку непрестанно, вы ее не слышите. Слышать нет никакой надобности. Она присутствует всегда, звучит где-то на заднем плане, так что можно не обращать на нее никакого внимания. Это как далекое гудение мотора, которое никогда не прекращается: оно становится звуком, который вообще больше не воспринимается.
— Все это очень интересно, — сказал я Измаилу, — но только трудно в такое поверить.
Измаил со снисходительной улыбкой прикрыл глаза.
— Верить не требуется. Как только ты поймешь, что это за сказка, ты начнешь слышать ее повсюду и удивишься, как это все люди вокруг не слышат ее тоже, но просто воспринимают ее.
— Вчера ты сказал мне, что у тебя возникло ощущение: ты в неволе. У тебя возникло такое ощущение потому, что ты находишься под огромным давлением, заставляющим тебя играть роль в пьесе, которую ваша культура разыгрывает в мире, — любую роль. Это давление осуществляется самыми разными способами, на самых разных уровнях, но главным образом вот как: тот, кто отказывается играть роль, не получает пищи.
— Да, это так.
— Немец, который не мог заставить себя участвовать в сказке Гитлера, имел выбор: он мог покинуть Германию. У тебя такого выбора нет. Куда бы ты ни отправился, ты обнаружишь, что всюду разыгрывается один и тот же сюжет и, если ты не захочешь играть свою роль, ты не получишь пищи.
— Верно.
— Матушка Культура учит тебя, что так и должно быть. За исключением нескольких тысяч дикарей, разбросанных по миру, все люди на Земле разыгрывают эту пьесу. Человек рождается, чтобы играть в ней, и отказаться от роли — значит выпасть из человеческого рода, погрузиться в забвение. Твое место здесь, на этой сцене — ты должен подставить плечо под общий груз, а в награду получишь пищу. Не существует никакого «где-нибудь еще». Уйти со сцены — значит свалиться с края земли. Другого выхода, кроме смерти, нет.
— Да, это похоже на правду.
Измаил немного помолчал задумавшись.
— Все сказанное лишь предисловие к нашей работе. Я хотел, чтобы ты это выслушал, потому что хочу дать тебе хотя бы смутную идею о том, во что ты влезаешь. Как только ты научишься различать голос Матушки Культуры, всегда бормочущей, снова и снова рассказывающей свою сказку вам, людям, ты уже никогда не сможешь не замечать его. Всю оставшуюся жизнь, куда бы ты ни пошел, ты всегда будешь испытывать искушение сказать окружающим: «Как можете вы слушать такую ерунду и не понимать, чего она стоит?» И если ты так и сделаешь, люди начнут странно поглядывать на тебя и гадать, о чем это ты говоришь. Другими словами, если ты отправишься со мной в наше просветительское путешествие, ты обнаружишь, что стал чужим для людей, окружающих тебя, — для друзей, родственников, старых знакомых.
— Это я смогу перенести, — ответил я, ничего больше не поясняя.
3
— Моя самая заветная, самая недостижимая мечта — когда-нибудь отправиться путешествовать по вашему миру, как это делаете вы сами: свободно и не привлекая ничьего внимания — просто выйти из дому, взять такси до аэропорта и сесть в самолет, летящий в Нью-Йорк, Лондон или Флоренцию. Когда я фантазирую подобным образом, одно из самых больших удовольствий — приготовления к путешествию, когда я обдумываю, что взять с собой в дорогу, а что можно спокойно оставить дома (как ты понимаешь, путешествовал бы я в человеческом обличье). Если взять слишком много вещей, их будет тяжело таскать, переезжая из одного места в другое, но, если взять слишком мало, придется все время прерывать путешествие, чтобы купить тот или иной предмет, а это еще более обременительно.
— Верно, — пробормотал я, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Поэтому сегодня мы вот чем займемся: приготовим багаж для нашего совместного путешествия. Я собираюсь уложить некоторые вещи, ради которых не захочется потом делать остановки. Они для тебя сейчас будут иметь мало значения, так что я просто покажу их тебе, прежде чем бросить в сумку. Они станут тебе знакомы, так что ты их узнаешь, когда придет время их вынуть.
— Хорошо.
— Первое: словарь. Давай договоримся о некоторых названиях, чтобы не пришлось все время повторять: «люди вашей культуры» и «люди всех других культур». С разными учениками я пользовался разными названиями, а с тобой хочу попробовать пару совсем новых. Тебе знакомо выражение «либо да, либо нет». Если образовать от него слова «Согласные» и «Несогласные», не окажутся они для тебя эмоционально значимыми?
— Я не совсем понимаю, что ты хочешь сказать.
— Я имею в виду вот что: если первую группу мы назовем Согласные, а другую — Несогласные, не будет это звучать для тебя так, будто я говорю «хорошие парни» и «плохие парни»?
— Нет. «Согласные» и «Несогласные» кажутся мне вполне нейтральными терминами.
— Прекрасно. Следовательно, впредь я буду называть людей твоей культуры Согласными, а представителей всех других культур — Несогласными.
— По-моему, тут возникнет проблема, — хмыкнул я.
— Какая?
— Я не вижу, как можно включить в одну категорию всех остальных.
— Именно так делается в вашей собственной культуре, только вы используете выраженно оценочные, а не нейтральные термины. Вы называете себя цивилизованными, а всех остальных — примитивными народами. С этим все согласны: жители Лондона и Парижа, Багдада и Сеула, Детройта, Буэнос-Айреса и Торонто — все они знают — даже если нечто другое разделяет их, — что принадлежат к цивилизованным в противоположность людям каменного века, еще сохранившимся где-то на Земле. Вы признаете также, что, каковы бы ни были их различия, все эти люди каменного века являются примитивными.