Исход
Шрифт:
— Мне-то что, я привык. Дочка же все видит…
Нельзя так жить и с ума не сойти, думал Сергей, не глядя на капитана. Не вскочить однажды среди ночи, не выхватить пистолет и быстро, не раздумывая, не выпустить себе пулю в башку, чтобы одной секундой решить все, на хрен.
У Яхромы Кошелев уснул и не просыпался до самой Москвы. Сергею пришлось тащить его в дом, искать ключи, прислонив пьяного Антона к стене.
Он занес Антона в квартиру, уложил на диван, стащил с него ботинки и прикрыл пледом. За мутным стеклом книжного шкафа, пыль с которого не стирали, наверное, никогда, стояли фотографии. Молодой Кошелев с грязным
Закрывая дверь, натолкнулся на соседку, невысокую старушку с забранными в пучок на затылке волосами.
— Как он? — спросила старушка.
— Нормально.
— Ночью опять кричал. Как напьется, сильно кричит, утром встать не может, прошлый раз «скорую» ему вызывала…
— Вы? А семья его?..
В глазах старушки мелькнуло удивление, а на смену ему пришла радость: не терпелось рассказать о чужом горе.
— Так вы не знаете?.. Юля его бросила. Когда дочка погибла. Мол, Антон виноват. Как его не посадили… С другой стороны, кто его посадит? Он сам кого хочешь… Жалко парня, мается… А вы ему?..
— Друг, — ответил Сергей и пошел вниз.
Через неделю в лагерь приехали первые поселенцы — Сергей, Миша и Лев Кириллович, заслуживший окончательное прозвище «Карлович». Сергей разрывался между лагерем и Москвой, где оставались Глаша с Никитой и мама — двое других переехали совсем.
СТРАТЕГ
Вначале был Свет.
Алишер знал, что свет был в начале всего вообще, но его интересовала лишь часть, связанная с ее именем. Так вот, вначале был Свет, и к нему, чтобы сгладить лаконичность, добавили ласковые «ла» и «на».
Свет-ла-на.
На первый взгляд, имя казалось подколкой — какая она Светлана, с черными волосами и смуглой кожей? С темными блестящими глазами, волнистым разрезом уходящими к вискам? Какая она, к матери божьей, Светлана, если от ее походки, и жеста, и улыбки веет сказками тысячи и одной ночи, Шехерезадой и райскими гуриями? Она была восточной красавицей, его Светка, и Алишер понял, что имя подтверждает не внешний свет — вон сколько блондинок кругом, сплошь пергидрольные светланы — а другой, идущий изнутри, и освещающий не ее, а тех, кто рядом.
Свет истекал из нее помимо воли, она жила так, она была светом.
Вот они сидят в кофейне, и Светка касается чашки, и чашка становится необычной, волшебной. Алишер тянется за сахарницей и неловко роняет ее, и коричневые песчинки скачут по столу, а Светка смеется и сметает их ладошкой в ладошку, затем — хлоп-хлоп ладошками друг о друга, и песчинки падают в пепельницу, но уже медленно, чуть не искрясь, как волшебный порошок, магическая пыль.
Все, к чему она прикасалась, было радостью.
Он еще не целовал ее следы, но все шло к тому (тряпки-то подворовывал зарывался в них лицом когда уходила). Это он-то, Алишер, познавший женщину в тринадцать и в последующие пять лет сбившийся со счета; на которого оглядывались и малолетки, и зрелые, знающие всему цену дамы; которому в любом кафе бросали записки с телефоном; влюбился теперь как последний дурак, и смотрел на часы, отсчитывая минуты до встречи, подгоняя глазами медленную стрелку, не отпускал Светку утром, закрывая проход к двери, вылезал на балкон или вскакивал на подоконник и орал на всю улицу:
— Светка, я тебя люблю!
Когда уходила, падал на диван и смеялся, не в силах справиться с бурлением любви и молодости. Боролся с собой, но выдерживал пятнадцать минут, набивал глупую эсэмэску и ждал ответа с замирающим сердцем.
Он, считавший себя закрытым и непробиваемым перед всеми бедами и соблазнами мира, оказался беззащитен перед первой любовью и сдался на ее милость. В этом чувстве не было ревности, похоти и попытки контролировать. Были улыбки при встрече и мысли друг о друге, были бессонные ночи из сплетенных тел, тяжелого дыхания, вина и пота, были закаты у набережной и рассветы на крыше, был терпкий запах сока любви на его губах и пальцах, были изнеможение и бессилие, и не было пресыщения.
Он понял, как дорога ему Светка, в то утро, когда она ушла от него, торопясь в школу, а через десять минут, когда он, не вытерпев, перезвонил, испуганно и напряженно сказала, что мужик с диким взглядом идет за ней от самого его дома, она уже несколько раз сворачивала, и он поворачивал тоже.
Алишер летел, не помня себя, на ходу застегивая джинсы, ловя ветер развевающимися полами наброшенной на голое тело куртки, а в голове вертелись обрывки репортажей о Лунатике — накануне нашли жертву. Догнав Светку у метро, стал ходить кругами, как зверь — спиной к ней, лицом к миру, сжав кулаки. Он любил ее и готов был защищать.
Познакомились в конце марта, когда зима и весна, подобно враждующим армиям, попеременно занимали Москву, то заставляя снег таять, то снова схватывая его остатки ледяной коркой. Алишер, подмерзший на улице в короткой кожанке, вбежал в клуб и застыл у обдува калорифера, постепенно распрямляясь и расслабляясь. Он работал «по телефонам», был третий клуб за ночь, и к тому времени он заработал уже косарей восемь. Еще пара лошков, пара трубок — слы, бро, дай звякнуть, на моем батарея села — торопливые эсэмэски, тут же стертые, и домой, отсыпаться после рабочей смены.
Но увидел ее. Светка сидела в компании друзей. Было четыре утра, она подавила зевок и засмеялась, а наблюдавший за ней Алишер заметил свет, начинавший ее имя, и понял, что она должна быть с ним, а он с нею.
Забалтывать было его даром и главным инструментом. Своим обаянием Алишер вовсю пользовался и с девушками, но их, в отличие от терпил, не грабил. До Светки.
— Ты был в Лондоне?
Первое, что она спросила, когда подсел. Нормально, у Алишера-то? Не был он там. Он вообще нигде не был, кроме Москвы. Москва была для него всем, мир начинался и заканчивался ею, а дальше была terra incognita, пустыня и прерия. У него и паспорта-то не было, и он летал по жизни, не имея к чему прикрепиться, как воздушный шарик в бурю.