Иск Истории
Шрифт:
Так далеко отстоящая от реальности наука о письме, таком обычном и всем знакомом феномене, оказывается впрямую связанной с трагической судьбой человечества в ХХ-м веке.
Удивительно ли, что после бездны, так убийственно, откровенно, однозначно обозначившей конец старого времени, возникло– в науке, философии, истории, литературе – новое понимание, новая ориентация, новая организация пространства и времени?
И в них происходит невероятное событие. Оживает мертвый язык, единственный из трех великих языков древности – древнееврейского, древнегреческого, латыни. В лоне иврита особенно ощутимо, как язык порождает заново нацию, ее каждодневное бытие. И все скрытое в древних оригиналах на этом языке, растасканное по миру неточными, а порой грубыми переводами (один
Феномен «малого народа», давшего миру великий язык, подобен феномену «Большого взрыва» из «малой точки». Канонизированный еще до новой эры текст еврейского Священного Писания, где в каждой строке нельзя прибавить или убавить букву, ибо каждая строка – как постановление – «пасук», позволяет и даже требует в каждом новом поколении новых интерпретаций, толкований, разборов.
Этот способ является обязательным приложением, оперативной системой, не дающей тексту окаменеть в «высокомерном» пророчестве. Этот способ является древним предтечей «деконструкции», которая и тогда и особенно сейчас снимает агрессивность, отличающую философский предписывающий текст.
Агрессивность эта в ХХ-м веке (Гегель, Ницше, Маркс) оказала чудовищное влияние на полуобразованного, мыслящего себя мудрым, обывателя, к примеру, немецкого школьного учителя, из среды которых вышло большинство нацистских гаулейтеров.
Деррида потрясает умением «деконструировать» мысль и ее развитие у того или иного известного мыслителя, и собственным присутствием в каждом предложении, знаке, слове (ведь это, в конечном счете, пишется им) передать пусть несколько смутный, но весьма ощутимый образ этого мыслителя, как человека. И все эти образы, то сливаясь, то отталкиваясь, поддерживают той или иной чертой образ самого Деррида. Это проскальзывает даже за самым сухим, почти научным текстом Деррида, выявляя его особое умение держать читателя в напряжении, не давая вниманию, даже любопытству, – увянуть.
Я выбрал лишь одну нить из обширного творчества Деррида, необходимую для иска Истории.
На самом же деле любую тему, поднятую и разрабатываемую Деррида, отличает неожиданность поворотов мысли, тончайшие умственные ходы, неутомимость в желании деконструировать как можно больше текстов, проявляя при этом блестящую игру интеллекта. После его деконструкуции, казалось бы, затертая, ставшая уже дряблой, мысль, обретает вновь свою четкость и упругость.
Исследовательница творчества Деррида, переведшая на русский язык одну из его значительных книг «О грамматологии», Наталия Автономова пишет: «Уже сейчас несомненно, что эстетическое (в широком смысле слова) переосмысление разума даст нам очень много, если после всех своих глубоких погружений разум сможет вновь обрести концептуально значимую форму. Но тогда в памяти останется и проект грамматологии – «науки о письме», как основе любой артикуляции, как искомой и обретаемой человеком внятности и членораздельности мысли, заданной его местом между животным и божественным… Читать и писать нельзя научиться раз и навсегда – каждая эпоха требует от нас нового усилия. Без мыслительной гимнастики, без гибкости всех суставов и сочленений мысли, способной к погружению в неизведанное, и к внятному отчету обо всем понятом, ничто в человеческом мире не удержится».
Глава десятая
Пророки безвременья и безумия
Батай, Фуко, Паточка
Живя за «железным занавесом», мы смутно предполагали и все же слабо верили в то, что там, за этим занавесом, кто-то понимает, в какой среде тотального подавления мы обитаем, даже после того, как режим воистину ощущаемой нами вечной мерзлоты слегка подтаял в период «оттепели».
По сей день видится чудом, что реальность, душившая нас в лучшие годы нашей жизни, полная опасностей, часто смертельных, для свободы души человеческой, уже тогда исследовалась в качестве феномена французскими постмодернистами.
Речь
Жорж Батай родился в 1897 году (умер в 1962), в год начала Первой мировой войны семнадцатилетним парнем принял католичество. В 20-е годы много общался с выдающимся русским философом евреем Львом Шестовым (Шварцманом), под влиянием которого проштудировал Достоевского, Кьеркегора, Паскаля, Платона. Начав работать в Парижской Национальной библиотеке в 1922 году, принял участие в переводе на французский язык книги Шестова «Добро в учении графа Толстого и Фридриха Ницше» (1925). В 1931 году познакомился с Борисом Сувариным и вступил в демократический коммунистический кружок (распался в 1934) и вместе с Раймоном Кено занялся критикой гегелевской диалектики, стремясь включить в ее марксистский вариант психоанализ Фрейда и социологию Дюркгейма. Именно в год прихода Гитлера к власти, 1933, Батай резко выступил против революционного оптимизма, фашистского тоталитаризма и диктатуры социализма, по сути, первым во Франции применив психоаналитические опыты к анализу политических проблем.
1934 год можно считать переломным и особенно плодотворным в творчестве Батая с приходом его в семинар Александра Кожева, в рамках которого он вместе с Раймоном Кено, Морисом Мерло-Понти, Андре Бретоном и Раймоном Ароном, впоследствии ставшими выдающимися представителями мировой философии, переводит на французский язык с комментариями «Феноменологию духа» Гегеля. С этого момента и до последних своих дней Батай «увязает» в гегельянстве, испытывая амбивалетные чувства от приятия и порицания до полного отрицания концепций Гегеля.
У Батая характер неуемный. В 1935 году он входит в инициативную группу движения «Контратака», объединяющую левых интеллектуалов различных творческих ориентаций и, естественно, сюрреалистов. Отрицая национализм, капитализм, парламентаризм, они прокламируют вместо нацистского мифа миф нравственной свободы и сексуальной революции.
В 1936 году Батай организует тайное общество, одно из правил которого требует не подавать руки антисемитам. Переосмысляя гегельянство с позиций психоанализа и ницшеанства, Батай исследует иррациональные факторы в социальной жизни, проблему «смерти» – «как эмоциональный элемент, придающий безусловное значение совместному существованию... как основу вины, греха, зла, внутреннего опыта». Одна из главных его книг так и названа – «Внутренний опыт» (1943).
Основные произведения Батая – «Метод медитации» (Methode de meditation. 1947), «О Ницше» (Sur Nietzshe. 1945), «Литература и Зло» (La Literature et le Mal. 1951), «Об эротизме» ( L’erotisme. 1957).
Батай первым указал на легковесность, пронизывающую насквозь кажущуюся сложной и тяжеловесной в своей железной логике философию Гегеля. Принудительная безоговорочность его философии, до заманчивости легко укладывающаяся в вызывающие массовый восторг простые до постылости постулаты, подобна был катку, давящему «цветущие сады философии». Сады эти рождены были, по сути, живым спонтанным, идущим от сокровенной свободы души и духа любопытством к истине – любомудрием (греческое: Philosophia – phileo – люблю, sophia – мудрость).
Чело века, обернувшееся гримасой зверя
В некий момент, обнаружив жесткий и жестокий след гегелевского катка, проложивший дорогу Ницше и Марксу, и далее, через них – к национал-социализму и интернационал-социализму и оборвавшийся пропастью, европейская мысль, застыв в испуге, пыталась отпрянуть от Гегеля. Смутно она догадывалась, что речь тут не о суждении, а осуждении, суде над Историей, порожденной этой философией, пусть и огрубленной предельно идеологией. Именно потому ни на какого другого философа не тратилось столько умственной энергии, как на Гегеля.