Иск Истории
Шрифт:
Насильственный взлом и внезапный побег
Но для нас – под пятой деспотии – Батай, во время дошедший, был бы лекарством от хронической болезни. Нам без особых выкрутасов были бы понятны его слова о стремлении к суверенности и невозможности ее достичь, ибо для этого «придется исчезнуть, испытать одиночество, жестоко страдать от него и отказываться от признания: быть поверх всего в качестве отсутствующего, безумного, терпеть без воли, без надежды, быть всегда в другом месте...»
Так в книге «Метод медитации» Батай обозначает «проклятую долю», которая брезжила
Батай был бы дорог нам своей идеей обозначить молчание «скользящим словом». По мне бы точнее сказать – «проскальзывающим» к иным предметам и словам, в которых открывается суверенность. Да, это – скольжение с риском в любой миг впасть в «смысл» и тут же быть им закабаленным.
И все же в наш век надежда на то, что молчание независимой души внедрится в «артикулированный язык» деспотии и, разорвав его, выплеснется свободой, осуществилась.
Батай анализирует понятие «мгновения». Я бы уточнил – «исторического мгновения». Оно случается однажды в длительном прозябании под бременем и безвременьем деспотии. Речь идет о как бы подающем знак мгновенном выплеске суверенности души, который тут же улетучивается, отмечая, по выражению Деррида, «насильственный взлом и внезапный побег».
Одно такое мгновение, оказавшись на уже отягченном невыносимой склеротичностью, но на внешний взгляд еще мощном монолите деспотии, выступает, как последний толчок. Оно подобно тем судьбоносным секундам разрушительного землетрясения, которые рассыпают монолит, как карточный домик.
Но после этого невероятно трудно, подчас, кажется, просто невозможно удержаться в этой независимости, ибо она по самой своей сути ни к чему не должна привязываться, не желать собственного сохранения и тем более прибыли с собственного риска. Она, по Батаю, не может даже быть определена, как благо.
«Я очень дорожу этим, но стал бы я так дорожить, если бы я не был также уверен, что могу над всем этим посмеяться?»
Независимость в гениальных своих представителях ставит жизнь на кон. Таким был великий поэт, гениальный юноша Михаил Лермонтов, которому посвятил невероятные по силе строки выдающийся русский поэт Владимир Корнилов, наш современник, недавно умерший. Цитирую по памяти:
...Когда ты в мир приносишь столько мужества,Такую горечь и такую боль,Тебя убьют, и тут-то обнаружится,Что ты и есть та самая любовь.Тогда судьба растроганною мачехойКладет ладонь к простреленному лбу.И по ночам поэмы пишут мальчики,Надеясь на похожую судьбу.Независимость по Батаю должна тратить себя безрассудно, терять память о себе и свое «внутреннее пространство», резко выступать против жадности «накопления смысла», ничему и никому не подчиняться, никого и ничего
Как только она пожелает подчинить себе кого-то или что-то, она тотчас попадает в охотничий капкан диалектики.
Гегелю в конце жизни такая охота была пуще неволи.
Но это уже было неотменимо.
Фантасмагория стремления гегелевского разума к своему логическому абсолюту тонким пределом отделена от темной садистской области безумия, где логику заменяют шагистикой, а неприятие этого установочного безумия карают обвинительным приговором. И делают это даже не люди, а некие подобия кьеркегоровского пука соломы со стеклянным взглядом, которым таким же соломенным идолом, «гением всех времен», разрешено проливать кровь и лишать жизни.
Необузданность логики и обуздание деспотией
На этом тонком межклеточном пределе и переделе необузданной логики в обуздание деспотией исследование гегельянства Батаем переходит в исследование безумия Мишелем Фуко.
Фуко родился в 1926 году, прожив 57 лет (умер в 1984). Философ-постструкутуралист поколения Деррида, Делеза, Лакана, он создал свою оригинальную и весьма впечатляющую концепцию Истории, в которой вскрыл механизмы функционирования цивилизации. Фуко ввел понятие «проблемного поля» для каждой исторической эпохи, насчитав пять таких эпох: античную, эпоху средневековья, Возрождения, рационалистско-просветительскую и современную.
В последней, спроецированной на время жизни самого Фуко, поколение французских философов-шестидесятников, выступив на сцену мировой мысли, сразу же создало и продолжает расширять это внутреннее «проблемное поле», на котором идут воистину междоусобные интеллектуальные сражения за истину.
И в них многие, особенно английские и американские социально ориентированные «левые деконструктивисты» прибегают к авторитету «мэтра Фуко» в споре с последователями «мэтра Деррида».
Шпаги ломаются при столкновении «индивидуального» Деррида с «коллективным» Фуко. В отличие от Деррида Фуко считает, что «письмо» представляет собой активизацию множества разрозненных сил, что существует «всеобщая текстуальность сознания», где силы эти сталкиваются. В этом «силовом поле» Фуко и рассматривает Историю через три феномена – «археологию Знания», «генеалогию Власти» и «эстетику Существования». Его любимыми понятиями являются «археология», «архив» – «археология молчания», «архив эпохи».
Фуко – клятвенный противник гегелевской диалектики, принципа гегелевского бинаризма, освобождающего от ответственности. Именно этим легко объясняются все преступления под покровом знания и власти в знаменитой гегелевской формуле «все действительное разумно и все разумное действительно».
Фуко мечтает о философе «номадическом» (кочующем), который «ниспровергает свидетельства и универсалии, замечает и выявляет в инерции и требованиях современности слабые места, провалы, натяжки ее аргументации, который постоянно перемещается... ибо высвобождение различия требует мысли без противоречий, без диалектики... мысли номадической... не скованной ограничениями подобия...»