Иск Истории
Шрифт:
Гегель же видел господином того, кто не боится смотреть смерти в лицо и самой этой смелостью побеждает ее, оставаясь в живых, что само по себе – нонсенс, весьма проблематичная игра гегелева ума, как говорится, в пользу арийцев. Именно в этом Гегель отказывал евреям. Именно от него тянется бикфордов шнур через века под еврейство. Вот и устроили нацисты в доказательство этого массовый эксперимент с евреями, напялив на себя маски смерти.
Именно мнение Гегеля о том, что господство выкристаллизовалось через рабство, и только раб, познавший рабство и ставший господином, понимает истинное господство, было елеем на души красных и коричневых революционеров, обзывающих друг
Как черт ладана, боялся Гегель понимания господства, как независимого самопознания. В молодости он записывал в дневник – «Смерть тиранам! Да здравствует Жан-Жак!» и при этом боялся сойти с ума, пугаясь сотрясающего его радикализма. Но его волевой, по сути, породивший логику ум не мог существовать в условии разрыва.
Может, и диалектика его родилась от страстного желания свести душевные, нравственные, политические разрывы, как и непреодолимые противоречия мысли, к единому знаменателю, пусть профанической, но – цельности.
Маршевая поступь логики была ему милее дисгармоничности свободы души.
Своей «осознанной необходимостью» он одел свободу в диалектическую смирительную рубашку и заковал в логические цепи.
Но он не учел силы поэтического слова, опьяняющего вдохновения, вольной игры жизненных сил, всего того, что выявляет «бессильную красоту» суверенной человеческой души, пробуждающуюся, как образно замечает Батай, «в броске костей» из мрачного, заковывающего логического знания.
«Разум и дискурсивная мысль человека развивались в зависимости от рабского труда, – пишет Батай в своей работе «Гегель, смерть...», – только сакральное и поэтическое слово, ограничившись горизонтом бессильной красоты, хранило возможность проявления полной суверенности».
Душа человека, преданная временем его жизни на разрыв, только и могла существовать на лезвии страха – сойти с ума. Преступление последователей Гегеля, Маркса, Ницше, и в первую очередь Гитлера и Сталина, в том, что они гегелевскую логику и диалектику, заковывающую дух в кандалы, без всяких колебаний и страха сойти с ума, обернули в физическое рабство миллионов в «веселое дело смерти». Никогда ни до, ни после с такой легкостью, размахом (сравнить хотя бы даже с Французской революцией) и, главное, уверенностью в разумность собственного безумия, не срывалось с человеческих губ, будь они над бородкой или под усами: «Расстрелять (по списку)... Повесить... Сгноить... Задушить... Сжечь...»Раб, ставший господином, уже до последних извилин своей души охвачен жаждой массового уничтожения, как жертвоприношением различным идолам – «чистоте расы», «равенству и братству», «светлому будущему».
Перерождение «революций» в тоталитаризм, уничтожающий миллионы людей, стало проклятием последних веков.
В ситуации тоталитаризма, человек, выступающий во имя правды, по сути, приносит себя в жертву, добровольно набрасывая петлю на шею. Кажется, он не ведает, что творит, но интуитивно он делает то, что в будущем окажется истиной. Этот иррациональный, смертельный шаг – единственный вызов системе, выросшей из гегелевской логики и диалектики, с инструментальной легкостью пользовавшейся в своих целях смертью. Подавление, лагеря, расстрелы, разрушение простых человеческих устоев, массовый террор, как форма жертвоприношения идее, с высоты сегодняшнего дня выступают сплошным бредом сумасшедших маньяков в обликах вождей.
Все ставилось с ног на голову. Вспомним сотрясающие империю кампании, хотя бы, против фрейдизма-вейсманизма-морганизма, – всего того, что уже в те дни составляло вершины человеческого знания ХХ-го века.
Поэзия, вдохновение, спонтанность, вольность души таились
Могут возразить, что все это уж в прошлом.
Нет большей ошибки. И она позволяет беспрепятственно не просто просачиваться, а держать свое место в настоящем и будущем, в ожидании лучшего для него времени, – имперскому – в рабоче-крестьянском выражении – деспотизму. Он столь невозмутим и порочно прочен, что его не колеблют совершенные им в прошлом, совершенные в его понимании чудовищные преступления по уничтожению рода человеческого во имя своих прямолинейных, как удар кинжала или пролет пули в затылок, постулатов.
И главной целью всего творчества Жоржа Батая является поиск и утверждение изначальной независимости души и духа, подавленных деспотизмом профанируемого «знания», выраженного, пожалуй, наиболее прямолинейно и цинично в формуле «Знание – сила».
В своем споре с сюрреалистами, которые родились, как из пены морской, из пены революций, породивших чудовищный деспотизм двух идеологий, двух кремней, удар которых друг о друга высек искру (желтые листки «Искры» через всю историю пахнут динамитом), разжегшую мировой пожар, Батай противопоставляет литературу и искусство – революции – как суверенность – деспотизму.
Но как сохранить эту суверенность в пропитанном деспотизмом мире?
Нужно, говорит Батай, отыскать язык, особый, быть может, кажущийся иллюзорным, и все же существующий – суверенности. Это язык, любое и каждое слово которого хранит молчание.
Но может ли язык хранить молчание и тем самым выражать на рабском наречии то, что не является рабством?
В книге «Метод медитации» Батай пишет:
«Нельзя признаться в том, что не является рабским... Идея молчания (то есть недостижимого) обезоруживает! Я могу говорить об отсутствии смысла, лишь наделяя его смыслом, которого у него нет. Молчание прервано, поскольку я заговорил. История всегда завершается тем «Лама савахтани», которое выкрикивает наша немощь, не позволяющая нам замолчать: я должен наделять смыслом то, у чего его нет, – в конце концов, само бытие дается нам как невозможность».
Последние слова Иисуса на распятии перед тем, как испустить дух, цитируются часто и всегда неправильно. «Господи, Боже, почему Ты меня здесь оставил?» – «Эли, эли, лама шабактани» – от корня «шавак» ( три буквы – «шин», «вет», «куф», инфинитив «лишбок») с прибавлением возвратного местоимения – «шабактани» – «оставил меня». Это разъяснение лишь призвано показать, с какой все же легкостью относятся даже крупные философы и поэты к точности оригинала (например, Андрей Белый в поэме «Христос воскрес» пишет: «Сафахвани!»).
Вообще у Батая есть немало разных недочетов. Его самого по сей день продолжают распинать справа и слева вкупе с Гегелем.
С одной стороны его обвиняют в бессилии мысли, абсолютно алогичной и не сводящей концы с концами, ставшей, по собственному его выражению, «проклятой долей», ведущей к срыву в пропасть безумия.
С другой стороны, точно так же, как в свое время Кьеркегор не терпел Гегеля, облаченного в шлафрок и ночные туфли, надевающего на ночь колпак, и без угрызения совести диктующего миру законы, в отличие от Сократа, выпившего яд во имя своей философии, так и Сартр пишет о Батае: «Вот нас пригласили потерять самих себя безо всякого расчета, выгоды и без спасения. Искренне ли это приглашение?.. Ведь в конце концов господин Батай пишет, занимает пост в Национальной Библиотеке, читает, занимается любовью, ест».