Искатель, 1990 № 01
Шрифт:
— Жаль, что мне не дали сыграть мою игру, — сказал Гин. — У меня была очень сильная трефа, да к тому же и несколько опёров.
— У меня же в основном была мелкая карта, — добавил Пин, — но она удачно совпадала. Думаю, с твоей трефой и всей моей мелочью мы могли бы хорошо сыграть — кое-что взять на ренонсах и устроить пару ловушек с моей руки. Да, мы могли бы неплохо сыграть…
— Но, конечно, по прежним правилам, — заметил Гин.
Министр засмеялся:
— Не будем обижаться! Давайте сделаем перерыв и подкрепимся.
Главный психолог улыбнулась своим воспоминаниям и, выдержав эффектную паузу,
— Какой вывод ты можешь сделать из этого?
— Не знаю. — Шеф полиции был озадачен.
— Неужели ты не понял?.. Сразу, когда требует ситуация, найти в себе силы и смелость отменить устаревшие правила, не согласующиеся с реальностью! — Она заговорила медленнее: — И, кроме того, бросить вызов силам, не желающим таких перемен!
Шеф полиции наклонился ближе к ней:
— Понял, ты имела в виду камикадзе. Ты хотела сказать, что различные группировки могли иметь причину нанять своего камикадзе. Я начинаю догадываться, что порой возникает такая взаимосвязь событий, которая недоступна пониманию рядовых людей. Но тут — две совершенно разные группировки…
Главный психолог перебила его:
— …которые, однако, могут иметь крупные общие интересы.
Возможно, только одна из группировок, но не исключено, что обе. — Она закрыла глаза и продолжала, как бы извиняясь за спой рассказ: — Я говорю лишь о вероятности и никого не обвиняю, я даже не хочу утверждать, что такая вероятность существует, но в ней есть психологическая субстанция, о которой нам не следует забывать. Теперь твоя задача — во всем разобраться. Дело не только в этих двух группировках. Возможно, есть и другие, более близкие к окружению Министра. Может быть, даже самые близкие… ближайшие его сотрудники… его…
Шеф полиции вскочил, глаза метали ледяные стрелы:
— Замолчи! Думаешь, что говоришь? Такими омерзительными предположениями ты ведь и меня обвиняешь!..
— Потенциально, — сказала Главный психолог. — Но я не обвиняю. Сейчас ты именно сам себя обвиняешь.
— Ты обвиняешь даже нового министра…
— Потенциально, — всхлипнула Главный психолог и опустила взгляд.
— Выходит, всякого, мыслящего иначе, можно теперь…
— Потенциально… — голос ее сорвался, и она заплакала. — А также и тех, с кем связывают эти разноцветные телефоны.
Это психолог уже произнесла шепотом, сквозь слезы.
Шеф полиции подождал, пока она успокоится. Потом, задумавшись, подошел к застекленной стене и раскрыл среднее окно. Колокольный звон с оглушительной силой ворвался в комнату. Там, внизу, на улицах, остановилось движение транспорт, машины гудели, выражая таким образом скорбь в связи с невероятным несчастьем, постигшим нацию. Безмолвные люди стояли толпами, опустив головы. Главный психолог достала платочек и прижала к глазам.
— Как долго будут звонить колокола? — тихо спросила она. Как долго будут сигналить машины? Что произойдет, если мои предположения окажутся верными? Охота на людей. Расовые преследования. Необдуманные действия, вызванные ненавистью и жаждой мести. И все потому, что я всмотрелась в Глаз Кассандры и не могла удержаться, чтобы не сообщить тебе свои мысли. — Она глубоко вздохнула. — Это все, конечно, моя профессиональная дотошность. Моя убежденность, будто мне известно, что творится в человеке, в его самых потаенных уголках. Там
Она порывисто встала и подошла к шефу полиции, который стоял теперь спиной к окну и был похож на восковую фигуру.
Она взяла его за руку.
— Забудь все, что я говорила. Ты ведь сам сказал, что это несчастный случай. Разгильдяй шофер и пассажир Министр, имевший мое разрешение не пристегивать ремень безопасности.
Шеф полиции медленно покачал головой и устремил на нее свой холодный взгляд.
— О, нет, Кассандра, — проговорил он с расстановкой. — Ты и мне дала возможность всмотреться в твой «Глаз» и понять доселе скрытую взаимосвязь событий. Теперь мой долг, моя профессиональная дотошность, мой престиж поставлены на карту.
И если в твоем «Глазе» движение по спирали идет от периферии к центру, то я буду действовать наоборот. И, возможно, я найду твоего камикадзе. А народ тем временем пусть воздвигнет некрополь с колоннами — свой алтарь с пальмами.
«..Власть, которой он, Министр, наслаждался каждое утро как душистым мелом, намазанным на ломтик хлеба к завтраку, которая утешала слабых и подчиняла себе сильных, власть, которая его окружению, получившему от него высокие посты и пользовавшемуся его покровительством, давала возможное делать свои дела, ибо лица, составляющие это окружение, хотя сами по себе и слабые, могли пользоваться психическим и физическим силовыми полями власти для исполнения своих обязанностей и выбора средств…»
Новый министр, пробежав взглядом страницу дневника, одобрительно кивнул собственным формулировкам. Он был доволен тем, что в них допускалось предположение, что не только Министр, мог ежедневно иметь на своем столе все деликатесы власти, и выбирать, и наслаждаться, а в подходящих ситуациях приглашать и других к столу, чтобы отведать эти лакомства, но не для насыщения, а лишь для возбуждения аппетита. По правилам игры и иерархии именно его судьба, управляемая неумелым шофером или какими-то неведомыми силами, сделала наследником власти.
А как искусно Он «жонглировал» своей короной, скипетром и державой! Как виртуозно умел облачать мысли, намерения и амбиции в сверкающие одежды риторики, так удачно подобранные для той сцены, тех кулис и того освещения, каких требовала конкретная ситуация! Как превосходно умел одновременно играть роль души коллектива и самоотверженного индивидуалиста несущего добровольно взятый крест исключительно благодаря силам, которые сообщались ему от других! Роль мудрого наблюдателя, эксперта, советчика и автора принимаемых решений!
Новый министр вздохнул. Смог бы он сам когда-нибудь так менять облик? Вкладывать понятие «коллектив» в слово «мы» так чтобы в нем не только отражалась общность бремени, ответственности и энтузиазма, но чтобы оно еще и воспринималось публикой как хотя и не провозглашенное, но доверчиво принятое pluralis Majestatis, как вотум безграничного доверия, святость гения и непредвзятое указание компаса при выборе пути. Смог бы он сам когда-нибудь так иронизировать над собой, как Он, заставляя аудиторию плакать и прощать, смеяться и вставать на его сторону, или проявлять симпатии и антипатии, подчиняясь взмаху кнута укротителя?