Искатель. 1964. Выпуск №2
Шрифт:
— Я буду искать нефть, только нефть, одну только нефть.
— Вы сами себя обманываете. Ветер приключений кружит вашу разгоряченную голову. Нет, я думал, что русские другие… Простите меня за откровенность, но вы ведете себя, как бойскаут, начитавшийся капитана Майн Рида. Это полнейшая безответственность. Я не могу запретить вам разведку на Оберре, вы мне не подчинены, но я употреблю все свое влияние, чтобы на ваше место запросили другого геолога.
— Вы этого не сделаете, Пирсон! Я ищу нефть, я знаю, где ее нужно искать.
— Конечно, в болотах Оберры?
— Именно там. И хотите знать почему?
— Говорите.
— Потерпите одну минутку!
Я взял бювар с документацией, которую привез мне на днях Пирсон, и достал оттуда тонкую, тщательно сложенную кальку.
— Вот! — сказал я и протянул
— Что это?
— Сейсмограмма.
Пирсон осторожно развернул кальку, положил на стол и разгладил ее ладонью.
— Вы видите этот двойной пик, этот длинный спаренный зуб? — спросил я его.
— Откуда у вас эта сейсмограмма? — Пирсон задал свой вопрос шепотом.
— Я нашел ее в пачке старых документов, которые вы же мне принесли.
— Да, но как узнать, где находится этот разрез?
— А вы посмотрите экспликацию! Там дана привязка к озеру Эдуарда.
— Действительно! Странно…
— Что странно?
— Я не понимаю, Эндрью, как мог не заметить этой сейсмограммы… Очевидно, она была получена беднягой Эрлом, Он один занимался сейсморазведкой на Оберре… Он бесследно исчез. Нашли только его трубку и полевую сумку… Наверное, это его сейсмограмма. Да… интересная ситуация… Но одной сейсмограммы еще не достаточно. Не так ли?
— Я скоррелировал ее с данными гравиметрии. Я почти убежден, что Оберра перспективна.
— Все же вы хорошо подумайте, Эндрью…
Мы разбили наш лагерь вблизи стремительной речушки с черной водой. Она напомнила мне мокрый асфальт московских улиц. Прихотливый ленточный извив реки терялся в тростниковых зарослях, в которые вклинивались узкие полосы мангров. Под сетью уродливых воздушных корней и серых присосков лиан пузырилась бело-коричневая пена. Заполненные горячей протухшей водой канавы затянула золотисто-бурая пленка тины. Местами виднелись такыры — участки подсохшей, орнаментированной широкими черными трещинами грязи. Нигде ни травинки. Всюду скользкие холодные грибы, изъязвленные спорами папоротника, лианы и мхи. Золотые, оранжевые, голубоватые, пепельные мхи. Воздух абсолютно неподвижен. Оранжерейный запах, смешанный с запахом клопов. Душная, жаркая сырость. Одежда прилипает к телу, как компресс, и никогда не просыхает. Сигарета гаснет после второй затяжки, то ли оттого, что воздух влажен, то ли оттого, что он напитан углекислотой гниения и распада. Редкие, как у нас глубокой осенью, лакированные жесткие листья покрыты испариной. Капли сталкиваются, словно ртутные шарики, и, сливаясь, струйками сбегают с листа на лист. Ни на минуту не прекращается этот дождь при безоблачном небе. В заполненных влагой дуплах орхидеи — лиловые и нежно-сиреневые, красно-желтые, черные и розовые, белые, с коричневыми крапинками. Удивительная кора мангровых деревьев! Черная, покрытая липкой слизью, источенная улитками и жуками.
Лишь у реки можно дышать свободно. Прохладная, несущая горьковатую свежесть холодных цветов, вырывается она из гнилого сумрака мангров, чтобы исчезнуть в зеленых джунглях болотных трав.
Продираясь сквозь заросли жесткой и режущей травы, спотыкаясь о кочки, проваливаясь в гнилые ямы, мы с Махди выбрались, наконец, к реке.
Если бы не Махди, я бы не мог пройти эти двести шагов от палаток до реки. Махди сам напросился ко мне в отряд, а Пирсон лишь похлопотал за него на маслобойне. Все произошло помимо моей воли. Но я был очень рад, что все сложилось именно так. Махди нес ружья — свое и мое. А я только балансировал руками в воздухе, стараясь сохранить равновесие, или цеплялся за траву, отчего на моих пальцах появились тонкие саднящие порезы. Они долго потом не заживали. И все это пустяки. Я боялся лишь одного — наступить на змею.
Добравшись до берега, мы умылись, сняли влажные рубашки и развесили их на шатких тростниковых стеблях. Нежный ветерок ласково обдувал разгоряченную спину. Влажная кожа быстро высыхала. За спиной у меня раздался шелест. Я резко обернулся. Из тростников, медленно и важно переступая длинными тонкими ножками, вышла большая, жирная дрофа. Она была совсем рядом. Я видел, как лоснятся нежные шелковые перышки на ее шее.
Не замечая нас, дрофа направилась к воде. Когда она погрузилась уже по грудь и клюв ее захлопал в подводном иле, я, не отводя глаз, нашарил ружье, осторожно подтянул его и спустил с предохранителя. На воду обрушился стремительный шквал града. Подраненная птица рванулась вверх. Рядом бахнул выстрел Махди. Оставляя на воде смыкающуюся стеклянную борозду, дрофа в бессильном порыве понеслась к другому берегу, но, не достигнув даже середины реки, забилась, захлопала крыльями и перевернулась. Течение повлекло ее к болотам. Я бросился в воду. К счастью, речушка оказалась довольно мелкой, а дно твердым. То и дело падая и путаясь в скользких нитях водорослей, я догнал дрофу.
— Таке саче! Таке саче! [3] — раздалось у меня за спиной.
Не столько смысл этих ломаных английских слов, сколько голос Махди, в котором дрожала высокая, срывающаяся струна первобытного страха, заставил меня нырнуть под воду.
Когда, ослепленный водой и прилипшими к глазам волосами, я выскочил на поверхность, надо мной мелькнула чья-то громадная тень.
Мир дрожал и переливался в мокрых ресницах. Какая-то огромная птица летела над самой водой на закат. Она была величиной с орла и показалась мне черной. Я бросился к берегу. Когда я встал во весь рост, то ничего уже не увидел. Необозримые метелки тростника медленно колыхались на фоне заката. Они тоже показались мне черными, как тени на озаренной камином стене. На самом горизонте воздух подрагивал и мутнел. С болот Оберры поднимался туман, в котором растаял химерический призрак.
3
Осторожно! Осторожно!
Наши ружья валялись на берегу, рубашки успели высохнуть. Махди нигде не было видно. Я позвал его. Но мой зов разбился о глухую преграду шуршащего и шепчущего тростника. Двести шагов отделяли меня от палаток. Всего двести шагов! Но я уже знал, что стоит войти в тростники, как сразу же теряешь направление. Можно часами блуждать там, шатаясь от усталости и ужаса, в каком-нибудь шаге от человеческого жилья. Я поднял патронташ, зарядил оба ружья, выстрелил. И опять меня окружила шелестящая тишина. Она напоминала шум приложенной к уху раковины.
Рядом бежала немая черная вода. Где-то урчали и пели огромные лягушки. Я вспомнил стихи:
Дай за это дорогу мне торную,Там, где нету пути человеку,Дай назвать моим именем черную,До сих пор не открытую реку…Я чувствовал себя полным банкротом. Романтика ослепила меня своим радужным павлиньим оперением и предала. Совершенно случайно я вспомнил о миниатюрном компасе, укрепленном на ремешке часов. Крохотная фосфоресцирующая в быстро густеющем сумраке стрелка мерцала неверным болотным огоньком. Я плюнул, выругался, надел рубашку, подобрал ружья и патронташи и вошел в тростники.
Через час я был уже в лагере. Злой, израненный, залепленный грязью, но спокойный. В лагере никого не оказалось. Рабочие исчезли, побросав снаряжение и оборудование, опрокинув рацию и растоптав высыпавшиеся из порванного бумажного мешка галеты, В моей палатке я нашел Махди, Он спал, завернувшись в антимоскитную сетку. Рядом с ним валялась фляга с джином. Пахучая жидкость медленно пропитывала землю. Махди был мертвецки пьян.
Я подошел к желтому баку с красной надписью «Fresh water» [4] и открыл кран. Сначала я пил воду взахлеб, потом стал лениво цедить сквозь зубы, под конец она уже просто лилась на мое лицо. Неудачи преследовали меня. Нас в лагере осталось только двое, и незачем было беречь воду. Я закрыл кран и улегся на циновку, подоткнув со всех сторон сетку. Потом мне захотелось покурить. Я закурил сигарету, время от времени выгоняя из-под сетки скапливающийся дым. Наконец я уснул.
4
«Пресная вода».