Искатель. 1969. Выпуск №2
Шрифт:
Мы превратили наши пресненские дворы в поля сражений. Если мы ловили «шпиона» с соседнего двора, то тут же объявляли войну. Нашими снарядами были куски глины, а зимой снежки.
Теперь я все это вспоминаю, конечно, с улыбкой. Я слышу, как грохочут настоящие пушки и от грохота содрогается земля.
Я начальник разведки. У меня взвод бойцов. Правда, в нем всего восемь человек. Но ничего, скоро должны дать еще из пополнения.
Нам приказано до рассвета разместить матчасть в лесу, замаскировать ее. Завтра утром определим огневые позиции, и тогда
Я вылез из кабины на подножку. Машины, будто прицепленные друг к другу, шли ровной колонной. В голове колонны «виллис» командира полка майора Соколова. Где-то впереди со своим взводом ехал Вовка.
— Денисов! — негромко позвал меня капитан. — Не отстают наши?
— Все в порядке, товарищ капитан, — отрапортовал я. — Машины идут на заданной дистанции.
Мы мчались к фронту. Теплый ветер напирал мне в грудь, залезал в уши, ноздри, и от этого в душе моей росла военная лихость. Запеть бы… «Эх, тачанка, ростовчанка, наша гордость и краса».
Я видел, как машина майора свернула с дороги в лес. «Катюши» тоже поворачивают, и лучи фар будто режут деревья под самый корень.
И опять вполголоса звучит команда. В напряженной тишине рычат мощные моторы. Уже зазвенели топоры. Долой лишние сучки с деревьев, долой, деревья, которые мешают поставить машины! Сейчас мы хозяева в этом лесу…
Наш дивизион первым кончил маскировку. Ведь нами командовал капитан Голубев. Засучив рукава, он помогал бойцам валить деревья, обрубал сучки, натягивал сетки. Он сам садился за руль и ловко разворачивал машину. Он все умел и делал это лихо, как там, в училище.
Наконец он оправил гимнастерку и, подойдя к командиру полка, четко стукнув каблуками, отрапортовал:
— Маскировка матчасти триста восемьдесят шестого дивизиона закончена.
Майор Соколов осматривал нашу работу. Я шел рядом и видел, как улыбался Голубев. Эта улыбка меня, признаться, удивила: капитан радовался как мальчишка, хоть ему уже двадцать семь!
— Молодцы! — сказал командир полка, — Отдыхайте!
Я разыскал Вовку. Его взвод тоже закончил работу. Мы набросали на землю еловых сучков и легли. Приятно пахло свежей хвоей.
В тишине ночи был слышен гул войны. Он доносился до нас не только по воздуху: от него содрогалась земля, на которой мы лежали. Я смотрел на небо. Сквозь ветви деревьев проглядывали звезды. Может быть, оттого, что там, за линией фронта, алел горизонт, звезды не имели привычного голубоватого цвета. Они поблекли и в этом новом цвете выглядели грустно.
— Начштаба мне письмо от Нины передал, — сказал Вовка и вынул из кармана исписанный лист бумаги.
Я был наполнен ощущением фронта, к которому так стремился, и ничто другое в данную минуту для меня не существовало. А Вовка лез опять ко мне со своими сентиментальными мыслями.
— Хочешь, я тебе
— Сейчас темно!
— Я его почти на память знаю.
— Когда это ты успел выучить?
— Пока в машине ехал, — ответил Вовка и, не спрашивая моего согласия, тихо начал:
«Здравствуй, Вова! Я получила твое письмо, и не представляешь, как обрадовалась. От счастья я даже плясала перед девчонками из общежития, и они сказали, что я сумасшедшая.
Значит, есть на небе бог, ну не бог, так звезда такая, которая людям добром светит. Я не верила, что получу от тебя письмо. Ну мало ли бывает встреч на перекрестках?
Твое письмо я читаю, читаю и начитаться не могу. Каждая строчка до самого сердца дотрагивается.
Ой, Вова, как я хочу поскорее попасть на фронт! Я все для этого делаю. Учусь хорошо. По стрельбе из винтовки среди девушек первое место занимаю. Сначала у меня не выходило. А теперь приловчилась. Я смотрю на мишень и представляю там фашистскую рожу. Руки у меня дрожать перестают и винтовка не качается.
Мои мысли с тобой на фронте. Неужели мы с тобой никогда не встретимся? Я все время отгоняю от себя такую мысль потому, что от нее мне страшно.
С фронта, конечно, писать трудно. Но, может, найдешь минутку, опиши все как есть. Как воюешь, как по фрицам стреляешь. До свидания. Нина».
Я не знал, что сказать другу.
— Ты не ответил Галке? — спросил Вовка.
— Нет.
— Не понимаю тебя.
— Как можно меня понять?! — возмущенно ответил я. — Мы на фронт приехали. Завтра в бой вступаем. А ты на память письмецо зазубриваешь. О девчонке нюни распускаешь.
— Ты не прав, Коля! Если мы приехали воевать, значит, мы не люди, значит, нам все человеческое чуждо, например, любовь? Значит, мы в скотов превращаемся? Так, что ли? Убивать, громить, и все…
— Я не говорю, что в скотов превращаться надо. А убивать надо. Если ты его не убьешь, он тебя убьет. Война!
— Война, конечно, — произнес Вовка. — Но даже на войне у человека должна быть какая-то ниточка к другой жизни, какая-то мечта, которая согревает.
— Все это расслабляет, отвлекает от главного, — сказал я. — Вот свернем шею фашистам, тогда…
Вовка больше не отвечал мне.
«Недопонимает критического момента, в котором мы находимся», — подумал я и не стал больше спорить с другом. Я смотрел на звезды. Мне вспоминалась мать в черном заводском халате, с сумкой из-под противогаза. Вспоминался Генка, белые кресты на окнах московских домов…
…По пути с нами в казармы Генка спросил Вовку:
— Вова, я похож на Николая? Заметно, что я его брат?
— Конечно, — ответил Вовка. — Только у тебя нос чуть пошире.
— Скажи, Коль, — дернул меня за рукав Генка, — из миномета можно стрелять через дом? Поставить миномет около скамейки и шарахнуть по второму корпусу?
— Можно! — ответил я.
— Не видно будет, куда стреляешь?
— На крышу надо наблюдателя посадить. Будет корректировать.
— Как?
— По телефону.