Искатель. 1983. Выпуск №1
Шрифт:
И старшина, ни слова не говоря, неожиданно легко для громоздкого своего тела ящерицей скользнул наружу. Вскоре вернулся так тихо, что Антон, приткнувшись к насыпи с закрытыми глазами, даже не услышал шороха. Одна коробка была у него в здоровой правой руке, другая с вещмешком — в зубах.
— Последние.
— А почему Васька дурак? Какие дети? — Он все еще пытался занять старшину. Язык ворочался во рту тяжело, сухо, куском наждака. Он позволил себе отпить глоток из фляжки и передал старшине.
— Потому! Такая была трактористочка, —
— Может быть.
— Может, может! А он детей спужался! Майор сказал: дите — это наше бессмертие. А у его, у майора, сынка на границе убило. В первый день.
— Давай помоги, — попросил Антон, — вон туда…
Пригнувшись, они. потащили пулемет по дну окопа, подняли и, осторожно скатившись с пригорочка, проползли метров на десять левей, в небольшую водомоину, и залегли в ней. Антон осторожно выглянул наружу. Звонко дзенькнуло в щит, тупо, как молотком, ударило по голове, свет померк, и земля колыхнулась, стряхивая его в жаркую пустоту.
— …Пей!
Он подавился глотком, задышал, постепенно приходя в себя, словно выбираясь из цепкой вязкой трясины. Открыл глаза и один, запухший даже на ощупь, закрыл рукой. Толстые губы старшины растянулись в улыбке.
— Я уж думал, все, кончики! — И снова суетливо затыкал флягой в зубы. — Ты что? Однова меня оставлять? Никак нельзя. Нехорошо…
И Антон улыбнулся ответно, словно встретился после долгой разлуки, и не было рядом смерти.
— Рикошетом тебя, а? Надо же, шлем спас. А то бы долбануло в висок. — Старшина выколупнул осколок. — Держи на память.
Старшина, отпрянув, приник к пулемету. Антон подполз к ленте, увидел здоровым глазом — опять ползут, но как-то вяло, надолго замирая в мелкоте воронок.
— Береги патроны, — сказал сухим горлом, едва различая собственный голос, словно за него говорил кто-то другой издалека… Мины грохнули слева возле окопа отдаленно и слабо, будто елочные хлопушки. — Выбирай цель… Слышишь? — Старшина кивнул. И опять, он увидел под черной травой низкие взбрызги минометных разрывов, задергал старшину за рукав. — Слышь, пережидай налет… Они ж пока не пойдут. Потом жми. Короткими. Береги…
Он говорил бестолково, каждое слово иглой ударяло в голову, но старшина понял, кивнул не глядя.
Там, у белой хаты, стрельба поредела. Над лесом, затянутое облаками, взошло солнце, и стали видны пестрые куртки на серой траве. Казалось, люди полегли кто где после тяжкой работы. И только сейчас Антон ощутил., как ломит все тело, наливаясь чугунной усталостью: закрой глаза, и полетишь в сонное небытие, такой тяжелой была голова.
Запухшими глазами он вдруг различил шевеление в долине — фашисты стекались в одно место, ближе к минометному оврагу, и те, что были здесь, у кромки, тоже стали отползать туда, таща за собой раненых.
И вдруг посередке лощины наискось поднялись
— Стопятки, — гаркнул старшина. — Наши бьют, комбат…
— Какой комбат?
— Ну из заслона. Видно, наладили связь, дают на прощание.
Над лощиной еще погрохотало минут пять. В развеянном ветром пыльном дымовище снова возникли немцы, медленно, вразброд уходившие к лесу, к оврагу. Шли, словно спотыкаясь, не оборачиваясь, таща на себе раненых. И лишь из оврага, будто отсекая возможную погоню, подвывали минометы.
— Выдохлись, — пробормотал Антон, чувствуя, как слипаются пудовые ветки, уже не в силах их разомкнуть.
— Неужели, — сказал старшина, — железо и то устает.
И вдруг все исчезло: и старшина, и черные взрывы вдали, и солнце над лесом.
***
Его били по щекам, стараясь привести в чувство, затем, подхватив под руки, тащили по кустарнику тяжело, нескончаемо долго, и все это время он слышал знакомые голоса: бубнящий густой — Богданыча, визгливый, с веселым придыханием — Васькин и еще басовитый, отрывистый — старшины.
Изредка в разлепленных слезящихся от солнца веках мелькали взрытое воронками поле, снова кусты, белый расплывчатый кубик хаты вдали… Откуда-то донесся приглушенный гомон, скрип колес. Совсем рядом. возникло крупное, словно увеличенное линзами лицо Маруси в черных подтеках, с растянутыми в улыбке губами.
— Глотни, мальчишечка, ну-ка!
Обжигающий глоток прояснил все вокруг: сидящих на взгорбке окруженцев, их было совсем немного, в серых бинтах, рваных, прожженных гимнастерках. Низиной к лесу, над которым сияло солнце, тянулась на восток колонна, кони тащили пушки, скрипели двуколки с ранеными, а где-то в стороне все еще слышались отголоски затухавшего боя.
— Пей остатнее. Теперь-то добудем.
— Вы кричите или нормально разговариваете?
— Нормально, а что?
— Значит, ничего страшного.
Только глушь в ушах, будто их заткнули ватой, и все тело как не свое.
— Спасибо, Маруся.
Санитарка сипло рассмеялась непонятно чему, сунула ему в руку горбушку хлеба.
— Подрубайте, у нас с такими контузиями и сестру не зовут.
— А я не звал…
— Верно… Богданыч, — снова рассмеялась санитарка, — ты все горевал об крестнике своем. Оживел…
Только сейчас Антон увидел Богданыча и Ваську, полулежавших рядом у стены, дремлющего старшину с уткнутым в грудь подбородком. Все были словно на одно лицо — черные, закоптелые, лишь Богданыч выделялся непокрытой седой головой. Чуть поодаль на носилках горбилось над накидкой чье-то худое тело.
— У вас, говорят, кисет был?
— А вы курите?
— Тут научишься.
— Возьмите, может, есть на закрутку… — И подставил карман, до того трудно было шевельнуть рукой.
— Вот организм, — сказал Богданыч, — минуту покемарил, и Опять хоть за Марусей ухандривай.