Искажение
Шрифт:
Кажется, это была отсылка на сказку из «Последних чудес» – сказку о бесконечной армии. Король, проигрывавший войну за войной, правил страной, которая держалась лишь на милости соседних королевств. Из всех радостей в жизни у него была только жена, красавица-королева, которую он безмерно любил. Но этого было недостаточно – король жаждал возмездия за годы унижений. Однажды заезжий колдун дал ему зелье и наказал подмешать его королеве, обещая, что после этого в краткий срок под знамена королевства встанет непобедимая армия. Король долго не решался сделать это, но после того, как очередной сюзерен увеличил размер дани, сдался – и подмешал королеве зелья в вино. На следующий день
Стоило вспомнить эту сказку, и я засомневалась, что искать Финеаса Гавелла – это такая уж хорошая идея. Но других не намечалось.
В домах, попадавшихся на пути к мосту, не было дверей. От них остались только очертания контуров и резьбы, массивные дверные ручки, торчащие прямо из стен, и домовые знаки – три лилии, золотой петух, синяя свинья, – повисшие над удручающей пустотой. Наверное, к этому времени я уже порядком привыкла ко всей чертовщине, что со мной происходила, и восприняла дизайнерское решение этого искажения спокойно. Не было лучшего способа оставить для меня подсказку.
Чтобы Клара точно не ошиблась дверью, нужно сделать так, чтобы дверь эта была единственной.
В конце концов, я отыскала ее, и она приглашающе распахнулась. В задымленном ладаном полумраке прятался просторный церковный зал. Солнечный свет пронзал цветные витражи, делая их ярче, но кусочки стекла замысловато складывались во что-то настолько жуткое, что зрение отказывалось это воспринимать, оставляя мне лишь невнятный калейдоскоп ярких пятен. Я не настаивала. И хоть церковь была абсолютно безлюдной, по женским всхлипам, по тихим выражениям соболезнования между пустыми рядами, по напевному голосу священника, говорящего о быстротечности жизни, я поняла, что нахожусь на похоронах.
Но где же мертвец?
На ступенях, ведущих к алтарю, кто-то сидел, уткнувшись лицом в скрещенные на коленях руки. Острые плечи, остававшиеся таковыми даже под просторным вельветовым пиджаком, вздрагивали в такт рыданиям. Темно-рыжие волосы спутались, но все равно умудрялись сиять – золотом, серебром и пылью самоцветов. Прямо как на той картине в Большом Кабинете.
– Финеас.
Он поднял на меня голову – резко и неожиданно, но еще более неожиданным была широкая улыбка на лице, сухие щеки и совсем не воспаленные глаза… ох, в глаза, конечно, смотреть не стоило.
– Мне так нравится, когда ты зовешь меня по имени, – сказал он, поднимаясь и внезапно оказываясь надо мной так высоко, что пришлось задрать подбородок. – Я не слышал его очень много лет.
Финеас Гавелл отбросил с лица тяжелые кудри, позволяя лучше разглядеть себя не в обличье порождения тьмы. Патрисия польстила ему на том портрете. Лицо Финеаса было продолговатым, с высокими скулами и впалыми щеками, тогда как у юноши с портрета в чертах таилась приятная юношеская округлость. Его нос был прямым, но скорее любопытным, чем аристократичным. Из-за высоких надбровных дуг и меланхолично приподнятых бровей выражение лица казалось то надменным, то удивленным. На переносице краснели небольшие овальные следы от носоупоров – похоже, Финеас носил очки. Интересно, посадил зрение в прогулках по темным коридорам Особняка, или это случилось раньше?
Он наклонился ко мне, глаза превратились в хитрые щелочки.
– Ты можешь еще немного посмотреть, если хочешь, – вкрадчиво промурлыкал Финеас. – Но уже очень скоро нам нужно будет покинуть это место.
– Где мы? – Я отступила на шаг. Невидимый священник попросил всех встать, и я поняла, что он говорит на венгерском. Так вот почему я всех здесь понимаю. – Это ее похороны?
– Это моя тюрьма, Клара.
Финеас оглядел пустующие ряды; интересно, для него они были безлюдными, как для меня, или все-таки он мог видеть больше – облаченных в траур гостей, черные вуали, цветы, которые принесли, чтобы бросить в разрытую могилу? В конце концов, гроб с той, кого он любил больше всех на свете?
– Вот что бывает, когда проводишь слишком много времени во тьме, – продолжал Финеас. – Она вытаскивает из тебя самое ужасное. И заставляет проживать это, снова и снова.
Он улыбнулся. В его улыбках не было никакого смысла.
– Но, как видишь, ко всему можно привыкнуть. Теперь я считаю, что был заперт здесь не ради бесконечных страданий. А для того, чтобы со временем мое самое большое горе стало для меня обыденным, утомительным, скучным. Парадоксальный способ наказания, да? Лишить человека его боли. Чтобы, ничего, кроме этой боли, не испытывая, он перестал чувствовать ее вовсе?
– Но ты же только что рыдал, – возразила я, толком не понимая, что пытаюсь ему доказать.
– Или смеялся? – снова прищурился Финеас. – Рыдания, если подумать, очень похожи на смех. А сейчас, будь добра, возьми меня за руку.
Он протянул мне руку ладонью вниз, нетерпеливо пошевелил длинными пальцами, мол, поживее. На указательном он носил старый почерневший перстень с буквой W. Я упрямо уставилась на нее.
– Зачем мне брать тебя за руку?
– Потому что тебя не должно здесь быть. – Кажется, оглянулся на витражи Финеас с явным беспокойством. – И сейчас она попытается тебя вышвырнуть. Ты не чувствуешь?
Я начала говорить, что не чувствую, но начало фразы утонуло в звоне разбитого стекла. Витражи лопнули, и тайна того, что же было на них изображено, оказалась утеряна навсегда. Скорее инстинктивно, чем осознанно, я схватила протянутую ладонь. Сжав пальцы так крепко, будто от этого зависела его жизнь, Финеас дернул меня к себе, закрывая от града цветных осколков.
А в следующую секунду вокруг нас была только тьма.
Я запаниковала. Сейчас она снова попытается отнять у меня меня – а я с радостью попытаюсь ей уступить.
– Не бойся, – шепнул Финеас сверху, почувствовав, как я сжалась. – В этом точно нет ни малейшего смысла.
– У меня нет оружия. Мой кинжал рассыпался в прошлый раз, и тьма… И искажения…
Межпространственный двойник Данте занял его место в реальности. Нельзя, чтобы лже-Клара заняла мое. С другой стороны, может, их «долго и счастливо» более реалистично, чем наше.
– Не думай об этом.
Я подняла голову. Я не должна была ничего увидеть в обступившей нас темноте, но вопреки всему увидела, что за руку меня держит уже не человек. Черты худого лица вытянулись еще сильнее и заострились, а уголки улыбки – теперь не просто неуместной, а чудовищной, – неестественно расширились.