Искра жизни
Шрифт:
Пошатываясь, они стали приподымать лежащих за руки и за ноги. В одном месте образовался целый клубок людей. Они падали, натыкаясь друг на друга. В этой толкотне Пятьсот девятый разглядел Зульцбахера. Прикрытый стоявшими спереди, он старался оттащить лежавшего за волосы и уши. Потом наклонился и поставил его на колени. Человек упал без чувств. Зульцбахер снова встряхнул его, взял под руки и попробовал поставить на ноги. Ему это не удалось. Тогда Зульцбахер в отчаянии стал бить не приходящего в сознание кулаками, пока его не оттащил староста блока. Зульцбахер никак не унимался. И тогда
— Ты, скотина чертова! — пробурчал он. — Оставь его, наконец, в покое! Ему все равно хана.
Специально выделенный дежурный Штрошнейдер приехал на грузовике с плоской платформой, на которой обычно перевозят покойников. Двигатель грохотал, как пулемет. Штрошнейдер подрулил к толпе. Погрузили совершенно обессилевших. Некоторые еще пытались сбежать. Но теперь Ниман внимательно следил: он никого больше не отпустил, никого, даже из числа добровольцев.
— Кто не отсюда, отойти в сторону! — кричал он. — Кто назвался больным, приступить к погрузке остальных!
Люди бросились врассыпную по баракам. Так и не пришедших в сознание погрузили на платформу. Штрошнейдер дал газ. Он ехал так медленно, что добровольцы могли идти пешком. Ниман шагал рядом.
— Теперь вашим страданиям конец, — сказал он своим жертвам другим, чуть ли не дружеским голосом.
— Куда их везут? — спросил один из новичков в двадцать втором бараке.
— Вероятно, в сорок шестой блок.
— И что там будет?
— Не знаю, — ответил Пятьсот девятый. Он не хотел рассказывать, что было известно в лагере: в одном из помещений сорок шестого экспериментального блока у Нимана были канистра с бензином и несколько шприцев для инъекций, причем никто из заключенных никогда не возвращался обратно. А вечером Штрошнейдер отвезет их в крематорий.
— А чего ты так волтузил того самого? — спросил Пятьсот девятый.
Зульцбахер посмотрел на него, но ничего не ответил. Он давился, словно старался проглотить кусок ваты.
— Это был его брат, — сказал Розен. Зульцбахера вырвало только зеленоватым желудочным соком.
— Ты посмотри-ка! Все еще здесь? Они про тебя, наверно, забыли, а?
Хандке стоял перед Пятьсот девятым и медленно осматривал его с ног до головы. Это было во время вечерней переклички. Узники выстроились на плацу.
— Тебя, наверно, записали в книгу. Надо будет проверить.
Он раскачивался на каблуках, разглядывая Пятьсот девятого своими светло-голубыми выпученными глазами. Пятьсот девятый замер.
— Ну так что? — спросил Хандке.
Пятьсот девятый молчал. Было бы безумием хоть как-то раздражать старосту блока. Молчание — это самое правильное. Он надеялся только на то, что Хандке снова все забудет или не примет всерьез. Хандке ухмыльнулся. У него были желтые зубы с пятнами.
— Ну и что? — повторил свой вопрос Хандке.
— Номер тогда записали в книгу, — проговорил спокойно Бергер.
— Ах, так? — Хандке повернулся к нему. — Ты это точно знаешь?
— Да. Номер записал шарфюрер Шульте. Я сам видел.
— В темноте? Тогда все в порядке. — Хандке еще немного покрутился. — Значит,
Все молчали.
— Ты можешь еще подкормиться, — любезно сказал Хандке. — Ужин. Не имеет смысла расспрашивать про тебя начальника блока. Сразу же сделаю это в подходящем месте, ты, сатанинское отродье. — Он огляделся. — Внимание! — громко крикнул он.
Подошел Больте. Он как всегда спешил. Целых два часа он проиграл в карты и был в хорошем настроении. Он скучным взглядом окинул груду мертвецов и поскорее удалился. Хандке остался, послал дежурных за едой на кухню и потом неторопливо направился к проволочному заграждению, разделявшему женские бараки и Малый лагерь. Там он остановился и стал разглядывать противоположную сторону.
— Пошли в бараки, — сказал Бергер. — Один может остаться снаружи и продолжать за ним наблюдение.
— Я хочу, — вызвался Зульцбахер.
— Дай знать, когда он уйдет. Немедленно! Ветераны разошлись по баракам. Лучше было не попадаться Хандке на глаза.
— Что будем делать? — спросил озабоченно Бергер. — А если эта свинья действительно сказала всерьез?
— Может, снова забудет? Похоже, что он сегодня в бешенстве. Если бы у нас был шнапс, чтобы его накачать!
— Шнапс! — Лебенталь сплюнул. — Невозможно! Абсолютно невозможно!
— Может, он просто хотел пошутить, — проговорил Пятьсот девятый. Он не совсем в это верил; но такие вещи в лагере уже случались, и нередко. Эсэсовцы поднаторели в том, чтобы постоянно держать людей в страхе. В конце концов не один из них сам сводил с жизнью счеты: одни с разбегу повисали на колючей проволоке, у других отказывало сердце.
Приблизился Розен.
— У меня есть деньги, — сказал он шепотом Пятьсот девятому. — Бери. Вот, сорок марок. Отдай их ему. Насчет денег мы тут сами подсуетились.
Он сунул банкноты Пятьсот девятому в руку.
— От этого никакой пользы, — сказал Пятьсот девятый. — Он возьмет их и все равно будет делать то, что хочет.
— Тогда пообещай ему больше.
— Откуда нам взять еще?
— У Лебенталя есть, — сказал Бергер. — Разве не так, Лео?
— Да, у меня кое-что есть. Но если однажды мы пробудим в нем интерес к деньгам, он с каждым днем, будет требовать все больше, пока у нас ничего уже не останется. И скоро мы опять, как сейчас, будем на мели. И от денег останутся одни воспоминания.
Все молчали. Никто не усомнился в доводах Лебенталя. Все было сказано по-деловому. Вопрос был сформулирован ясно и просто: допустимо ли ставить под удар все коммерческие возможности Лебенталя только ради того, чтобы добиться для Пятьсот девятого нескольких дней отсрочки. Ветеранам досталось бы меньше пищи, возможно, именно настолько, чтобы извести кое-кого или даже всех. Каждый из них без колебания отдал бы все, лишь бы Пятьсот девятый был действительно спасен. Но нельзя было рисковать жизнью дюжины узников ради того, чтобы один из них прожил всего на два-три дня больше. Это был неписаный, жестокий лагерный закон, благодаря которому они до сих пор остались в живых. Они все его знали, но на этот раз еще не хотели его признавать. Они искали выход.