Искры из-под лыж
Шрифт:
Гримаса на дедовом лице – смесь по-детски наивного испуга, искаженной ярости и изнеможения, будто бы от усиленных физических стараний.
– Что… что тут происходит? – голос деда натужно разрывается; почти в истерике.
Дед говорит, на каждом слове раскачиваясь телом из стороны в сторону, – конвульсивно, но без капли дрожи.
Он застыл. Ни слова не отвечает. В нос ударяет внезапный, нестерпимый запах дыма, от которого начинаются спазмы в горле, похожие на сухую икоту, будто бы саму выделяющую из горла этот дым.
Дед бросается к клетке, из которой неторопливо
Дед резко поворачивает лицо. Снова детский испуг, ярость. Но изнеможения больше, чем раньше.
– Что… – «тыкает» слово дед.
Затем, мелко шаркая ногами, бежит к дождевой бочке неподалеку, хватает ведро. Подбегая к клетке уже с наполненным ведром, дед со всего маху окатывает водой дымящуюся золу.
И куклу. Которая рефлекторно дергает рукой и ногой от наката воды.
Слышится остывающее шипение; зола, размываясь, посверкивает от воды; дым разряжается.
Тотчас дед, все так же ошалело шаркая ногами, снова бежит к бочке.
Дед так торопится, что на сей раз даже не успевает толком наполнить ведро.
В его памяти промелькивают брызги на пруду – двадцать четыре, север, взрывы камней…
На секунду дед задерживается и смотрит в клетку.
Потом в очередной раз бежит к бочке.
После третьей ходки дед роняет ведро себе под ноги, и оборачивается к нему. Резким движением руки стирает пот сначала с губ, потом со лба. Ярости на лице ни капли, испуга – совсем мало. Изнеможение. Крайнее.
Дед тыкает пальцем в клетку, с края которой струями стекает вода, – увлажняя землю.
Смотрит на него и выдыхает.
– Как там огонь появился?
Он ничего не отвечает. С краев дыры в животе куклы быстро капают капельки – внутрь туловища. Отворачивается.
Дед застыл. И вдруг:
– Ну-ка дай-ка я еще раз… – и снова бросается к бочке – так странно, с той же ошалелой скоростью, что и раньше; наполняет ведро бежит обратно к клетке и опять окатывает со всего маха.
Последняя порция воды – самая большая. А в клетке ведь нет уже и намека на огонь.
Кукла, захлестнутая резким накатом, впервые отрывается от пола; секунду-другую покачивается, как на гребне морской волны. Затем снова приземляется на пол.
Всколыхнутые ошметки золы, похожие на размякшие трупы земляных жуков, успевают подплыть под куклу – он не видит этого, но догадывается. И сразу чувствует щепки у себя на спине – как легкие, щекотливые покусывания.
Струи воды ошарашено бьют вниз, с края клетки.
Дед еще раз отирается рукой и сморкается.
– Что ты тут делал? – дед смотрит на него сумасшедшими глазами. – Как там огонь появился?..
На одной из дальних клеток он замечает бечевку, навитую на продавленные прутья, – так грубо, сильно, словно кто-то накручивал ее в ожесточении и без системы, как попадет. Бечевка коричневого цвета, но неестественно темного и влажного. Похоже на растянутую, исковерканную человеческую мышцу.
Даже после того, как вся вода
Он представляет, как зола и газеты, медленно делятся на части в воде; и на части частей. Размножаются.
– Что ты тут делал?.. Я спра-ши-ва-ю.
Он вдруг с ужасом понял, что все эти дни каждый глаз куклы отражал только по одной руке с зажатой горящей газетой. Против всех законов. В конце каждого состязания, когда он ронял догоревшую газету, у куклы гас один глаз против; второй погасал, когда догорала другая, в руке-победительнице.
Дед, всегда флегматично спокойный, становился просто вне себя, когда где-нибудь возникал хотя бы малейший намек на неосторожное отношение с огнем. Как-то год назад мать развела костер возле участка, – чтобы спалить мусор, траву и обрезанные облепиховые ветки; целая гора, накопившаяся за полсезона, – мать разводила костры только по необходимости, редко, и он всегда с нетерпением поджидал это событие.
Причина того, что дед в тот вечер взвинтился, была в поднявшемся ветре. Опасности пожара, однако, не то, что не было ни малейшей, – мать вообще не сумела в тот вечер толком разжечь огонь. Разрезанные пополам молочные пакеты, только что освобожденные от рассады; контейнеры для яиц и мокрые сетки из-под картофеля; свежая сорная трава, сваленная в кучу поверх мусора и перемешанная с сырой землей; облепиховые ветки были обрезаны только вчера… потребовалось бы пара часов, чтобы это сначала прокоптело на дыму и подсохло и хоть как-то занялось. И сильный ветер в тот вечер только препятствовал огню.
Дед вышел из дома с гримасой боли и отчаяния на лице. Остановился вдалеке, не подходя к костру, и раздраженно позвал мать, которая во всю орудовала вилами, безуспешно стараясь поддержать постоянно гаснущий огонь.
На первый оклик деда она не отреагировала.
– Ты слышишь меня? – дед на каждом слове раскачивается из стороны в сторону.
Мать выпрямляется.
– Что такое?
– Немедленно прекращай это! Ты что, хочешь нас или кого-нибудь без жилья оставить? Огонь раз, раз перекинется – и все. Ага!!.. – дед разводит руки в стороны – красноречиво-нелепо.
Мать принимается успокаивать деда, поначалу мягко, затем все настойчивее; увещевает, чтобы он отправлялся обратно в дом, – никакой опасности нет.
Дед, в конце концов, подчиняется, однако совершенно не успокоившись, – разворачивается с так и не сходящей с лица гримасой.
Он примечает скворца на лоснящемся сливном желобе Ленкиного дома – птица порывисто взлетает вверх, к пасмурному небу, а затем как-то неестественно пикирует в гущу боярышника.
Слышатся хлопки листьев.
Ему показалось, что в момент взлета, лапки скворца, уже абсолютно выпрямленные, на секунду-полторы задержались на краю желоба, – будто прилепились к лоснящемуся блеску, – тогда как крылья уже взбудоражено, конвульсивно били по ветру.