Искры
Шрифт:
ботать в такой стране и среди такого народа. Опытный гончар имел под рукой весьма отборную глину и мог придать ей любую форму.
Неподалеку находились развалины Востана, где в былые дни возвышалась величественная крепость его отца — место ужасающих событий… Неподалеку находилась и деревня Размиран, где покоились гробницы его благородных предков. Отец был владетельным князем и хозяином этой страны, сын — ее неутомимым работником и воспитателем поселян. Какая превратность неумолимой судьбы!..
Но я был убежден, что забытые гробницы предков и развалины фамильной крепости не могли доставить его чуткой душе так много страданий, как нищета полуразвалившейся крестьянской избушки, где многострадальная мать, желая унять вопли и жалобы голодных детей, ставит на очаг котелок с водой, мешает воду ложкой, будто готовит для них еду.
О, как долго тянулась эта ночь! Батюшка не спал, уста его продолжали шептать слова молитвы. Огонек недремлющего светильника слабо поблескивал в комнате. Прекратить бы одним дуновением это невыносимое мерцание. Пусть все погрузится в полный мрак! Я встал бы, тихо оделся и пошел… А если б заметил домохозяин, что бы он подумал? Пусть думает, что угодно, но я пошел бы… Быть может, сбился бы с пути, запутался в лабиринте хижин, быть может, волкоподобные собаки разорвали бы меня в клочья, но я все-таки пошел бы… Отправился бы в сельскую школу, вошел бы в две заветные комнаты…
Рассвело бы поскорей! Не стало слышно молитвенного шепота священника — уснул! В избе все спали. Я был в восторге. Нужно погасить светильник! Но, вот, запел петух. Он разбудил младенца, спавшего в колыбели. От его крика проснулась мать. Что было делать? Мать стала кормить ребенка грудью; она положила голову на край колыбели и уснула: измученное дневной работой тело требовало отдыха! Но младенцу не до этого, он вновь стал горланить, опять разбудил мать, очевидно, грудь выпала из ротика. Я готов был задушить его, чтоб он молчал. Мать вновь стала его кормить, положила опять голову на край люльки и тотчас уснула. Это обрадовало меня. Но, вот, опять неудача! Раздался лязг железной цепи — вероятно, лошадь потянула цепь. Проснулся хозяин, поднял голову, навострил уши — ни звука не было слышно, конь стоял спокойно. Хозяин уснул. Счастливые люди, могут спать! Спать… Но это утешение человеческого рода было не для меня! Скорей бы рассвет! Чтоб убить время, я решил занять себя: раз десять сосчитал бревна на потолке. И это мне надоело! Я оглядел внутренность избы; вот метла, вот деревянная кочерга, лоханка для белья — все неподвижно стояло на месте. Зашевелился петух на насесте, задвигался и его гарем. Вот одна матка незаметно подошла сзади, оттолкнула первую матку, стоявшую возле петуха, и заняла ее место. Такая угодливость вызвала ревность первой матки, и она огорченно закудахтала. Петух, клюнув в голову непрошенную, удалил ее от себя и водворил на место матку-красавицу: птицы также не лишены чувства красоты! Наведя порядок в гареме, петух закричал во второй раз. От крика проснулась попадья. Этого недоставало!
Старуха спала одетая. Она встала, пошатываясь подошла к очагу. Там что-то клокотало, по-видимому, варилась арисa [129] , или хaши [130] , или же кешкeк [131] . Это питательное кушанье варилось всю ночь, оно должно было быть готово к утру; ели его до восхода солнца и отправлялись на работу. Старуха подняла крышку, проверила, есть ли вода и отошла, стала что-то искать в избе. Вдруг она заметила спавшую невестку. Она толкнула ее ногой и заворчала: «Сколько раз я тебе говорила, что нельзя засыпать во время кормления, ведь ты задушишь ребенка!». Замечание было строгое. Увидя, что ребенок спит, невестка опустила полог колыбели, но осталась сидеть на месте. Старуха не легла в постель, она тихонько открыла дверь, вышла в сени, чтоб по звездам определить время ночи — звезды заменяли ей часы. Затем она вернулась, взяла свою прялку и с этой ношей вновь вышла в сени. Через несколько минут оттуда донеслось жужжание веретена. Пропала всякая надежда ускользнуть из избы, старуха, как цербер, стерегла выход! Она будет прясть до самого рассвета! Свекровь не спала, поэтому невестке неприлично было лежать в постели. Она встала, достала шитье и стала шить при свете светильника. Свекровь пряла, невестка шила, меня же мучила бессонница, томило непреодолимое желание видеть его, говорить с ним.
129
Арисa — густая пшеничная каша с полностью разварившейся в ней курятиной или бараниной.
130
Хaши — суп из бараньих потрохов, головы и ножек.
131
Кешкeк — кушанье наподобие арисы.
Рассвело бы поскорее! Как длинна эта ночь! Я стал вновь считать бревна на потолке, затем сосчитал столбы, подпиравшие потолок. Покончив с этим, стал считать спавших в избе. Мое внимание привлекла очаровательная картина: лицом к стене лежала девушка, теперь видна была полуобнаженная прекрасная спина ее, освещенная тусклым светом светильника. Туда же устремились два других глаза и внимательно осмотрели девушку. Это была невестка, мать девушки. Она отложила шитье, подошла к спавшей и толкнула ее в бок. «Как ты спишь?» — упрекнула мать. Девушка проснулась, она не ответила матери, не знала, как она лежала. «Я же просила тебя разбудить меня пораньше», — сказала она и быстро накинула на себя красную сорочку — красивая спина исчезла! «И теперь не поздно», — ответила мать и опять села за шитье. Девушка оделась и вышла в сени. Сквозь полуоткрытую дверь я видел, как она умылась, вытерла лицо подолом сорочки и пальцами расчесала волосы. Окончив свой туалет, она подняла пенёк и села, как на стул, перед станком с натянутой основой. Гибкие пальцы ее быстро забегали по разноцветным ниткам. Я смотрел в восхищении. При свете лампадки она ткала прекрасный ковер. Уже целый год трудилась она, работа подходила к концу. С каким воодушевлением она работала! С каким проворством двигались ее искусные пальцы! Каждый рисунок, каждая расцветка рождали в ее душе такие же цветистые, прекрасные картины будущего, горячо ожидаемого будущего… Она ткала и тихо пела. Она была помолвлена, ковер готовила себе в приданое. На свадьбе, в доме жениха, раскроют ковер, — все будут изумлены искусством невесты…
Петух пропел в третий раз. Проснулся сын священника, отец девушки. Он снял с ноги цепь, оделся, обулся в постели же. Потом встал, брызнул в лицо несколько капель воды, будто умылся, зажег длинный кусок пакли и пошел присмотреть за конем и другими животными. Жена его по-прежнему шила, сидя перед светильником. Ни одним движением она не показала, что заметила пробуждение мужа. Человек непосвященный подумал бы, что она в ссоре с мужем. Однако, мне известно было, что жена не должна оказывать мужу никаких услуг в присутствии его отца или матери; они могут лишь тайком выказывать друг другу знаки внимания и расположения, тайно наслаждаться взаимной любовью. В сенях отец увидел свою дочь, сидевшую за работой. Он ласково погладил ее по волосам и вышел из сеней.
Раздался звон колокола. Будто кто толкнул батюшку в бок — он привстал. Его троекратный кашель дал всем знать, что он проснулся. Невестка вскочила с места, начала помогать ему одеваться. Батюшка стал шептать молитву. Бесконечная молитва его продолжалась пока он одевался, умывался, вытирал лицо, расчесывал бороду и голову. Невестка с большим рвением оказывала ему услуги.
Вся семья была на ногах. В постели остались лишь дети, спавшие под одним одеялом. Вскоре и они вскочили, как чертенята, и в коротеньких рубашонках уселись вокруг очага. Уморительно было видеть, с каким аппетитом прислушивались они к клокоту в котле. Не зная, что в нем варится, они стали спорить. «Куриная дужка моя!» — сказал один, думавший что в котле варится арисa. «Бараньи бабки мои!» — крикнул другой, решивший, что варится хaши. Третий же, поддразнивая их, говорил, что нет ни дужки, ни бабки, потому что готовится кешкeк.
Спор их еще продолжался, когда батюшка, взяв, свой посох, направился к двери. Я сказал:
— Я пойду с вами!
— Куда?
— В церковь.
— Будь благословен, сын мой, пойдем!
Я быстро оделся.
Войдя в сени, я в последний раз посмотрел на красивую девушку и на ее ковер. Она зарделась, подобно цветку, над которым трудилась.
Восток еще не заалел. Ночная мгла окутывала землю. Село дремало в глубокой тишине. Издали доносилось лишь мерное дыхание уснувшего моря. Мы шли по извилистым улицам, скорей, по кровлям домов. Батюшка продолжал шептать бесконечные псалмы. Мы встречали поселян, направлявшихся в поле с серпами подмышкой; перед избами крестьяне запрягали волов в соху. Трудящиеся и труд проснулись одновременно!
В ограде церкви, на могильных плитах, сидела группа стариков, с нетерпением ожидавших церковной службы.
— Мне нужно повидать доктора, — сказал я батюшке, — оттуда приду в церковь.
— Иди, сын мой, — сказал он, указав на комнаты учителя.
Тяжелые занавесы на окнах были спущены. Можно было подумать, что они спят. Но вот я заметил тусклый свет. Стал стучать в дверь, сердце мое так же колотилось в груди. Как я его встречу? Что я должен рассказать ему? Идя рядом со священником, я готовил пространную речь, которая должна была показать, что я не тот невежественный Фархат, которого он знал, что я теперь достаточно развит. Это обрадовало бы его. Внезапно дверь открылась, и я вошел в комнату как мальчишка, плохо выучивший урок, входит в класс. В прихожей он заключил меня в объятия. Я не смог вымолвить ни единого слова, все перепуталось в голове, все позабылось от волненья! Я только обвил руками его шею.
Мы вошли в комнату. Аслан молча сидел за письменным столом. Две свечи освещали разбросанные бумаги. Видно было, что и они провели бессонную ночь. Я рассказал о себе.
— Могу себе ясно представить это, — сказал, смеясь, учитель, — батюшка своими молитвами не дал бы тебе покою. Он, хоть и фанатик, но прекрасный человек!
Он взял меня за руку, усадил возле себя на маленькую армянскую тахту [132] , покрытую прекрасным ковром, — произведение местного коврового искусства. Он смотрел на мой рост, заглядывал в лицо и долго не отпускал моей руки. Будто впервые видит меня, будто долгим взглядом желал утолить давнишнюю тоску.
132
Тахта — широкий диван без спинки, покрытый ковром или материей.