Искупление
Шрифт:
Совались в кузницу ребятишки из соседних изб. Прибежал и младший Лагута, Воислав, теперь уже показывать шлем. Сварганил он шлем из двух бараньих шапок: на свою старую надел сверху шапку брата Петра, обклеил берестой, выпросив у плотников копытного клея, а сверху покрасил суриком, за коим бегал ко двору князя Серпуховского, в большие кузни, где красили суриком щиты.
– Акиндя! Петро! Онтошка!
– Все три брата рассматривали калантарь, который заканчивал старший.
– Зрите на мя!
– Да добёр, добёр!
Воислав кинулся в том шлеме по слободе
– О, зрите: татарва булавой даст по челу - всё не так!
И гладил ладонями свой мягкий шлем.
Сестра Олисава на своем семнадцатом году уже чуяла предстоящую грозу и ходила заплаканная, как и мать. Вот она прошла мягкой девичьей походкой, чуть покачивая толстой косой и не подымая глаз на засмотревшихся на нее сверстников Акиндина. Она пронесла на конюшню глиняный кувшин пива для писца. Там, в чистом углу конюшни, где у оконца пахло упряжью и было светло, писец из Лыщиковой церкви писал по слову отца завещание.
– ...А теперь пиши: кузню - Акиндину со Петром. Малу наковальню с молотом - Антонию. Молот мал и два пуда с половиною железа полосового Воиславу, молодшему. Ему же - полушубок отцов, мой, да сапоги на вырост...
– Лагута Бронник морщил свой широкий, в темных окалинах лоб.
– А коль привезут убита, нежива, то кольчугу мою отдать молодшему же, Воиславу, а шелом - Петру, а латы - Антонию, а меч - Акиндину. А Олисаве корову и серьги серебряны, что Елизар ковал. А молодшей, Анне, телку и камку, что с Нова-городу Иван привез.,. А жене моей, Анне...
– Погоди, погоди... "Акиндину - меч..." - выводил писец.
– Ты вельми ленив, писец! Ты пишешь - что князь пашет, неглубо и тихо, этак и Мамай на дворе остолбит-ся, а ты все пишешь...
В избе потихо"ьку начинала подвывать Анна.
– Дядька Елизар наехал! Дядька Елизар! Лагута вышел из конюшни на крик ребячий и, за
стясь ладонью от солнца, увидал: у сосны остановились три всадника и телега, в коей сидел возница и женщина с малым дитем на руках. Женщина была молода и столь красива, что Лагута отворил рот и глядел, как Елизар, спрыгнув на землю, побежал к колодцу и принес ей воды в ведре. Он же взял на руки курчавого малыша, лет трех, и держал его, пока женщина пила. Остолбенело взирал Лагута, как Елизар бережно подал ей младенца и телега снова двинулась в сторону реки Рачки, к Васильевскому лугу и, должно быть, на Великую улицу. Елизар остался и смотрел ей вослед.
– Доброго здоровья, Елизар!
– Лагута остановился в трех шагах, опустив тяжеленные руки к земле, и тоже смотрел вослед виденью.
– Кто такая?
– А!.. То жена боярина Тютчева со младенцем... Захария велел мне привезти ее на Москву, ну я и привез, все одно по пути мне было из Пскова...
– Ладна бабенка. Ликом что богородица суща...
– Из татарского плену выкуплена за великое серебро, понеже себя соблюла...
– Елизаре! Елизарушко!
– окликнула Анна из оконца избы.
– Отвез ли Ольюшку-ту?
– Отвез...
–
– Я грамоты отвез во Псков и Новгород, тамо вече отворят, станут, поди, войско рядить!
– Он тряхнул рыжими кудрями, кои так любила гладить Халима, и весело закончил: - Ныне по всей земли русской на брань сбираются.
Подлетел Воислав, но не кинулся на шею, как прежде, теперь ему уж пятнадцать годов, да и в дружинники гридные норовит попасть.
– Дядько Елизаре! Зри, какой шелом спроворил! Татарва мечом ошеломит все не так...
На двор натекала юная вольница в самодельных доспехах, но с настоящими мечами, с короткими копьями-сулицами.
...Летят под облаками журавли.
Ловцы пускают соколов с земли,
Нет, журавли, вы не все вернетесь...
вдруг вспомнилась Елизару Серебрянику песня старого татарина, слышанная им в степи, и он спешно отвернулся.
* * *
– "Василию - Коломну с волостяма. Юрию - Звенигород и Рузу. Андрею Можайск, Верею и Калугу..." - читал духовник великого князя, дьяк Нестор, призванный писать накоротке духовную грамоту.
Времени у Дмитрия не было даже на это важное дело. Накануне сбирал он после обедни военный совет, на коем он выговорил намерения свои. Каждый из князей, бояр и воевод, каждый выказал свои сомнения, одобрения. Просидели в большой гридной палате до ужина, а после говорили в малом кругу ближних людей и порешили: бой дать при Коломне, куда все уходили и уходили полки, не помещавшиеся в Кремле и на ближних улицах. И вот уж двинулись вослед из Кремля под колокольный звон тяжких, благовестных колоколов, под клики московских мальчишек да под страшный бабий, ваполошный вой.
В ответной палате были только брат Владимир Андреевич, Боброк, тиун Никита Свиблов и брат его, воевода Федор Андреевич Свиблов, остававшийся на Москве при семействе великого князя, при казне и всем состоянии, призванный за все и за всех отвечать, храня княгиню и детей пуще глаза. Для него-то, для Федора Свиблова, у которого вдруг открылись старые раны и потому остававшегося на Москве, и читал дьяк Нестор то, что писалось им в духовном завещании:
– "А Дмитровские волости - Вышгород, Берендеева слобода, Лутосна с отъездцем, Инобаш со старыма местама, бывшима у княгини Ульяны - Мушкова гора, Ижва, Раменка, Загарье... Из московских сел Новое и Сулишин погост..." - читал монотонно Нестор.
К голосу его прислушивались вполуха, слушали же речь великого князя:
– Смерть и живот наш - в руце божией, и коль суждено будет мне, любезные братия мои, смерть при-яти, то велю служити сыну моему, Василию, и моей супруге Евдокии так же верно, как служили вы мне. Я же любил вас, как братьев, искренне и награждал по достоинству, не касался ни чести, ни имени вашего, ни имения, боясь досадить вам словом грубым. Вы была под рукою моею не боярама, но князьяма. Вспомните, вы всегда говорили мне: "Умрем за тебя и детей твоих!" Ныне я помню сие и тако реку: умрем же, братке, за святую Русь!