Искупление
Шрифт:
Мгновенье, и молчание рухнуло под гулом голосов.
– Ежели ты, княже, желаешь боя крепкого - переходи Дон-реку. Там будет без хитрости битися каждый, ибо бежать станет некуда!
– первым высказался Боброк.
– То истинно твердит Митрей Боброк!
– поддержали два литовских князя, служившие Москве верой и правдой, два Ольгердовича.
– Не за тем шли сюда, чтобы главу под крыло прятать или за водой стоять!
– еще решительнее высказались все три князя Белозерских - Федор Романович, сын его Иван и брат Василий.
"Вот кто будет стоять в головном полку!" - мелькнула мысль у Дмитрия.
– Кто инако помыслит?
– Вели, княже, слово молвить...
– Лев Морозов
– И то праведно! Было так-то на Воже-реке: выждали Бегича на своем бреге и побили!
– Единому богу ведомо, как на рати створится... Владимир Серпуховской сидел молча, трепал торчашие белесые усы, посматривал искоса на Дмитрия: волнуется великий князь, губу прикусил и бледен стал. Спросил его:
– А каково ты думаешь, княже?
Выдохнул шумно Дмитрий, будто гору свернул:
– Братие! Ведайте, привел я вас сюда не за тем, чтобы реку Дон стеречь, а привел я рать великую, дабы землю русскую от пленения и разорения избавити. Или... головы свои сложити. Смерть честная или полон и позор - что дороже? Краше было бы не идти супротив поганых, чем прийти и стоять, ожидая, пока враг сам нападет на нас. Истинно твердит боярин Лев Морозов: река Дон - великая нам ограда, нелегко ту ограду перешагнуть, а коли так, то она нам тоже сгодится: мы ею от Ягайлы отгородимся!
– Так, так!
– не выдержал Боброк и пошел оглаживать коленки ладонями.
– Сей высмерток уж во дне пути, должно!
– Ежели мы, братие, станем на сем бреге, Мамай сам будет выбирать, когда напасть ему. Мы же, перейдя реку Дон, став пред лице его, понудим напасть на нас немедля, ибо два войска великих не стоят без дела, ежели нет пред ними воды или горы. Идемте за Дон - се есть единый путь наш и едина судьба: победим и Русь от погибели невиданной сохраним или сложим головы свои. Завтра же за Дон, братие!
Но был еще целый день, день раздумий для Дмитрия и воевод, день немалых трудов.
Пешие полки спозаранок отвели к лесу, в сторону Непрядвы, вверх по Дону, и оттуда еще до восхода солнца поплыли срубленные бревна. Вторая половина пешей рати, оставив на возах доспехи, мечи, копья, луки, вышла к воде и ловила те бревна с плотов на протяжении двух с лишним верст. В пяти местах были означены переправы, по коим пойдут пехота и обозы. Сам большой боярин Тимофей Вельяминов скакал от переправы к переправе, поторапливал и еще до обеда раза три подъезжал к шатру великого князя и доводил о строительстве. Дмитрий и сам видел сверху, как там, внизу, копошились люди, там стучали топоры и в одночасье Дон покрылся белой чешуей щепы, потянул вниз во всю свою ширь эту пахучую светлую ленту. Далеко в стороне взграивало воронье, а на той стороне, правее Зеленой дубравы, виднелось безмерное поле и таяло вдали, сливаясь с легкими перелесками у овражистой, невидимой отсюда речушки - Нижнего Дубяка.
Тимофей Вельяминов был ныне особенно дорог
Дмитрию за верность свою, известную исстари, за то, что род Вельяминовых воспринял казнь Ивана как божью кару во имя покоя Московского княжества, во спасение Руси. А не за тем ли и сам Тимофей Вельяминов здесь? Не он ли наутрие станет впереди полков и сложит свою голову?
– Что повелишь, княже, как переправы спроворят?
– спросил Вельяминов.
– Надо костры палить, каши варить, не жалеть ни брашна, ни пития безбражного, да велю всем пребывать
– У стремени, княже!
– тотчас показался мечник с подшлемником в руке и с седлом в другой. Простоволосой головой он отводил полог шатра и смотрел на великого князя.
– Ввечеру, до заходу солнца, скачи за Красный холм, отыщи там наши сторожи и вели отойти к Дону... Мамаевы вызраки пусть доведут окаянному, что-де Русь ждет их на сем, на левом бреге...
– Исполню, княже!
– Внимай: а после заходу солнца пусть наши сторожи отгонят их снова к Мамаю. Строго велю!
– Исполним, княже!
– А тебе не велю там вязнуть! В сумраке быть при мне!
Бренок кивнул и убрался в шатер, а Тимофей Вельяминов стал осторожно спускаться к воде, придерживая своего ладного каурого жеребца, чуть шального по молодости лет.
У Дмитрия еще оставалось немного времени, чтобы мысленно опять построить полки на поле. Всякий раз, когда он обращался к будущей битве, ему думалось, что в самом главном месте - в головном полку, в передовом, должны стоять князья Белозерские. То, что они умрут первыми и умрут на глазах у всех, Дмитрию было вполне очевидно, но очевидным было и другое, самое важное: умрут они достойно, мужественно, быть может, и весело, как умерли на поле брани Митя Монастырсв и Назарушко Кусаков на Воже-реке, как пал в неравной рубке, обороняя Москву, Митя Минин... "Вечная память вам, слуги мои, други мои, покрестовые братья мои!" - шептал Дмитрий. Он осенил себя крестом, потрогав сквозь одежду образ богородицы, надетый ему на шею княгиней Евдокией, и только сейчас со смешанным чувством удивления и нежданной легкости понял, что ни разу за последние дни не предавался тяжким думам о Евдокии и детях. Всякую ночь, когда покладник походный оправлял ему постель и мечник задергивал полог шатра, пред его мысленным взором представала семья, но тут же и заслонялась видениями иными, не менее властными и тревожными - московской безмерной толпой женщин с грудными младенцами на руках, сдержанным плачем, сыпучими толпами отроков, коим отныне суждено остаться сиротами... "О, великий и скорбный час Руси!" подумалось Дмитрию, и он увидел, как на той стороне Дона, поперек его обширного простора, стоят полки его, единые и равные в величии и горькой судьбе своей, и будто нет там ни смердов, ни бояр, ни детей боярских, но все дети земли своей многогорькой.
– Михайло!
– У стремени, княже!
Бренок предстал пред ним, а Дмитрий не успел еще расстаться с тем, что осенило его в эту светлую минуту раздумья.
– Ты, Михайло... Подай-ко мне твой шлем!
Бренок подал ему свой шлем, и Дмитрий узнал его! Это был тот шлем, который он примерял давно, ранним утром в кузнице Лагуты, а узнав, обрадовался и еще более утвердился в решении своем...
– Завтра, Михайло, ничему не дивись... Коли повелю тебе, мечнику своему и другу, любезному сердцу моему, стати под знамя мое - станешь, и будут тебя хранить вой стремянного полка и все прочие, коим надлежит хранить великого князя.
– Княже..,
– А службу вечернюю исполни, как повелел тебе! И пусть крепко уверятся вороги, что-де стоим мы на сем береге и не сбираемся покуда на правый...
– Верно, княже...
– И пусть наутреенаткнутся на нас, готовых на брань великую, силою их не устрашенных!
– Пресветлы помыслы твои, великой княже! Я исполню повеление твое!
Они стояли у шатра. Молчали. Бренок был взволнован словами князя, но противоречить и не стать под защиту стремянного полка не мог, да и думалось сейчас не о себе, а о князе, где сам он будет.