Искупление
Шрифт:
– Оно так: Михаил Тверской, Олег Рязанский...
– Ныне речь не про тех: Ольгерд! Что рысь наверху, затаился, выжидает, когда сподручнее кинуться, вкогтиться в нас, а наши русские города порубежные - Псков, Новгород - не преградят ему пути на Москву, нелюбо им толстое брюхо трясти за чужую кровь. А чужая ли?
– Нелюбо трясти, нелюбо, - согласился Серпуховской, еще не ведая, куда ведет свои помыслы великий князь.
– Того гляди, с Ольгердом стакнутся, души кривые.
– Ольгерд, брате, это токмо наковальня, а молот - Орда! Ладно ли нам крицею обожженною лежать на той наковальне да под тем молотом? Уразумел?
Серпуховской
– Адам, первый человек, вельми скоро приучал зверей диких, имя давал каждому. Всяка тварь, страшна и грозна, мерзка и ладна, смиренна была при нем, - опять забегал Дмитрий издалека, но Серпуховской уже напал на его мысль.
– А кого нам приучать?
– Ольгерда!
– выкрикнул Дмитрий прямо в лицо брату.
– Презабавно что-то...
– Забавы не ищи, то надобность великая. И не нам, а тебе приручать его!
– Какою привадою?
– насторожился Серпуховской.
– Адамовой...
– Что есть та привада, брате?
– Надобно дать ему новое имя...
– все так же загадкою ответил Дмитрий и снова ухватил повод братова коня, сильно потянул, остановил коней.
– Какое имя?
– растерялся Серпуховской. Он по-ребячьи мигал, и улыбка детского смятенья ненадолго озарила его лицо.
– Вопрошаешь, какое имя может дать Ольгерду мой брат, дабы усмирить его?
– Вопрошаю: какое?
– Тесть!
– выпалил Дмитрий жестко, так, чтобы не оставалось никакого сомнения j[ Серпуховского, дабы понял он: все тут продумано.
Серпуховской сразу обмяк и затих. Дмитрий знал, что давно он зарится на Анисью, боярскую дочь, комнатную боярыню, что при его Евдокии пребывает, и одобрял в душе выбор брата: девка красна собою и всем взяла - статью, нравом, лицом румяно-белым, но иная судьба должна лечь поперек дороги брата его, а Анисья пусть Бренку достается. Хороша пара...
Позади послышался топот навалившейся сотни, однако, наехав без повеленья на них, сотня сбилась в кучу.
– Что приумолк, брате? Отринь кручину, не думай: то не в седле размыслится, а тамо!
– Дмитрий указал на небо.
– То есть путь неведом, да иной тебе судьбы нет. Засылай сватов, бери Елену Ольгердовну. Старый дьявол сам предлагал, когда почуял осенью, что у Москвы попадет под твои полки... Бери Елену, а то так и будешь до старости во стременах стоять над рекою Москвою...
Серпуховскому было не до веселья, и он не поддержал шутку великого князя. Дмитрий в эту минуту опасался резкого отказа и был напорист:
– Бери Елену, Володимер, иного пути у нас нет!
Он вложил поводья в руку Серпуховского и пристегнул своего коня. Истомившийся на жаре конь шаркнул сбруей, боками и грудью о плотные кусты ивняка и сладко впоролся в воду.
– Княже! А мы?
– донеслось из сотни.
– Всем велю!
Сотня сорвалась было с места, но Капустин так рявкнул, что все откатились от берега:
– По десятку! Ровно! За береговой улом - гайда-а!
Проскакали на сто саженей ниже по течению, куда скрылись модницы со двора Серпуховского. Река вспенилась, забурлила там, за уломом.
Сотник оставил князьям чистую воду.
11
Он трижды проклял тот день, когда обагрил руку кунами Некомата: не надо было брать у него ту горсть серебра, все равно растерял во время ночного бегства, в степи пол Сурожем, в грозовую ночь. Тиун Вербов
С суда Елизар прибежал весь мокрый, как мышь из кринки.
– Лагута! Анна! Сберите нам чего ни есть! Чего стоите-то? Бегу я! Бегу! Халима!
– И он затараторил по-татарски.
Велики ли сборы вчерашнему полонянику? Мигом сложил среди избы пожитки, Халима завернула их в рогожный мешок. Она, казалось, была довольна, что надо мчаться: кровь ее требовала движения...
– Не скупись, Лагута, дай коня твоего, у моего подковы сбиты.
Лагута, человек обстоятельный, неторопливый, повел на Елизара квадратным лбом.
– К Ваньке во Псков, что ли?
– Во Псков ал-и на Двину, токмо не во холопы к Некомату
– Засудили, выходит? А иде Мономаховы законы?
– Что им законы, коли судьи знакомы!
– воскликнула Анна в чулане и заревела. Опять за брата станет сердце рваться.
Лагута еще постоял с минуту посреди избы, тяжелый, как кряж, опустив ручищи к полу, покачал молча головой, видимо поддакивая мыслям своим, и пошел к порогу:
– Анна! Собери им мяса вяленого!
Но едва вышли они из избы и направились к Яузе за лошадью, что паслась в прибрежной осоке, как заметили, что по дороге от моста через реку Рачку скачут трое. Елизар признал в одном тиуна Некомата, остальные двое были, видать, из дворовой челяди.
– Ну вот и пропало бабино трепало...
– промолвил Елизар, но слова эти он произнес с такой злостью, что Лагута понял: быть драке.
– Холоп Елизар Серебряник!
– крикнул тиун на подъезде.
– Держись стремени и беги со мною немедля!
– Эко разгрозился!
– первым ответил Лагута, выходя вперед Елизара и как бы прикрывая его.
– А ты, Лагута, отпрянь!
– Всадники уже крутились перед избой. Елизар! Поневоле поведем!
Елизар вышел из-за прясел городьбы, молча и не спеша приблизился к тиуну. Та обреченность, с которой он покинул суд и бежал сюда больше двух верст, сменилась неистовой злобой. Как туман, застлала она ему глаза и здравый рассудок. Грудью привалился он к ноге тиуна, ухватился левой рукой за луку седла, а правой со всего размаху ударил по лицу посланца Некомата. Тот застонал, закрыв лицо ладонями, на рукава холщовой рубахи полилась кровь. Один из помощников кинулся было на Елизара, но Лагута выпростал жердь из прясел и пошел крестить по коням.
– Убью!
– взъярился он, но бил все-таки не по всадникам, стараясь лишь отогнать их, не дать обезумевшему Елизару впасть в большой грех, и так суда не миновать...
Некоматовы служки поскакали, ошалев, в испуге взяли сначала сильно вправо, к Гостиной горе, и лишь потом свернули снова на мост через Рачку.
Елизар нет поскорей убраться, пошел с Лагутой по избам хвастать, как они отчестили людей Некомата. Вернувшись от кузнецов-соседей, пошли в погреб пить холодный квас и все хвалили друг друга. И нахвалились.