Искушение богини
Шрифт:
– Я одобрю это место, – сказал Тутмос, – и тебе, Хатшепсут, советую принять могилу, которую выбрал для тебя Инени, высоко над нами. Это место достойно царицы.
– А фараона?
Тутмос не улыбнулся. Он устал, и теперь, когда дело благополучно подошло к концу, ему хотелось только одного: выпить вина и позавтракать.
– Что хорошо для меня, хорошо для всякого, – ответил он резко. – Инени, в пустыне надо построить деревню для рабочих, а эту проклятую козью тропу выровнять и расширить насколько можно. Инженеров выбирай осмотрительно и не нанимай слишком много людей. Когда работа будет закончена, они все умрут. Я не хочу, чтобы могильные воры тревожили потом меня и мою семью: Первый умерщвленный будет принесен в жертву Амону в знак признательности от его почтительного сына, второй – Мерес-Гер. А теперь идем. У этих камней есть уши, и мне тут не по себе.
Его слова точно выпустили на свободу страх, гнездившийся в душе каждого из них, и они, то и дело оглядываясь, заспешили прочь из долины, а Хатшепсут, которая опять шла последней, даже показалось, будто холодное, шипящее дыхание богини-змеи холодит ей шею. Мерес-Гер никого не любит, и уж конечно Амон ей не страшен. И только оказавшись на дне залитой солнцем долины, которая так полюбилась Хатшепсут, они вздохнули с облегчением; оттуда до берега реки было всего несколько минут спорого шага. Лодка приветливо покачивалась на волнах, вода искрилась, а на другом берегу знамена имперского города храбро и весело трепетали на ветру. Они забрались в лодку и отчалили, и всю дорогу Хатшепсут думала о своей долине, а аромат цветов плыл им навстречу с того берега реки.
ЧАСТЬ II
Глава 9
Сенмуту исполнилось восемнадцать, и он скучал. Скучал он большую часть года, с тех самых пор, как его хозяин свернул почти всю текущую работу и, взяв с собой Бению и еще нескольких молодых инженеров, отправился в фиванские холмы, где строил что-то большое и секретное. Неделю-другую Сенмут забавлялся тем, что рисовал грандиозные планы своей будущей могилы, но игра скоро приелась, и он запер чертежи в стол. Снова пришла весна. Наводнение в тот год было небольшое, и в Фивах царило беспокойство. Но болота по-прежнему изобиловали дичью, а весь берег от самой кромки воды до дворца и храма был покрыт цветами, которые благодаря стараниям садовников выросли-таки на влажной земле.
Из полученного от отца короткого письма он узнал, что сев прошел хорошо, однако значительную часть земли, не тронутую в этом году наводнением, вспахать не удалось. Не пришлет ли Сенмут кого-нибудь им в помощь? Плохие годы случались и раньше, но нынче мать приболела, а брат сломал руку, загоняя двух упрямых быков в ярмо, так что ближайшие несколько месяцев обещали стать не самыми радужными. «Интересно, чего ждет от меня отец», – подумал Сенмут мрачно. Жил он хорошо, хотя платили ему мало; но его родные, похоже, считали, что он теперь важная птица, модный архитектор, как сыр в масле катается. На самом деле он как был подмастерьем, так им достался. Он знал, что Инени, будь он в городе, наверняка согласился бы послать им что-нибудь, может быть, даже пару рабов; но поскольку его не было, Сенмуту оставалось только обещать помочь при первой же возможности да объяснять, как обстоят дела.
В тот день, третьего числа месяца Паопи, он завернул в кусок ткани копченую рыбу, хлеба с сыром, горсть фиг, фляжку вина и отправился на реку. Тело истосковалось по движению, в котором ему часто отказывали, но в то ясное, солнечное утро лучшего занятия, чем прогулка, было не придумать. Он выбрал тропу, которая начиналась на краю города, бежала по берегу реки, огибала болота, петляла среди камышей в человеческий рост высотой и ярко-зеленой водной растительности. Эта тропа была словно специально предназначена для маленьких мальчиков, с утра вышедших на поиски приключений, приснившихся им ночью, но Сенмут не искал ничего, кроме спасения от рутины, которая грозила вот-вот засосать его с головой. Отложив в сторону свое долгополое, отороченное золотом одеяние, он надел короткий рг грубый крестьянский схенти, который не стеснял движений и позволял ветру обдувать голые ноги юноши. Сандалий на нем тоже не было, он с наслаждением чувствовал, как тонут в мокрой земле его пальцы, и благодарно шлепал по траве. Едва город остался позади, как на душе у Сенмута стало заметно светлее. В это время года солнце еще не жарило так, как летом; он радовался ходьбе и наблюдал, как феллахи с упряжкой быков пашут отсыревшую землю или, широко размахиваясь, разбрасывают зерна по полю. Тропинка то и дело выныривала из камышей и вела его вдоль полей, где в переполненных арыках стояла вода, а шадуфы в кои-то веки замерли без движения. Далеко за полями, ясно видимая в прозрачном воздухе, протянулась гряда холмов и скал – этот оплот безопасности Египта, благодаря которому плодородная речная долина не знала ни натиска пустыни, ни пожаров войны. Пальмы, которые росли повсюду, где только текла вода, не важно, будь то берег реки или канала, стояли, порывисто кивая кронами; счастливый, Сенмут шел вперед, а солнце, проглядывая Сквозь листву, бликами играло на его коже и заставляло щуриться, едва он выходил на свет.
В полдень он оказался на самом берегу Нила, слева и справа его окружали болота и шелестящие заросли папируса, зато впереди открывался прекрасный вид на реку и кучку глинобитных хижин на противоположном берегу. Усевшись под финиковой пальмой, Сенмут развернул сверток с едой. От ходьбы у него разыгрался аппетит, и он ел с удовольствием, вспоминая, как давным-давно – казалось, с тех пор прошли века, – он крадучись выбирался ночами из своей кельи и устраивал набеги на кухню бога. Какой громадной ненасытной ямой казался ему тогда собственный желудок. Он и сейчас был как яма, но сытая жизнь поумерила его аппетит. Сенмут удовлетворенно жевал, бросая крошки любопытным птицам, которые прыгали поблизости; покончив с едой, он растянулся на земле, сложил на животе руки и принялся лениво пересчитывать пальмовые листья у себя над головой. Скоро его глаза закрылись. Времени хоть отбавляй, он успеет отдохнуть и засветло вернется к себе. Он задремал. Вдруг что-то ударило его в грудь с такой силой, что он вскочил на ноги и перегнулся пополам, хватая ртом воздух. Дрожа, он упал на колени и вытянул онемевшие руки, не видя ничего, кроме ярких пятен перед глазами и крови. В какой-то миг, отупев от страха, он даже подумал, что это его кровь. Но скоро в голове у него прояснилось, боль в груди унялась, и он обнаружил, что держит в руках подстреленную утку, чьи перья в полуденном свете отливали зеленью и синевой, а голова превратилась в липкий окровавленный комок. Рядом лежала белая с серебром палка для метания, вся в бурых пятнах. Машинально он взял ее дрожащими пальцами и поднялся на ноги, все еще не придя в себя от потрясения. Пока он стоял и глядел на палку у себя в руках, в высокой траве что-то зашуршало. Не успел он повернуть голову, как заросли раздвинулись, из них вышла девушка и встала, подбоченившись одной рукой, а другой придерживая стебель тростника.
Она была прямая, как палка, которую он сжимал в руке, и почти одного роста с ним. Ее маленькие ножки были обуты в сандалии из тоненьких, словно ниточки, ремешков, и там, где ремешок охватывал каждый палец, сияло по синему драгоценному камешку. Сами пальцы и ногти на них были выкрашены красным, так же как и крупный рот, приоткрывшийся от изумления. Ее глаза, подведенные черной краской до самых висков, казались огромными. Веки между черной подводкой и прямыми, вразлет, бровями были припорошены синим. Сразу над бровями начиналась прямая иссиня-черная челка. Густые блестящие волосы были заправлены за уши и спускались на плечи, словно капюшон. Голову обхватывал широкий золотой обруч, руки обвивали золотые браслеты; грудь покрывала крупного плетения кольчуга из электрума, она каскадом сбегала на плоский упругий живот, а кусочки необработанной бирюзы, словно в беспорядке рассыпанные по ней, дерзко подмигивали при каждом вдохе и выдохе девушки. Ее короткий, как у мальчика, схенти скреплял золотой пояс, с которого свисал золотой анх [7] . Ее грудь под нагрудной пластиной он разглядеть не мог, видел лишь, как она колышется, легко и соблазнительно. Она стояла, вздернув подбородок; темные глазищи горели на дочерна загоревшем лице; аристократические ноздри раздувались; губы были плотно сжаты. Он был совершенно ослеплен. Он не заметил ни раба, тенью скользнувшего поближе к хозяйке, ни шедшего за ней по пятам юного аристократа в кожаных доспехах и крылатом шлеме, обрамлявшем нежное и лукавое лицо.
7
Анх – один из распространенных древнеегипетских символов: крест в виде греческой буквы «тау» с петлей наверху, символизировавший вечную жизнь.
– Лицом вниз! – выпалило видение тоном удивления и ярости, и у Сенмута подогнулись колени. По-прежнему не выпуская палки из рук, он опустился на землю, но на его лице была улыбка. Юноша сразу узнал этот голос, хотя за четыре прошедших года он стал немного глубже и приобрел характерную интонацию. Это была она, его маленькая благодетельница, но как же она изменилась! Исходившее от нее могущество ошеломляло.
– Крестьянин, моя утка у твоих ног, а моя палка в твоей руке. Только аристократ может касаться ее. Отпусти.
Его сведенные судорогой пальцы медленно разжались, рука раба мелькнула в поле зрения юноши и исчезла вместе с палкой. Он почувствовал, как ее конец уперся ему в шею.
– И утку, – продолжала она, – что ты собирался сделать с моей уткой?
Теперь голос стал мягким, как кошачье мурлыканье:
– И давно ты тут прячешься в камышах, поджидаешь, когда можно будет удрать с моей уткой? Позволить ему говорить, Хапусенеб?
– Воля ваша, царевич, – ответил молодой человек серьезно. – Но раз уж вы спросили, позволю себе заметить: почему это у крестьянина значок архитектора на руке, а голова обрита, как у жреца?
Последовала долгая пауза, во время которой водяной жук, пьяный от солнца, прокатился прямо у Сенмута под носом и звучно плюхнулся в трясину. Затем она совершенно спокойным голосом сказала:
– Встань, жрец. Это ведь ты или нет? Ну конечно ты! Другого такого безумного жреца, способного вырядиться архитектором и крестьянином одновременно, я не знаю.
Он поднялся и отряхнул колени. На этот раз он глядел ей прямо в лицо, не опуская глаз. Она вдруг улыбнулась, сверкнув белыми зубами, и, вскинув руку в приязненном жесте, шагнула к нему.