Искушение богини
Шрифт:
Сенмут ловил задумчивые взгляды женщин, но не чувствовал их восхищения. Ведь он не видел того, что видели они: высокого юношу, грациозного, точно леопард из легенды, с лицом, которое обещало блаженство. Больше того, перед ним был мужчина, чей высокий лоб и быстрые ловкие руки говорили о совершенно особом могуществе. Поэтому они хихикали и перешептывались, а Сенмут, забыв обо всем, слушал, как Менх и Хапусенеб обсуждали вещи, о которых он имел лишь отдаленное представление, а когда они обращались к нему, то отвечал почтительно и без утайки.
Хатшепсут вскрикнула, и общество, оставив подушки, перешло на борт. На один восхитительный миг Сенмут словно окунулся в ароматное облако и ощутил прикосновение теплой обнаженной плоти, когда позади него столпились женщины. Все следили за огромным крокодилом, который, неуклюже переваливаясь, покинул свое убежище в камышах, без единого всплеска скользнул в воду и проплыл мимо, да так близко, что его длинное тупое рыло с ужасающей ухмылкой прошло на расстоянии вытянутой руки от них.
Едва серая тень миновала лодку, Менх потянулся за луком.
– Убить его, ваше высочество? – спросил он. Но Хатшепсут покачала головой:
– Нет. Это священное животное, спутник богов, его появление – знак для смертных. Пусть живет.
С этими словами она взглянула на Сенмута и тут же отвела глаза. Но их озадаченное, почти встревоженное выражение не укрылось от него, и пока он вместе с остальными наблюдал, как крокодил скрывается вдали, сердце часто билось в его груди. «Как же она изменилась!» – подумал он. Куда девалось то милое капризное дитя, которое он встретил у озера?
Ближе к вечеру они спугнули стаю белых гусей, которые с громкими криками поднялись над болотом, и Хатшепсут, ни слова не говоря, передала свою метательную палку Сенмуту. Это был вызов.
В тот же миг ему вспомнились годы, проведенные на ферме отца, и шуточные сражения с Сенменом, когда оба пыхтели под тяжестью деревянных посохов. Эта игрушка богачей почти ничего не весила; прекрасно сработанная, она сама легла ему в руку, оставалось только поднять ее, прицелиться и бросить. В воздухе оружие само нашло свою цель, и птица рухнула как камень. Сенмут услышал одобрительный ропот. Менх хлопнул его по спине. Хапусенеб удивленно поднял брови.
– Для жреца ты очень хорошо бросаешь, жрец, – сказала Хатшепсут, прищурившись.
Гнев вспыхнул в нем, и он повернулся к ней резче, чем намеревался.
– Мой отец крестьянин, – сказал он. – А крестьяне не учат своих сыновей охотиться с палкой.
– Я знаю, – просто сказала она, и его гнев погас. Лодка причалила к берегу, спустили трап, но ни он, ни она не двинулись с места. Наконец Менх сбежал на берег, подобрал сбитую птицу, вернулся и с восхищенным поклоном отдал ее Хатшепсут.
Хатшепсут провела рукой по ее белым перьям.
– Возьми ее себе, – сказала она Сенмуту, – Пусть повара ее приготовят, и, быть может, мы съедим ее вместе.
Бережно, без слов он принял птицу из рук девушки, но та вдруг закинула голову и расхохоталась. И они поплыли назад, в Фивы, стоя бок о бок на борту, а вечер был ветреный и золотистый.
Когда они сходили на берег, к нему вернулось одно давно забытое, детское ощущение. Отец часто брал его с собой на базар в деревню, где они меняли зерно и лен, бобы, дыни и овощи на другие товары. Каждый раз он возвращался домой, счастливый и утомленный встречей с неожиданным, и каждый раз ему было жаль, что все так быстро кончилось.
Стоя на верхней ступени лестницы, ведущей к воде, и глядя на желто-сине-красные, залитые солнцем колонны, он вдруг почувствовал себя одиноко. Менх и Хапусенеб весело попрощались и сели каждый в свою лодку, где слуги уже ждали их, чтобы отвезти домой. Остальные сопровождающие толпой двинулись по сикоморовой аллее к дворцу. Ра, уже не добела раскаленный, а тускло-бронзовый, плыл низко в небе, медленно подгребая к закату и заливая золотом все вокруг. Сенмут подставил ему лицо и закрыл глаза, застигнутый врасплох совсем не характерным для него желанием возблагодарить бога, который подарил ему этот день.
– Хочешь встретиться с моим отцом?
Ее голос прозвучал совсем рядом, и он повернулся к ней в некотором смятении, вообразив на миг, что она приглашает его прокатиться на небесной ладье. Ее кожа, воспламененная закатом, отливала медью, волосы пылали. Она была так близко, что он чувствовал ее аромат, священный аромат мирры.
– Ты сегодня такой тихий, жрец, – продолжала она. – Для тебя это был удачный день?
– Я не знаю, – нескладно ответил он, – во всяком случае, запоминающийся.
Он все еще держал гуся в руках, его мешок с едой где-то потерялся.
– Дай мне птицу, – сказала она, – я прикажу сварить ее специально для тебя, а потом ты, я и мой отец вместе съедим ее. Иди отдохни, я за тобой пришлю. Хотя, быть может, ты предпочтешь оставить все как есть и вернуться под крышу архитектора?
Он понимал, что она имеет в виду не только ужин у фараона, но отрицательно покачал головой.
– Нет, прекраснейшая, – негромко сказал он. – Я благодарен тебе за этот день.
– День новых начинаний? Я рада, что он пришелся тебе по душе.
Он поклонился, и она ушла, сопровождающие ее женщины потянулись за ней, подобно шлейфу радужных пузырьков, а он медленно побрел к себе, в каморку позади кабинета Инени.
Его позвали как раз к обеду, и он пошел следом за рабом в сгущающихся сумерках. Сады лежали в теплой задумчивой темноте, но дворец сиял огнями, в залах пахло едой, раздавались торопливые шаги обутых в сандалии ног. Раб оставил Сенмута у двойных дверей банкетного зала, где уже ждал главный глашатай, готовый распахнуть двери и объявить о его приходе. Сенмут, заикаясь, начал было объяснять, кто он такой, но глашатай жестом остановил его, распахнул двери и нараспев произнес: