Искушение богини
Шрифт:
– Это мне лучше твоего известно. Где ты живешь?
– В комнате за кабинетом учителя.
– Понятно. Хатшепсут, делай с ним, что захочешь. Он мне нравится. А теперь будем есть. Где музыка?
И он отвернулся, а Сенмут с облегчением перевел дух. Рядом терпеливо ждал раб с тяжело нагруженным подносом; едва закончилась беседа, юноша обнаружил, что страшно голоден. Вокруг витали пряные ароматы, от которых у него потекли слюнки, и он кивнул рабу, чтобы тот наполнил его тарелку. Хатшепсут уже самозабвенно жевала, постреливая на сотрапезников глазами. Сенмут сунул за пояс бутон лотоса и тоже приступил к трапезе. Его кубок то и дело незаметно наполнялся, благовонный воск капал ему на грудь. Юноше хотелось бы радоваться этой ночи, пить наравне с остальными, смеяться, танцевать и с рассветом уйти, покачиваясь, домой; но его второе «я» не дремало, следя за ним пристальными, циничными глазами, трезвыми, холодными и расчетливыми. Сенмут пожал плечами: он знал-, что не позволит себе ни напиться до самозабвения, ни визжать от смеха, ни отбивать ладони, аплодируя кружащимся в Ганце девушкам. Такая развязность не в его природе. Он спокойно ел, а Хатшепсут, едва утолив голод, стала тыкать пальцем в гостей и нашептывать о них разные сплетни, озорно сверкая глазами.
– Видишь, вон там, возле пятой колонны в правом ряду, под светильником? Толстуха в золоте до колен? Это вторая жена Мутнеферт, мать моего брата Тутмоса, та самая, которая отказала в ложе моему отцу и несколько месяцев не выходила из своих покоев, когда я стала царевичем короны. Говорят, теперь она любовница главного глашатая, но я этому не верю. Будь это правдой, отец давно бы ее убил.. Тутмоса здесь нет. Отец отправил его с пен-Нехебом в поездку по нашим северным укреплениям. Он все надеется, что Тутмос чему-нибудь научится, но его ждет разочарование. Тутмос хотел взять с собой наложницу, и отец чуть не лопнул от злости… Видишь, кто машет тебе? Это Менх!
Это и впрямь оказался он; и Сенмут помахал в ответ. На коленях жизнелюбивый молодой человек держал девушку, из его парика вызывающе торчало страусиное перо. Прямо у царского помоста сидел Хапусенеб, увлеченно беседуя с отцом; и хотя Сенмут был уверен, что тот его видел, Хапусенеб не глядел в его сторону.
Когда трапеза окончилась, а время увеселений еще не наступило, визирь и его сын встали и приблизились к помосту. Тутмос жестом подозвал их ближе.
– Что случилось, друг мой?
– С вашего позволения, фараон, я хотел бы отправиться домой, к жене. Путешествие меня утомило.
– Иди. И ты тоже, Хапусенеб. Завтра через час после рассвета придешь в мою приемную с докладом.
Он отпустил их; Хапусенеб, поворачиваясь, поймал взгляд Сенмута и тепло улыбнулся. Они ушли, и фараон, покачиваясь, встал:
– Тихо! Ипуки здесь?
Из задних рядов зала слепого музыканта привел один из его сыновей и поставил перед помостом, где тот стоял, тощей рукой прижимая к себе новенькую лютню.
– Я здесь, ваше величество, – сказал он. Сенмут посмотрел на него с изумлением, ибо голос Ипуки оказался так же силен и мелодичен, как любой природный звук. Фараон кивнул, и раб подвел старика ближе, усадив у их ног.
– Дай мне твою лютню, – приказал Тутмос, и инструмент тут же оказался у него в руках. – Царевич короны обучалась игре на этом инструменте и желает слышать твое мнение о ее искусстве. А еще мы хотим развлечений.
Скорчив Сенмуту рожицу, Хатшепсут встала, и ее гримаска словно перенесла его на берег озера Амона, где холодной зарей он встретил нагую, перепачканную, скорбящую девочку. «Как далеко я ушел с тех пор», – подумал он не без грусти.
Хатшепсут поставила ногу на стол, чтобы лютня опиралась о колено. Нагнув голову и сосредоточенно покусывая губу, она примеривалась длинными пальцами к струнам, готовясь взять первый аккорд; Сенмут с бокалом в руке откинулся назад. Тишина густела. Ипуки сидел и спокойно ждал, положив руки на колени и сплетя пальцы. Наконец Хатшепсут подняла голову и обвела всю компанию взглядом. Два жалобных беглых аккорда слетели со струн, нежные и печальные, как зимняя ночь. Девушка запела:
Дочери царской желанна любовь! Косы ее словно ночь черны, Кудри ее – винограда гроздья, Жен сердца, восторга полны, Тянутся к ней, несравненной розе.
Голос у нее был высокий, тонкий и чистый, как у первой птахи ранним утром, а выбранная песня до того ей шла, что Сенмут решил, будто она прочитала его мысли. Его охватил суеверный трепет. Воистину она дочь бога!
Дочери царской желанна любовь! Руки ее хороши, когда кружится в танце, Груди лучше еще, когда колышутся в такт! Сердце мужчины под взглядом ее что вода, Краше она, чем смертный язык может сказать.
Никто не шевелился. Все хорошо знали эту старинную песню о любви, которую на всех пирах распевали на похабный манер, когда гости, хорошо набравшись, начинали сопровождать слова соответствующими непристойными позами. Но исполнение Хатшепсут было дерзким в своей простоте, ибо она пела всерьез. Зачарованные, слушатели позабыли интрижки и легкий флирт и снова переживали страдания первой любви.
Дочери царской желанна любовь!
Медным румянцем смуглые щеки горят,
Яркие, словно хна, что ладони пятнает!
Сердце царя снова любовью пылает,
Когда в красе первозданной она перед троном стоит.
Мгновение все пораженно молчали, потом вскочили со своих мест, захлопали в ладоши и затопали ногами, выкрикивая похвалы. Хатшепсут невозмутимо вернула лютню Ипуки и решительно села, не обращая никакого внимания на поднявшуюся бурю.
– Глупцы! – бросила она, адресуясь к Сенмуту. – Сами не знают, чему хлопают, а вопят просто потому, что я красива и пела о красоте. Мелодия простая, и голос у меня не сильный. А вот могучему сладкоголосому Ипуки, который один способен наполнить своей музыкой целый храм, они хлопают едва-едва и тут же бегут послушать то, что кажется им лучше. Глупцы!
Когда шум и крики стихли, Тутмос спросил великого музыканта, что тот думает о пении его дочери.
Ипуки задумался ненадолго, потом вынес свой приговор:
– Петь эту песню легко, но ее высочество сумела исполнить ее так, чтобы никто не заметил, что ее голос еще не достиг полной силы. А ее искусство в обращении с лютней известно всем.
Хатшепсут громко захлопала в ладоши и снова шепнула Сенмуту:
– Вот видишь!
Тутмос поблагодарил старика. Тем временем столы унесли, посреди зала освободили место, а у входа защелкали кастаньеты и зарокотали тамбурины. Ахмес спала, откинувшись на подушки и негромко похрапывая. Тутмос порывисто сошел с возвышения и сел на единственный оставленный в зале стул, прочие гости расположились на полу.
– Сейчас будут танцы, – сказала Хатшепсут. – Пойдем сядем на пол рядом с Менхом, оттуда лучше видны ноги танцовщиц.
И она легко вспорхнула с подушек, а Сенмут, не выпуская из рук кубка, последовал за ней.
Вбежали семь девушек – сирийки, понял Сенмут, глядя на их темную кожу и ястребиные профили, – с распущенными волосами до колен. Каждая держала тамбурин и колокольчик. Они были совершенно нагими, если не считать медных браслетов и колец на пальцах ног, а их тела лоснились от ароматного масла, которое стекало с голов. Их глаза были глазами диких животных. Сенмут мало что запомнил из их танца, если это можно было так назвать. Вино, благовония и близость царевны опьянили его. Раскачивающиеся груди и выкрашенные красным соски танцовщиц пробудили в нем такое сильное желание, что он больше ни о чем не мог думать. Наконец, гремя трещотками и щелкая кастаньетами, они ушли, их сменили жонглеры с шарами, обручами и деревянными булавами. Потом пришел маг, который осыпал всех золотой пылью и превращал цветы в огненные шары.