Искушение Ярославны
Шрифт:
Анна не хотела в гроб. Выходя из храма, она первым делом смотрела вверх, ища взглядом высокое небо. Там решалось все, а не на амвонах и в притворах. Весь небольшой жизненный опыт Анны свидетельствовал об этом. Ей было двенадцать, когда к Киеву подступили печенеги и над городом летали тучи стрел, втыкаясь в срубы и деревья, откуда их тут же выдирали отроки и раздавали дружинникам, чтобы те пускали вражеские стрелы обратно. Степные кочевники с леденящим кровь визгом все кружили и кружили вокруг стен, пытаясь заскочить на крепостные валы и скатываясь оттуда уже мертвыми, оставляя своих мохнатых лошадок биться внизу в предсмертных корчах.
Только на смену каждому убитому врагу прибывал десяток новых. Орды и караваны стекались к Киеву с трех сторон, обступая его, подобно прибывающей мутной воде. Повсюду на горизонте высились столбы дыма, а поля и плавни разъедала гарь, наполняющая воздух запахом беды и тревоги. Редкие беженцы, которым удавалось пробраться в город незамеченными, рассказывали ужасы о зверствах печенегов.
Анне не удалось подбить сестер подняться на стену, чтобы принять посильное участие в обороне. Тогда она сделала это сама, прихватив охотничий лук одного из старших братьев. Она и по сей день помнила, как потряс ее вид близкого вражеского войска, мохнатых шатров, двухколесных телег и огромных горбатых коней, перетаскивавших метательные машины и бревенчатые заслоны, за которыми скрывались передовые отряды печенегов.
Стрелу она успела пустить только одну, после чего была узнана, схвачена и спущена вниз.
– Подведите ее сюда! – прогремел отцовский голос, перекрывший общий гул, стоявший на площади под стеной.
В мирные времена здесь устраивались ярмарки, скачки и вече, а теперь все было заполнено грозным воинством, ощетинившимся частоколом копий и стягов с архангелами-меченосцами. Дружинники расступились, и в конце образовавшегося прохода Анна увидела отца в сияющем шлеме с наконечником, прикрывающим нос и губы. Никогда еще, даже в раннем детстве, он не казался ей таким огромным и могучим, как в тот день, когда сидел на коне, весь закованный в железо, и манил ее железным пальцем. Анна не помнила, как подошла, но оказалась так близко, что ей пришлось задрать голову, чтобы взглянуть отцу в лицо.
– Я слушаю, батюшка, – произнесла она слабым голосом.
– Сейчас я тебе князь, а не батюшка! – прогремело сверху. – Детям, женщинам и старикам не след путаться под ногами у ратников. Если что-нибудь от вас понадобится, мы сами попросим. А до тех пор… – Ярослав наклонился к дочери. – До тех пор держитесь в стороне. Заруби это на своем носу.
Анна ощутила прикосновение железной перчатки, а потом конь переставил ноги, толкнул ее жарким крупом и поскакал к воротам, сильно ударяя копытами в землю. Тотчас остальные конники снялись с места, а потом и пешие дружинники повалили следом, громыхая щитами и лязгая оружием.
Площадь опустела, когда Ярослав вывел свое войско из ворот в чисто поле. Анна не видела самой сечи, только слышала ее ужасающий шум, в котором победоносные кличи и предсмертные вопли смешались в один сплошной, несмолкающий рев. Со всех сторон к стенам сбегались простые бабы, знатные боярыни, дряхлые старухи, простоволосые девки, и все в единодушном порыве карабкались наверх, чтобы хоть краешком глаза увидеть своих мужей, братьев, сыновей и суженых, увидеть, может быть, в последний раз.
Анна тоже смотрела, но не с крепостной стены, куда ей запретили соваться, а из самого высокого окошка терема. Когда она добралась туда, битва скатилась в низину и уже была не видна – только мертвецы, мертвецы, горы мертвецов на вытоптанной равнине. Гул сражения не умолкал, но звучал все дальше от города, а потом и вовсе затих. На закате поредевшее войско Ярослава вернулось, и вскоре начался победный пир, когда бочки с хмелем выкатывались прямо на площадь и каждый имел возможность поднять чарку за князя-победителя. Кому не стоялось и не сиделось на месте, шли за ворота добивать раненых и обирать мертвецов. Сотни факелов перемещались по черной равнине, на которой одни оплакивали погибших, а другие торжествовали победу над врагом. И в сознании Анны одно смешалось с другим, сделавшись единым неразрывным понятием: война.
Сейчас, много лет спустя, она обнаружила, что стоит на том же месте, где готовый к битве отец тронул ее боевой рукавицей. Он вернулся с победой, но не к Анне, а к своей дружине, свите, к своему народу. В первую очередь Ярослав был князем – и во вторую, и в десятую, и в тридесятую – и только потом отцом. Она это понимала, она к этому привыкла, но печаль от этого не делалась меньше.
Вздохнув, Анна побрела через двор к терему. Мохнатые собаки, развалившиеся на плитах, поднимали морды и моргали, не позволяя себе даже случайного гавканья. Рабы кололи дрова, носили воду, запрягали коней, смазывали колеса и выбивали вынесенные на проветривание ковры и перины. При виде Анны все они делали глуповато-радостные лица, как будто настал самый счастливый момент в их жизни.
Чем ближе она подходила к хоромам, тем выше возносились к небу все эти постройки с пристройками, крытые причудливыми кровлями, увенчанные ветряными петушками и ладьями. Из кухни тянуло жаром, из погребов – холодом, на каждом шагу Анне кто-нибудь кланялся и улыбался, и она рассеянно отвечала, не видя челяди. Ее внимание было привлечено суматохой у ворот, где расстилались ковровые дорожки и разгребались сугробы, препятствующие доступу в конюшни и каретники.
Придерживая одной рукой у горла накинутый полушубок, Анна остановила ключницу и спросила, кого встречают.
– Так совет сегодня у князя, – ответила ключница, выпуская облачка пара из озябших губ.
– Ах да, вспомнила, – важно кивнула Анна, как будто действительно что-то знала о грядущем совете. – Когда?
– Митрополит уже приехал, барыня, – сообщила ключница. – А об остальных мне не докладывают.
Кивнув, Анна поспешила в терем. Митрополита Иллариона она уважала и немного побаивалась. Говорили, что вера его тверда и несгибаема, как каленая сталь. Мол, молиться он предпочитает в уединении, уходя для этого на берег Славутича и по нескольку дней просиживая безвылазно в пещере, собственноручно вырытой в песчаном обрыве. Своими глазами Анна его там не видела, но волосы и бороду митрополит никогда не стриг, поэтому действительно больше походил на косматого отшельника, чем на столп православной веры. Никто не сомневался в искренности его веры после того, как этот святой человек выдержал пост на протяжении сорока дней и ночей, после чего лицо его навсегда осунулось и похудело, а глаза сделались большими, выразительными и пронзительными, как на иконах. Уже много лет он сочинял свое «Слово о законе и благодати», которое Анна надеялась однажды увидеть в библиотеке.
Присутствие митрополита на совете означало, что речь пойдет о делах крайне важных, потому что обычно Ярославу хватало советников, пары воевод да самых преданных бояр. Охваченная любопытством, Анна недолго усидела в своей светелке. Ее давно снедало искушение опробовать способ, о котором проговорился однажды Вячеслав. Она понимала, что подслушивать и подглядывать нехорошо, однако пребывать в неведении было невыносимо, поскольку в последнее время отец несколько раз вызывал Анну для пустячных разговоров, а сам оценивающе наблюдал за нею, словно примеряя ее к какой-то роли. Несомненно, решался вопрос о ее предстоящем замужестве. Последней княжеской дочери предстояло расстаться с девственностью и свободой во имя государственных интересов.
Конечно, нынче мог состояться и обычный совет, но сердце подсказывало Анне, что именно сегодня будет решаться ее судьба.
Переодевшись и уложив косу затейливым кренделем, она покинула свои покои.
Чтобы попасть в нужное помещение над тронной палатой, необходимо было спуститься в нижние сени, миновать переход в княжеский терем и опять подняться, причем по лестнице черного хода, чтобы не привлечь к себе внимания. Хоромы состояли из нескольких соединяющихся строений разной высоты и формы, и любой новичок очень скоро заблудился бы в этих замысловатых лабиринтах. Но для Анны путь был привычен и знаком до мельчайших деталей. С раннего детства водили ее по многочисленным палатам, а потом она бегала здесь с сестрами и братьями, пока те не выросли.