Искушение

Каждое утро мимо окон проходила женщина в голубом плаще. Он провожал ее глазами, и каждый раз ему казалось, что по мере удаления цвет плаща меняется – из голубого становится ярко-зеленым. В первый раз он только механически отметил это обстоятельство; во второй – заметил и удивился; в третий – растолкал Фреди, который как всегда спал, и заставил его посмотреть в окно. Пока Фреди поднимался, женщина в голубом плаще уже успела отойти на порядочное расстояние. Фреди подтвердил, что плащ зеленый, и снова лег спать.

Его звали Юлиан Мюри и он томился от скуки в ожоговом отделении городской клиники. Ему предстояло провести еще неделю в палате для выздоравливающих, а после он свободен и может идти куда захочет. Вот только ему некуда было идти.

В это утро женщина в голубом плаще появилась снова. Он попытался

разглядеть ее лицо, но не смог. Утро было пасмурным, женщина медленно удалялась вдоль двойной прозрачной стены до сих пор еще зимних деревьев. Он видел сбоку, сверху и сзади, это не оставляло ему никакой надежды увидеть лицо. По этой причине он неожиданно разозлился и представил себе ее, ради мести, в виде немолодой уродины с выпученными глазами. Нет, пожалуй, лучше молодой. Молодым уродинам жить намного труднее. Конечно же, он злился на себя. Любая злость это злость на себя.

Он был одним из тех, кто пережил известное крушение поезда девятого декабря. Еще до сих пор газеты время от времени вспоминают об этом событии, хотя с тех пор произошло немало нового. Та катастрофа сделала его совсем другим человеком, как будто он, прежний, тоже погиб вместе с другими. Но кто же тогда он теперешний? Почему сейчас он так непохож на самого себя?

В то морозное утро взорвался нефтепровод, проходящий под железнодорожным мостом. Он помнил кристально-пронизывающий холод, веющий из полуоткрытого окна в тамбуре, помнил пушистые облака тонких берез, взметаемые в небо длинными-длинными неподвижными стволами, помнил лес – совсем белый даже в темноте и совсем непрозрачный из-за инея, помнил снег и глубокие черные следы наискосок, помнил, как все вдруг исчезло, утонув в оранжевом мареве. Красно-оранжевом. Свет появился на несколько секунд раньше, чем звук. За эти несколько секунд он успел подумать о многом. Сперва он подумал о том, что что-то случилось с его зрением. Потом он вдруг вспомнил свою мать, которая умерла двенадцать лет назад, и это воспоминание, именно это, заставило его испугаться и понять, что произошло страшное. Потом ударная волна столкнула поезд с откоса. К счастью, вагон был предпоследним. Он увидел, как дружно вздрогнули оранжевые березы, стряхивая с себя иней, увидел, как неправдоподобно ярко вспыхнула огненная полоса на задней стенке тамбура и осветила его самого. Поезд, не снижая скорости, стал наклоняться. Затем толчок, темнота и нечто черное, вдавливающееся в окно. Потом он пытался ползти по снегу, проваливаясь руками; он знал, что должен успеть отползти дальше, но кружился на месте из-за чудовищной, парализующей боли. Боль не позволяла ему остановиться и не позволяла ползти в нужном направлении, поэтому он только бессмысленно перекатывался в снегу. Все вокруг было красно-оранжевым, только полоска неба оставалась голубой; он замечал эту полоску каждый раз, когда случайно переворачивался на спину. Оттуда, из неба, летели к нему крупные мирные хлопья инея – его на березах было так много, что иней продолжал падать еще несколько часов, до тех пор, пока огонь не потух. А снег был мягким и невесомым.

В конце концов он смог сесть. Он все-таки отполз от вагона на безопасное расстояние. Недалеко, примерно в километре впереди, гудел и двигался огненный шар. Рядом с шаром вставало солнце – совсем маленький и безобидный красный зрачок, чуть трепещущий в неравномерном колыхании раскаленного воздуха. Тогда он подумал о бомбе. Огненный шар очень напоминал облако ядерного взрыва – так он подумал тогда. Еще он подумал, что нужно не смотреть и закрыть глаза, чтобы не ослепнуть. Но кто-то другой внутри него (может быть, именно в тот момент родилось его новое Я?) приказал смотреть. И, не прекращая смотреть, он убедил себя в том, что человек, взглянувший на ядерный взрыв, все равно обречен, а поэтому лучше смотреть и запоминать последнюю в жизни чудовищную красоту. Когда он смог отвести глаза от огня, солнце уже поднялось выше, и его свет смешался с оранжевым сиянием, медленно, но уверенно гася его. Снег снова становился белым, а глубина пушистого леса – голубой. Он увидел множество черных точек на снегу и протянул ладонь. На ладонь упал неровный стеклянный шарик, величиной с горошину. Шарик успел остыть за время своего путешествия в воздухе. Это был снегопад из остывших остатков расплавленной земли. Тогда он понял, что спасен, и испугался, и обрадовался одновременно. Радость не оставляла его еще многие недели. Даже в самое тяжелое время, когда он лежал на больничной койке, не имея возможности пошевелиться, почти

распухая от боли, он все же улыбался. Никто не понимал, чему он улыбается. Однажды врач спросил его об этом. Врач не мог понять такой простой вещи.

– Вы всегда улыбаетесь, – сказал врач, – я удивляюсь вашей выдержке.

– Сейчас зима? – спросил Юлиан Мюри.

– Зима уже заканчивается, – ответил врач.

– А березы? Они еще белые?

– Но березы всегда белые.

– А за окном – там есть березы?

Врач нерешительно посмотрел в окно – так, будто бы он не знал, есть ли там березы.

– Нет, берез там нет. Мы в городе.

– Вот поэтому я и улыбаюсь, – сказал Юлиан Мюри, – потому что я не люблю березы.

Почему-то слова <<я не люблю>> стали его любимыми словами.

В ночь перед взрывом он познакомился в купе с молодой и очень красивой женщиной (сейчас он забыл ее имя). Это обычное случайное знакомство с каждым часом их неторопливой беседы перерастало во что-то большее. И он, и она это хорошо понимали. У них впереди был остаток ночи и половина дня. За это время можно хорошо узнать друг друга. Они не спешили, совсем не спешили Впереди двенадцать часов, а может быть, вся жизнь – это много. В таких случаях всегда надеешься на что-то большое; знакомства – это лотерея, в которой может очень повезти, но обычно не везет. Если не везет, ты почти ничего не теряешь. Он всегда нравился женщинам и знал, что нужно делать, чтобы им нравиться. Но в ту ночь он не играл, а просто был самим собой. Ему было тепло и спокойно с незнакомкой, о которой он забыл спустя несколько часов и вспомнил гораздо позже, со смешанным чувством вины и жалости. Она, конечно, погибла. Ну и что же? Тогда многие погибли.

Сейчас Юлиан Мюри почти не улыбался. Счастье собственного спасения постепенно тускнело и превращалось в почти противоположное чувство. Он знал, что этому нельзя поддаваться, но ничего не мог с собой поделать. Наверное, счастье – как голубой цвет плаща – с увеличением дистанции меняется до неузнаваемости. Женщина в плаще прошла и скрылась вдали за поворотом. Может быть, любое чувство превращается со временем в свою противоположность? Он не хотел этого. Он хотел просто радоваться жизни. Но жизнь несправедлива, очень несправедлива. Он остался жить, хотя множество невинных погибли. Как можно любить жизнь после этого?

Он отошел от окна и вышел в коридор. Ему было тяжело идти – кроме ожогов у него был еще и сложный перелом ноги; он начал ходить только три дня назад. Хромая, он подошел к столу и сел на скамью. У дальней стены стояли кадки с цветами и вяло прыгали птицы в клетках. Птицы были мелкими и разноцветными. Таких в природе не бывает, – подумал Юлиан Мюри и рассердился сам на себя за эту глупую мысль.

– Ну как там ваш Бог? – он обратился к своему соседу по палате. Этого человека постигло странное несчастье – в его загородный домик ударила одна из последних осенних молний. Домик сгорел дотла. Человек – его звали Яков и он был еврей – сильно обгорел. Кажется, это событие слегка повредило его разум. Яков уверовал в Господа и теперь постоянно молился, вымаливая прощение у создателя. Странная причуда – если рассуждать логически, то это создатель должен просить прощения за свои поступки.

– Ну как там ваш Бог? – спросил Юлиан Мюри, – вы все еще верите в его справедливость?

– Больше, чем когда-либо, молодой человек, – ответил Яков.

– Бросьте называть меня молодым человеком. Я не настолько младше вас.

Яков не обиделся. Он вообще не обижался ни на что. Такие люди всегда выводят из равновесия. На них всегда хочется сорвать зло.

Черт возьми, подумал Юлиан Мюри, этот человек раздражает меня все больше. Раздражает своим смирением, своей извращенной логикой, своей красивой молодой женой, которая приходит каждый день и, кажется, его любит. Раздражает тем, что у него есть дом, есть деньги, тем, что у меня ничего этого нет. С этим ничего не поделать.

– Извините меня, я не хотел, – сказал Яков.

– А я хотел, – сказал Юлиан Мюри, – хотел продолжить наш теологический спор. После того, что я видел, я точно знаю, что справедливости нет. Если ваш Бог существует, то он озабочен чем угодно, но только не справедливостью. Вы должны знать это так же хорошо, как и я.

– Но он оставил в живых и вас, и меня.

– Я не просил его об этом, – сказал Юлиан Мюри, – пусть бы лучше он совсем не вмешивался в мою жизнь. Такая справедливость – это справедливость уличного грабителя, который, обобрав и избив жертву, оставляет ей деньги на проезд в метро. Разве не так?