Искушение
Шрифт:
– Это слишком опасно, я не буду.
– Конечно, нужно придумать что-то лучшее.
– Слушай, – сказала Винни, – а чего ты так стараешься? Понятно я, у меня есть причина. Он ведь тебе ничего плохого не сделал.
– Только хорошее.
– Тогда в чем дело?
– Ты не поймешь.
– А ты расскажи, я понятливая. Если будешь что-то скрывать, я сегодня же уеду. Говори правду.
– Правду, – он задумался, – правду. Если бы я мог знать правду. Есть арабская сказка о джине, который много тысяч лет сидел в бутылке. Сначала он поклялся, что исполнит желания любого, кто освободит его из бутылки. Когда прошла тысяча лет, он решил не исполнять желаний. Но никто не спешил его спасать. Когда прошла еще тысяча лет, он поклялся убить каждого, кто его освободит. Слышала?
– Да, –
– Я раньше не понимал этой сказки. Мне казалось, что чем дольше пробудешь в неволе, тем больше полюбишь своего спасителя. Но потом я понял. Есть грань, за которой все изменяется, переворачивается. Есть предел любому терпению и любому пониманию. На месте того джина я бы тоже стал мстить. И не только своему спасителю, а всему миру, который обошелся со мной так жестоко. Тебе это трудно понять.
– Нет, – сказала Винни и положила обе руки на ручку дивана, так, как раньше Эльза, – я понимаю, говори.
– Меня никто не запирал в бутылку на тысячи лет. Но мне и не нужно было тысяч лет. Для меня тысячи лет прошли за несколько часов. Я видел однажды, как убили мальчишку за ведро малины. Я видел однажды, как погибли в огне сотни человек – просто ни за что. Они были невиновны. Они сгорели в огне. Для них ад начался еще на этом свете. И я понял, что наша жизнь не стоит того, чтобы ее любить, если происходит такое. Она не стоит и того, чтобы к ней относиться с безразличием. Она заслуживает лишь того, чтобы ей мстить. И начинать нужно с того человека, который тебя спас. Это джин придумал правильно. Ну что, тебе понятно?
– Да, понятно, я однажды тоже думала так, – сказала она. – Смотри, какая погода сегодня. Кажется, что скоро лето. Так хорошо и так приятно. Ты заметил?
– Заметил. Наверное, это из-за солнца.
– Нет, не из-за солнца. Ты знаешь, как это было с моим отцом?
– Знаю.
– Ничего ты не знаешь. Слушай. Это было два года назад. Тогда мне было всего семнадцать и я была не такая, как сейчас. Два года меня очень изменили. Тогда с нами уже не было мамы, она ушла раньше. Отец был болен. Не только тогда, всю жизнь. У него болело сердце. Часто болело, я знала. Он вставал по ночам, потому что боялся лежать; часто вообще не ложился. Это с ним было всегда. По утром он шутил и ничего не объяснял. Его работа была связана с поездками. Ему было очень тяжело; из-за болезни он не успевал. В конце концов он уволился. Он очень переживал и у него был инфаркт. Тогда мама еще была с нами. Мы думали, что он не переживет, но он очень любил жизнь. Он всегда очень любил жизнь, можешь ты это понять?
Она замолчала, вспоминая. Молчание натягивалось, как резина – все напряженнее и напряженнее, вот-вот порвется. Юлиан Мюри пошевелился и сел иначе.
– Да, – она продолжала, – еще он верил в загробную жизнь. Читал об этом в книгах. Наверное, верил от страха. Верят ведь всегда от страха или от глупости.
– Не всегда, – сказал Юлиан Мюри, – иногда из-за доброй души или понимания чего-то важного.
– Но он-то верил от страха, я знаю. Он читал книги, в которых говорилось о том, что будет после смерти, и мне давал читать. Они написаны убедительно, некоторые из них. И там говорится, что нет большего греха, чем самоубийство. Поэтому я знала, что это ему не грозит. И еще он очень любил жизнь. Я никогда не верила, что это произойдет. После того, как мы разорились из-за этого подонка (он еще заходил к нам, до самого последнего дня!), у отца осталось много долгов. Он не мог заплатить. Все произошло так быстро, мы стали нищими. В последний вечер его жизни я собиралась уйти с друзьями, а он меня не отпускал. Он вдруг стал смотреть фотографии – и смотрел их так медленно, будто картины в музее. Я не понимала этой сентиментальности. Я тогда еще многого не понимала. Он просил меня остаться и показывал фотографии, что-то вспоминал. Меня эти воспоминания не трогали. Так бывает всегда – твои воспоминания нужны только тебе и никому больше, особенно самые дорогие воспоминания. Короче говоря, мы с ним поссорились, я наговорила ему много грубого, а потом ушла. Я старалась вернуться попозже и гуляла половину ночи, часов до двух. И мне совсем плохо было на душе. Я думала, что он будет спать, когда я вернусь. Но он все еще смотрел фотографии. Я легла спать, ничего ему не говоря. Я подумала, что он опять не будет ложиться всю ночь. А утром он был добрым и ласковым, будто мы и не ссорились совсем. Я подумала, что ему что-то от меня нужно, Я так прямо ему и сказала, но он не обиделся. Тогда было лето. В нашем доме не было горячей воды. Мы не очень расстраивались, потому что летом она не нужна, и слишком много было других причин, чтобы расстраиваться. Так вот, в то утро он звонил и договаривался, чтобы починили трубы. Меня это удивило. Я спросила, почему это он надумал чинить трубы сейчас, если до зимы еще много времени. Он не объяснил. Он ничего не говорил мне. Кончилось тем, что мы поссорились снова и я снова ушла. Больше я его не видела живым. Я часто думала, что бы он мог мне сказать в последний раз, если бы я вела себя по-другому? Что он хотел сказать мне? Ведь ему больше некому было сказать. Трудно уходить из жизни, если не можешь никому сказать последних слов – так, чтобы эти слова кто-то еще помнил долго-долго… Потом он разбился, а через три дня нашли его записку, где он просил никого не винить. Эту записку он почему-то не оставил дома, а вложил в конверт, надписал адрес и направил на нашу дачу. Там конверт и нашли. Еще в конверт он вложил фотографию мамы, одну из старых фотографий, очень старых. Он просил никого не винить, потому что всегда был добрым и потому что так принято писать. Но я-то знаю, кто виноват во всем. И тогда я поклялась отомстить папаше Йерксу.
– Это ты ходила под окнами клиники? – спросил Юлиан Мюри, – Ты проходила там каждое утро?
– Я. Мне было приятно знать, что он лежит там и мучится от боли. Я надеялась, что он умрет. Я получала удовольствие, проходя по аллее, – это было как сумасшествие. Но он не умер.
– Он умрет.
– Но как?
– Давай начнем с самого простого и самого безопасного. Например, с угроз или шантажа. Письмом или по телефону. Лучше по телефону, потому что так быстрее. Эти вещи иногда дают неожиданной результат. Попробуем и посмотрим, что получится.
– Когда?
– Сегодня.
– Хорошо, сегодня – это мне нравится, – сказала она.
Вечером они бродили по городу. Дважды они звонили из телефонных будок, но Яков Йеркс еще не возвращался домой. Они гуляли обнявшись, чтобы не привлекать внимания. После семи, когда на улицах стало темно, они попробовали позвонить еще рая.
Юлиан Мюри взял трубку и, прежде чем набирать номер, попробовал голос.
– Алло, узнаешь меня? – голос был низким и грубым.
Винни рассмеялась и прижалась к нему плечом.
– У тебя здорово получается, я бы никогда не узнала твой голос.
Он набрал номер. На другом конце линии Яков поднял трубку.
– Алло?
Да, твои дела плохи, подумал Юлиан Мюри, это слышно даже по голосу. Ты давно не говорил так – так бесцветно и устало.
– Алло, узнаешь меня?
Молчание.
– Не узнал? – Юлиан Мюри думал, что сказать дальше.
– Узнал, что вам нужно?
– Ах, узнал, хорошо.
Винни сделала удивленное лицо.
– Что вам нужно? – повторил Йеркс, – Мы же обо всем договорились.
– Изменились обстоятельства, – сказал Юлиан Мюри, – ты слишком много знаешь. Мы не можем этого оставить просто так.
– Но ведь до сих пор я молчал, и вы сами понимаете, что говорить мне невыгодно. Что бы стало со мной, если?…
– Мне плевать, – сказал Юлиан Мюри, – повторяю, изменились обстоятельства.
– Может быть, я мог бы заплатить? – спросил Яков, – или дать расписку?
– Забудь об этом.
– Тогда что же?
– Тебе придется умереть. Мы это сделаем без шума. Вопросы есть?
– Когда?
– Скоро. Но я предлагаю тебе самоубийство. Ты понимаешь, что нам не нужен шум. Если ты согласен, то мы не сделаем тебе больше ничего.
– Если я убью себя, то вы больше мне ничего не сделаете? Интересно, что вы тогда сможете мне сделать?
– Подумай сам, – Юлиан Мюри импровизировал, поэтому приходилось говорить медленно и повторяться, – подумай сам. Во-первых, ты умрешь не сразу; во-вторых, ты умрешь не сам. Сперва твои близкие. Твоя жена и та девочка, с которой ты живешь.