Искушения и искусители. Притчи о великих
Шрифт:
Может, и Девочка, мой дар бесценный от Пианиста, была когда-то такой, не знаю. Я ее застал, когда не было вокруг человека, который о ней не рассказывал бы историй с такими закрутами! Один мне говорит: да на нее и времени тратить не надо. Говоришь: давай — и получаешь сколько хочешь. Вот такой кусман за просто так. Вы что-нибудь понимаете?
Откуда же они берутся, эти потрясающие ребята, мордастые, уклюжие, у которых никаких проблем? То есть одна-единственная: не проиграть в гонке за количеством. Вот он мне, веселый боровок, похрюкивая, с такой всезнающей повадкой, показывает исписанный, замусоленный блокнотик.
— Ужас, — говорю, — ужас, да как же это ты устоял?
— А вот скажу тебе полезную вещь, один умный бегун на длинную дистанцию поделился: не возвращайтесь, говорит, к былым возлюбленным, былых возлюбленных на свете не-е-ет! А Девочка твоя у меня, сейчас посмотрю, три тысячи пятьсот семьдесят третья. Желаешь подробности?
Дал я ему по роже, он чего-то захихикал и учикилял со своим блокнотом. Трудно серьезным людям с нами, никчемушниками. Ну что я, например, стал бы делать с тремя тысячами, когда не знаю, что делать с одной? У которой в эту сторону, все говорят — никаких проблем. А я наедаюсь только глазами.
Кожей вдыхаю, как она проходит в тихом звоне, будто между пятками и затылком натянута струна. И все в ней вздрагивает, как в капле на листе, влага на зубах, и волосы, стекающие в ложбину спины, и одежда, которая вот сейчас, от следующего сотрясения, спадет… И крокодилы уже облизываются, жрут глазами: ну же, ну, давай, вот прямо сейчас, вот-вот, еще миг — и! И-и-и! Свингуй, Гейт!!!
Так она и проходит сквозь сети, сквозь паутину, но и паутина в росе, проходит — вся усмешка и звук, вся в сплетнях проходит и слухах. Размытая, будто мягким объективом, будто засветилось тепло, что струится, дрожит вокруг тела. И каждое встряхивание отрясает всю эту дактилоскопию, и каждое встряхивание — омовение и высвобождение. Славу свою дурную стряхивает, передергиваясь от каждого касания взглядом. Под разинутым небом, на голом поле, продутом насквозь, одинокая гнущаяся фигурка. Как прут. Сука!
Это был кошмар. И я знал, что если однажды, во сне, в аварии, в соловьином свисте, в красных пятнах пожара, в кромешной темени лопухов, я не знаю где, мне можно будет ее коснуться — я сделаю вот что. Я руки тогда положу ей на бедра и тихо поведу их вверх, пока в каждой ладони моей не окажутся дольки ее ягодиц. Держать их в ладонях, как персик. И все. Мало-то как. А ведь это все. Больше мне ничего не надо, никогда. Потом можете меня убить.
Потом она сказала, что именно это с ней однажды, в отрочестве, и сделал один маньяк.
Это потом. А тогда я понимал только одно — надо делать ноги. Стремительно и неотвратимо. Иначе хана! Это же невозможно, когда и днем, и ночью в башке ничего, кроме этого мотивчика: Девочка, Девочка, Девочка… И уже явно скоро кто-то свистнет ребят из Кащенко.
Вот так же впервые убегаешь из дому. Когда тебе настает двенадцать и начинаешь сходить с катушек. Возраст требует побега. Потому что побег захватывает всю твою жизнь. Там некогда мучаться, потому что бег этот — по ледяному скату.
Потому что дождь прошел. И все стало масляным и скользким. Только что я висел на буфере, пробовал ногою открыть дверь, заперта. И тут пошел поворот, торцы вагонов поехали в разные стороны, и меня повело, стало разносить, распятого в щели, сходились и терлись внизу буфера, щель поводила челюстями, ожидая моего мяса. А я не хотел помирать, цеплялся, сползая, дрожь усилия била в затылок.
И тут мост налетел, заревели косые черные фермы. Заорали. И паника дикая, желудочная кинула меня вверх, подняла над крышей, положила, и я долго лежал, подставляясь вновь начавшемуся дождю, который горяч был, и пар поднимался надо мной, и мышцы, сведенные судорогой, наконец отошли и млели в живой боли.
Далеко видно с крыши вагона. Все само навстречу бежит, и воздух заходит в легкие сам. Тьма упала с небес, исчезло движение, самый смысл его. И ты висишь меж землею и небом, и клочья туч несутся сквозь тебя. Окна внизу зажглись, теплы и полны разговором купе. И этот свет погас. Поезд заснул и несся вперед сквозь сны.
И тут оно настает. Когда изжеван и грязен лежишь ты, впитывая через тонкую крышу дух оплаченного, узаконенного сна. И прямо под тобой, на расстоянии руки, раздетое, сном поваленное, дышащее тело. Оно мнит свою безопасность, что грезится ему? Оно даже не догадывается, что прямо над закрытыми его веками зависло маленькое злобное, потерявшее страх животное, которому открыто и небо, и тьма и которое вольно в его снах. И вот я начинаю прыгать всем телом, биться о крышу, и наконец снизу раздается этот сладкий безумный крик. Это я — его кошмар.
Тогда зачем бежать, если я умею висеть беззвучно, усыпляя крылами? Я ниндзя, распластавшийся по потолку кружевной тенью. Кошка, возлежащая томно у зубчатого крохотного отверстия в углу. Бок ее поднимается и опадает, как опахало, глаза смежены, вялость и нега пропитала члены, растекающиеся по полу. Но шорох — и стальная пружина кидает вверх пятнистую ленту, и все четыре лапы, ставшие втрое больше от когтей, — падают в одну точку, крепок и страшен удар, а зубы аккуратно прокусывают затылок взвизгнувшей жертвы. И крышка.
Вот какую игру я начал играть. Я потом у нее спрашивал: ты заметила, как я тебя обкладывал?
— А ты меня обкладывал? — удивилась она. — Бедный. Как у тебя все сложно. Я другое заметила — глаза у тебя прозрачные, а внутри чернота. Я подумала: он несчастлив. И свое несчастье он переплавляет в зло. Но зачем? Чаша и так полна. А зло все сочится в нее отовсюду и стекает уже через край. Я подумала — а удастся сделать его счастливым? Счастливые добры.
— Но они часов не наблюдают. Им ни до чего дела нет. Лишь зло заставляет делать поступки.
— И где же они? — Она прикусила губу. Она разозлилась. — Ну, делайте ваши поступки, господа! Так бы ты и сидел в своей засаде, дурачок, если бы добыча тебя не пожалела и сама себя не застрелила из твоего же ружья. Тут уж ты, конечно, вылез из куста, долго кричал по-индейски, соплей-то было, соплей! Хилое у тебя зло. Ты себя в себя засадил. Там, внутри, страдания свои собираешь, выскребаешь из сусеков, изгибов, в комочек скатываешь, в пальцах мнешь, пробуешь на зуб, исследователь, и — утешен.