Искушения и искусители. Притчи о великих
Шрифт:
Мы все здесь свои. Вон тот треугольный человек в бороде, как в салфетке, писал ей небывалую свою музыку. Он долго болел ею. Кем? Сейчас уже трудно сказать — музыкой или певицей. Он серьезный человек и никогда не разделяет своих увлечений.
А вот тот господин неопределенного возраста в мешочках по всему лицу — ее открыл, он открыл ее совсем маленькой, ей было четырнадцать лет, он увез ее с собою, от папы с мамой, он ее украл и научил всему, в койке тоже, он сделал ее звездой, в пятнадцать лет она пела главную партию в его рок-опере. Нет, он не композитор, он, как это, директор.
А кто тот, слева, вовсе незнакомое лицо? Склероз! Впрочем, не волнуйтесь,
— Джентльмены! — сказал я, вставая, — подымем бокалы, содвинем их разом! В этот жуткий полдень мы собрались в этом благословенном месте. В этом Монрепо, с целью введения в себя веществ, вызывающих отлов кайфа. Мой друг и философ Лаймонас Некрошюс присутствует здесь специально с целью определения натуральности вводимого, это очень важно для науки и для защиты окружающей среды, мы ведь с вами в некотором роде тоже были какое-то время окружающей средою, не так ли? Правда, после того, как нам нечего стало окружать, мы в общем-то потеряли право так называться. Зато как окружали мы ту, которую увезли от нас наконец за железный занавес (все время ее кто-то уворовывал, черт знает что!), ту, имя которой соединило нас, представителей различных народов и государств, здесь, на ее маленькой родине. Я внятно излагаю?
— Что ты несешь, босяк? — зашипел Лаймонас у меня под локтем. — Посмотри туда.
Я посмотрел и увидел Гинтаре, которая вынырнула из мрака возле стойки и очутилась рядом точно так, как тогда, и, махнув всем рукою: привет, котята! — присела на краешек стола, как бабочка, и платье росою лежало на ее розовых коленях.
— Тебе так необходимо паясничать? — спросила она меня, взглядывая искоса и снизу. — Ну-ну.
— Еще как! — сказал я. — Ау, джентльмены! И вот убедительное доказательство того, что соединенные вместе воспоминания материализуются. Здравствуй, Гинтаре, мы приветствуем тебя здесь, на твоей маленькой и т. д. (Бурные продолжительные аплодисменты. Все встают. Возгласы: «Привет, старуха!», «О, ми амор!», «Оу воу!» и т. п.)
— Прошу садиться. Гинтаре, ты позволишь продолжить мое небольшое вступительное слово, переходящее в продолжительное, ввиду того, что отсутствие в происходящем смысла вынуждает меня прибегнуть к ряду умозаключений, одно из которых состоит в том, что в те поры там, далеко, по изящному определению нашего друга и специалиста Лаймонаса Некрошюса, и вне зависимости от наличия той, которая, то есть тебя, старушка, мы что-то означали. Я подозреваю даже, что и самое твое появление в жизни каждого из нас было знаком того, что мы чего-то стоили. И ведь правда, это что-то было в нас, джентльмены, что-то мы обещали, кому-то, но в какой-то момент что-то щелкнуло, и мы перестали обещать.
Возможно, некоторые со мной не согласятся сразу, поскольку их достижения зафиксированы различными учреждениями в качестве несомненно имеющих быть, непреложно и на веки веков вещей, но положим руки на наши слабо бьющиеся сердца, сами-то мы, ну, по-честному, джентльмены, сами-то мы так ли уж твердо убеждены в нашей необходимости?
— О’кей! — сказала печально Гинтаре. — Делай свое сообщение, дурачок. А мне пора.
— Тебе не интересно?
— А я и так все знаю. Так что уж порезвись. Чао! — И она истаяла, оставив после себя пятно инея на столе и слабый запах озона.
— Пусть! — заорал я, вырвал бутылку из руки итальянца, налил себе двести грамм кьянти и выпил большими глотками. — Продолжим, потому что не знаю, как вас, но меня, джентльмены, страшно занимает вот тот самый момент, когда что-то щелкает и свет погас. А до этого горел и, казалось, много чего освещал. Я возвращаюсь назад, и иногда мне кажется, что что-то этакое ощущаю, как крыло бабочки между пальцами. Но я не хотел бы мучить вас далее разнообразными реминисценциями, тем более что, как может засвидетельствовать и мой замечательный друг Лаймонас Некрошюс, я являюсь весьма фиговым истолкователем всего. Поэтому лучше я расскажу вам историю, которая, мне кажется, может проиллюстрировать то умозаключение, которое я тщетно пытался вам изложить. Уф!
Индийский пилот закрыл глаза, сменил ногу и сделал брюшной очищающий вздох. Итальянец наполнил бокалы. Все придвинулись ко мне, Карлос де Перальта из Манагуа взял несколько глубоких аккордов, притушил струны рукою и нежно посвистел на своей флейте. Музыка смолкла, и я отворил рот:
— Джентльмены! Это было давно, хотя это и не имеет значения. Жизнь, как это с ней время от времени случается, отвернулась от меня, надо было уходить в леса и там, в единении с природой, пробовать вновь обрести утраченное равновесие.
Господин пилот первого класса открыл правый глаз и повернул его в мою сторону. Карлос де Перальта взял еще несколько глубоких аккордов.
— Мои друзья — а у меня тогда еще были друзья — где-то по случаю, это было нелегко и в те поры, достали мне путевку в один из тех приютов в горах, которые в свой золотой сезон собирают нашу замечательную золотую молодежь. Был разгар лыжного катания, и отборные мальчики и девочки в одеждах из надписей и наклеек остервенело носились по горам и прожигали свои лучшие годы в окрестных питейных заведениях, поскольку катание отнюдь не являлось главным пунктом программы. Соответствующая экипировка была необходимым пропуском в коловращение здешней светской жизни. Я такого пропуска не имел.
Ноги мои не были вбиты в жгуче-черные с темно-красными вырезами, золотыми надписями и стальными застежками ботинки «Ланж», стоящие на лыжах «Плюм» с помощью креплений «Саломон Алле». Мои руки не сжимали палок «Керма», а наглую физиономию не скрывало голубое пластиковое забрало.
Мой пропуск был выдержан принципиально в ином ключе. Простенькая, но со вкусом телогреечка, с отпоротыми спереди и сзади номерами, закапанная цементным раствором и подпоясанная брючным ремешком от дяди Юры, ватные штаны, подшитые валеночки с галошами от дяди Мати, охотничьи лыжи «Мукачево», ребра которых окантовывали фирменные дюралевые уголки от отдела «Юный техник» магазина «Пионер», заточенные рашпилем, изготовленным в цехе ширпотреба Подольского завода механических приспособлений.
Естественно, я слопал их всех, одного за одним, еще когда поднимался в гору, пренебрегши подъемником, куда меня все равно бы не пустили. Они не ржали, не делали вращений пальцем у виска, эта публика видела все. Меня они еще не видели, но не подавали вида, потому что оценили грандиозность предстоящей потехи.
Дело в том, что когда такое растение ползет вверх по горе — это семечки. Оно способно безо всякого подъемника забраться высоко-высоко, гораздо выше всех похвал. Оно лезет и лезет, упиваясь собою, не предполагая, что наступит миг, когда надо будет повернуться задом наперед и обнаружить, что теперь надо как-то попасть туда, откуда выползло. Иначе придется поселиться здесь навеки, постепенно дичая и обрастая шерстью. И когда я повернулся, все замерло на склоне, все остановилось там, внизу, все смотрело на меня, понимая, что миг прозрения наступил.