Искушения и искусители. Притчи о великих
Шрифт:
На девочек, примкнувших к команде, время от времени клал глаз какой-нибудь бедолага. Заглотавшего наживку урода мальчики выводили за дверь и там долго толкали руками и ногами, объясняя, как он не прав. С моим появлением бодрящая игра эта резко оживилась, в чисто спортивной забаве сразу обозначился идеологический привкус.
Кстати, знаете ли вы, джентльмены, какое волшебное правило нарушают почти все, напоровшись на шпану? Удивительно, но никогда они не начинают увечить вас просто так, ни с того ни с сего. Ну, если они, конечно, не собрались отобрать у вас кошелек. Всегда им нужно, чтоб не они напали на хорошего мальчика, а он, нехороший, вынудил их обороняться. Это правило работает и на пустыре. Ни один мордоворот, джентльмены,
Но это a propos. А в тот вечер урод у нас перед глазами образовался просто запредельный. Это был урод, прости, Лаймонас, твоей породы, не начальственного, а научно-академического происхождения, только рискнувший, в отличие от хитрого меня, прожить здесь с собственным голым фэйсом. Вот он и пробирался на голенастых ногах своих, дурацкая птица, надменно и горько озирая местность.
Лакомое блюдо. Потому что не выносит малейшего унижения. А униженное — теряет способность к сопротивлению сразу же. Глаза делаются белыми, члены трясутся, неповинующиеся, ум захлестывает багровая пелена. Гневающееся блюдо. Ничего другого не остается, как брать его руками.
Они не понимали. Они пальцем мне на него показывали, но бить себя самого, джентльмены? Пардон, мои саблезубые. Считайте, что это — моя доля, ее я оставляю на сладкое себе любимому и съем сразу после ужина, утащив в угол, урча и чавкая. Воротники на них встали дыбом, но они отступили. И он продолжал бесстрашно бродить по вражеской территории, даже не ведая о том, какая непоправимая рычащая беда только что обтекла его хилые плечи и как слабо держалась на них суверенная головка. Он шествовал, как силовым полем огражденный моей незримой защитой, и на метр пусто становилось вокруг него. И его легкий флирт с одной из наших дурочек, и легкие поползновения во время старинным образом проводимого ухаживания, и попытки изобразить азарт в ходе пляса, такие разудалые телодвижения, имитирующие кайф, — все сошло ему с рук. Мне не сошло. В моей сплоченной банде появился сомневающийся. Сейчас он большой молодежно-международный начальник, недавно мы столкнулись в одном коридоре. Он меня не узнал.
— Командир, — сказал мне будущий начальник, усмехаясь половиной рта, — мы чего-то боимся?
Я потянулся, зевнул и сказал:
— Слушай сюда, хобот. Не дави ливер, ссучишься. И не надо брать меня на же. О’кей! Посмотрим, почем ты бегаешь. Сходим на гору, волки. И если ты не фуфлогон…
— На какую гору, командир?! Там же ночь.
— Ночь — волчье время. Что там, на котлах? Кинь халдею слюнявок. И запомни, утюг, — повернулся я к Усомнившемуся, — Бог — не фраер.
Текст подействовал. Они, погогатывая, потащились за мной. Набрали лыж, полезли в гору. Куда-то забрели. Я толкнулся с ближнего откоса, и меня понесло неведомо куда. В голове шумело, было хорошо. Ночь скрывает то, что разверзается под ногами, которыми ловишь налетающие бугры и колдобины, как беспорядочные удары в драке, тело работает, как амортизатор на крене, с визгом выжимая через клапаны кровь, тяжелую, как ртуть. Но пьяное тело расслаблено и гибко, как резина. Мне повезло. Снизу я им свистнул, и они тронулись ко мне. Кто успел, тормознул, остальные потерялись во тьме и где-то там ухали и погромыхивали костями, переворачиваясь. Вот так. Урки и мурки играют в жмурки. К третьему часу ночи я получил высокий результат: одна скрученная нога, явный разрыв связок, если уцелела кость, и две разбитые башки, вторая принадлежала усомнившемуся, он получил в лоб ботинком, жертвы были оттащены вниз за задние лапы, после чего остальные безумствовать, скуля, отказались.
Впрочем, на другой день перебинтованные герои пользовались бешеным успехом и всем рассказывали о своих грациозных передвижениях. Я изображал улыбку Будды, хотя на меня прямо показывали пальцем. Катание вслепую сразу стало писком. Судя по количеству инвалидов за завтраками, ночью резвилось уже много народу. Гинтаре смотрела на меня и чуть-чуть усмехалась.
Когда в следующий вечер я поднялся ночью и вся моя шпана следом, она сказала, что бросать ее здесь одну — верх неприличия. Что она с нами. Я пожал плечом.
Пришлось капнуть в ночные упражнения элемент уголовщины. Мы спустились на стоянку, где отдыхающие побросали свои колеса. Здесь были уже и новенькие переднеприводные автомобильчики, но мне нужен был старый добрый «жигуль». И дорогими секретками таких не балуют. Нашел. Отжал переднее стекло, открыл капот, щелкнул отключателем массы, выдернул провода из замка зажигания, замкнул их, движок заверещал, но завелся. Пару раз я крутанулся на месте. Любимая девушка прыгнула на сиденье рядом, я и ее покрутил, она закусила губу. Я так понял, что ужасы, которые происходят в результате скорости, входили в ее представления о правильной жизни. И не она ли разогнала бедного итальянца, чтоб выжал из своего «Харлея» все? Он выжал.
С полчаса я кидал машину в юзы на обледенелых пятачках серпантина, рискуя вылететь за барьер, крутил, пока не затекли руки и не начали дрожать, а в глазах не зарябило. Мы взобрались к продрогшим на верхней площадке свидетелям удовольствия, порезвиться со мной в очередь намерения никто не изъявил. Я обвел банду хозяйским взором. Усомнившийся с перевязанной башкой опустил глаза. Надо бы его ликвидировать, впрочем, я не собирался сидеть здесь вечно.
А Гинтаре сидела рядом и упражнялась в фаворитских вольностях: принести-унести. Капризы категорически исполнялись. Высокомерная благосклонность. Она получала все.
И я получил все, джентльмены, и не собирался ничего более предпринимать. Есть два способа пребывания у власти, первый: за мной, канальи! — второй: вперед, богатыри! Меня вполне устраивал второй. В первом: движения быстры, он прекрасен. Но это мы уже успешно прошли, и все-таки не ходит владыка в первых рядах солдат своих, принимая персонально, на личную грудь, удары копий и мечей, а сидит укромно и незримо, прочно и плотно. И руки его, сложенные покойно над детородным органом, — не рабочий инструмент, и суть инструмент повеления. И весь труд их — пальцем единым направлять, устранять, воздавать и стирать во прах. Вдруг слабым манием руки на русских двинул он полки. Лицо — да. Лицо должно быть со щеками, с клыками быть обязан рот. И этого довольно, чтобы летела шерсть клоками.
Я перестал шевелиться, и все покатилось естественно и неотвратимо. Сила диктовала направление. Не хотелось знать, в каком месте тут у них находится финал.
Так и положено развиваться любому новообразованию, у которого свои законы, и лучше не трогать, не беспокоить его, не узнавать даже, и проживешь спокойно и счастливо до поры, пока не перевесит оно набок тело твое опухолевым огузком. Тогда и завопишь от боли несусветной, и никакие наркотики уже не спасут, и резать его бесполезно, уже пропиталось тлением тело, и в каждую ткань вползли черные нити.
Зародившись в садах и кущах замечательного приюта, тихо прорастало в тканях наше замечательное тайнообразование, клубясь и опухая лишь вечерами. Внешне ничуть не изменилась жизнь обитателей. Завтрак, катания, обед, развлечения, и мчались дни! Но детские игры стали взрослыми. И озноб вселился в стены, предчувствие, что надвигается нечто, и все ждут неизвестно чего, что непременно произойдет. И отчаянно пьется вечерами и пляшется у огня. И никого вроде бы не колышит исчезновение самых экзотических представителей здешней фауны, которых мои будущие начальники регулярно уводят за двери. Где вышибают из ботинок.